строй, когда она доила яков; она давала
мне пить теплое парное молоко.
     Сестру звали Ламу Кипа, она была для меня второй матерью.  Позднее  она
стала {ана ла} (монашкой)  в монастыре в Тьянгбоче, где оставалась семь лет.
Помня, как она жалела меня, когда я был  совсем маленьким, я  часто приносил
ей еду. Там  Ламу Кипа познакомилась с  одним  монахом, ламой Нванг  Ла, и в
конце  концов они вместе ушли из монастыря  и  поженились.  Наша религия  не
видит ничего предосудительного в  том, чтобы  монах и  монахиня  поженились,
только они не могут оставаться  в монастыре.  С тех пор Нванг Ла стал своего
рода "домашним  ламой"  нашей  семьи. Много лет он  жид  с Ламу  Кипа в Солу
Кхумбу. После экспедиции 1953 года я забрал их к. себе в Дарджилинг, где они
и живут  теперь со  своими детьми. Их сын Гомбу ходил со мной в том году  на
Эверест и дважды поднимался до Южного седла; хотя ему всего двадцать лет, он
один из лучших молодых шерпов-восходителей.
     Однако сейчас я рассказываю о том, что  происходило задолго до рождения
Гомбу, когда я еще и не слыхал слова "Эверест". В детстве я, конечно, не раз
видел  на севере вершину,  которая возвышалась в  небе надо всеми остальными
горами, но тогда  она называлась  не  Эверест.  Она  называлась  Чомолунгма.
Обычно говорят, что Чомолунгма  значит  "Мать  --  богиня вселенной", иногда
"Богиня  -- мать ветров". Но когда  я был мальчиком в Солу Кхумбу, это слово
означало ни то, ни другое, оно означало  "Гора, такая высокая, что через нее
ни  одна  птица  не может  перелететь".  Так  рассказывали  своим детям  все
шерпские матери,  так рассказывала мне  моя мать, и это имя горы,  которую я
люблю, по-прежнему правится мне больше всех.
     Для меня, как и для всех детей,  мир был поначалу очень мал. Он включал
отца и мать, братьев и сестер, наш дом, нашу деревню, поля, пастбища и яков.
На  севере высились могучие вершины, на востоке и  западе -- другие горы, на
юге терялась в  лесах Дудх Коси, а о том,  что лежало за всем этим, я ничего
не  знал. Но  по мере того как я  рос, я  все больше узнавал о внешнем мире.
Прежде  всего о Тибете и  о  его  священном городе Лхасе,  о  котором  много
говорили  мои родители и ламы.  Искренне верующие люди,  отец и мать мечтали
совершить паломничество в  Лхасу, но путь  был  слишком долог и дорог, и они
так и не попали туда.
     Уже взрослым  я понял,  что кое в чем  отличаюсь от  большинства  людей
моего народа. Думаю, это отличие  зародилось еще в детстве. Помню, что я был
очень застенчив  и сторонился сверстников. Когда другие мальчики бегали друг
за другом или играли в разные  игры, я сидел один и мечтал о далеких краях и
больших путешествиях.  Я представлял себе, что пишу  письмо  одному знатному
человеку в  Лхасе,  потом он приезжает и увозит меня  с собой. Или что я иду
туда  во  главе большой  армии.  Иногда  я  смешил отца, прося  его дать мне
лошадь, чтобы я мог отправиться в путь. Всегда -- ребенком, юношей, взрослым
--   я   хотел   путешествовать,   двигаться,   путешествовать   и   видеть,
путешествовать  и открывать; очевидно, это стремление и  определило весь ход
моей жизни.
     Мечты  о Лхасе  относятся  к  ранним  годам моего  отрочества.  Потом я
услышал и стал  думать о других местах. Уже много лет  шерпы из  Солу Кхумбу
ходили через  горы  и  через  лес в  Дарджилинг, чтобы  работать  на  чайных
плантациях,  или  носильщиками,   или  рикшами;  возвратившись  домой,   они
рассказывали о виденном.
     А затем началось нечто еще  более интересное. Келлас2, путешественник и
альпинист, нанял  несколько  шерпов в  Дарджилинге сопровождать его в  горы;
несколько позже генерал  индийской  армии Брюс3 тоже брал  с собою  шерпов в
свои экспедиции, и вскоре большинство дарджилингских шерпов стали  постоянно
работать носильщиками и рабочими в экспедициях  на гималайские вершины.  Уже
тогда,  хотя  в то время  я,  конечно,  еще не знал об этом, наш  народ стал
приобретать славу  лучших среди всех  горцев, и эту  славу  мы  с тех  пор с
гордостью сохраняем.
     В  1921, 1922 и 1924  годах состоялись первые три знаменитые экспедиции
на Эверест, и  в них участвовали многие шерпы из Дарджилинга и  Солу Кхумбу.
Сколько  было  потом  рассказов  о чилина-нга --  так  мы  называем людей из
далеких  краев  --  и о  восхождениях  почти  до небес! Многие  приходили  в
необычной одежде и больших ботинках, каких мы  никогда не видали до тех пор.
Все это до того увлекало меня, что однажды я даже заплатил деньги, чтобы мне
только позволили  надеть такие ботинки, но они  оказались настолько тяжелы и
велики,  что я  не  смог ступить  в  них и  шагу...  Эверест, Эверест -- все
говорили  об Эвересте; тогда  я  и  услышал  впервые это  слово. "Что  такое
Эверест?"  --  спросил  я. "Это  то же, что Чомолунгма, -- отвечали  они, --
только мы были по ту сторону ее, в Тибете. Чилина-нга говорят, что это самая
высокая гора в мире".
     В 1922  году семеро шерпов погибли во время восхождения; все наше племя
тяжело  переживало  это ужасное  несчастье. Однако в 1924 году в  горы пошло
больше  людей,  чем  когда-либо. Как  раз в  этом году альпинисты  Мэллори и
Ирвин4 пропали недалеко от вершины. Я узнал их имена от возвратившихся домой
солукхумбских шерпов-носильщиков  и  запомнил навсегда. Двадцать девять  лет
спустя, когда мы с Хиллари взошли на вершину, мы осмотрели все кругом, чтобы
проверить, удалось ли им добраться туда перед гибелью. Мы ничего не нашли.
     Никто  из моей  семьи  не  участвовал в этих первых экспедициях. Сам  я
отдал бы все, чтобы участвовать, но  был слишком молод. Затем  на  некоторое
время экспедиции прекратились, и в Солу Кхумбу все потекло по-старому. Я уже
достаточно подрос, чтобы  работать вместе с отцом и старшими братьями, а дел
всегда  было  много.  Мы выращивали  картофель,  ячмень и немного  кукурузы,
смотрели за своими овцами и яками, которые давали нам молоко, масло и грубую
шерсть  для одежды. Прикупать нам приходилось только  соль,  иногда  немного
вяленого  мяса  из Тибета. Убой скота в Непале осуждается, так  как  большая
часть населения -- индуисты. Да и  у большинства буддистов существует  такой
запрет, поэтому  мы не  забивали  своих яков. Правда, зато иногда  выпускали
немного крови из шеи яка, не убивая его, и  смешивали эту кровь с  пищей. Мы
чувствовали,  что  это  укрепляет  нас -- вроде переливания  крови,  которое
делают  теперь больным в  госпитале. Помню,  что такие кровопускания  делали
обычно  осенью,  с  наступлением  холодов,  причем  не  только  ради  нашего
здоровья, но и для самих яков. После того как яки все лето хорошо отъедались
на пастбищах, они часто  становились  задиристыми и дрались между собой  или
убегали, и кровопускание только успокаивало их.
     В прежние времена моя семья  была очень  бедной. Но, видно, я и в самом
деле родился  счастливым, потому что после моего рождения все стало меняться
к лучшему.  В тот  же год яки принесли сто телят, и после этого у нас бывало
до трехсот -- четырехсот  яков одновременно. Как  я уже говорил, наш дом был
невелик и перенаселен.  Мы  ели  самую  простую пищу. Зато  ее  всегда  было
достаточно, и я не помню, чтобы мне приходилось ходить голодным; а из шкур и
шерсти  яков --  мы  снимали  с них шкуры, когда  они  умирали  естественной
смертью, -- делали  теплую  одежду,  которая  согревала нас в течение долгой
холодной  зимы. В отличие от других народов Востока,  живущих в более теплом
климате, в Солу Кхумбу носят обувь -- сапоги из войлока и кожи,  вроде  тех,
которые  можно увидеть в Тибете.  Я не помню,  чтобы  мне  хоть раз  в жизни
пришлось ходить босиком. Непальцы и индийцы ходят без обуви по самой  колкой
земле, но для меня это было бы такой же задачей, как для жителя Запада.
     Мальчиком  я  больше  всего  любил  ходить с яками и бродить на воле по
горным  склонам.  Зимой  нельзя  было забраться очень  высоко из-за  сильных
морозов  и  глубокого  снега, но  в другие времена  года  уклоны покрывались
густой травой,  какую я увидел  много  лет спустя в  Швейцарии. Эту траву мы
обычно скашивали для зимнего корма. Намче Базар лежит на высоте 3440 метров,
Тами -- примерно 3660 метров, но я поднимался с яками до высоты 5400 метров.
Здесь, около ледников, у подножия крутых склонов самых больших гор, проходит
верхняя граница травы, которую едят яки.
     Именно  здесь  обитает  йети5  известный на  Западе  под  наименованием
"ужасный  снежный  человек". Я слышал о йети с самого детства; у нас  в Солу
Кхумбу  о  них рассказывали множество историй.  Когда меня  еще  не было  на
свете, мой отец встретился с одним йети лицом к лицу. Сам я никогда не видал
их, и мне было уже  больше тридцати  лет, когда я впервые  увидел след йети.
Однако  мальчиком я  иногда находил  на  каменистых склонах и ледниках помет
незнакомого  животного,   содержавший  остатки  крыс  и  червей,  --   я  не
сомневался, что это помет йети.
     Конечно,  я  немного  побаивался  йети,  однако  любопытство  было  еще
сильнее,  чем страх. То же самое чувство испытывал я  в отношении молчаливых
каменных  громад,  окружавших  меня.  Ламы  много  рассказывали  об  ужасах,
подстерегающих человека в  зоне снегов, о  богах, демонах и  чудовищах  куда
страшнее  йети, которые  охраняют  вершины  и карают  всякого, кто осмелится
проникнуть туда.  Но я  знал также, что были  люди,  в том  числе  из  моего
собственного  народа,  которые  поднимались  очень  высоко  по  той  стороне
Чомолунгмы. Пусть некоторые  погибли  --  другие  вернулись  домой живыми, и
таких  было гораздо  больше. Мне хотелось увидеть самому,  проверить самому.
Это было моей мечтой, сколько я помню себя.
     Вот они высятся надо мной,  великие  вершины:  Макалу,  Лхоцзе, Нупцзе,
Ама-Даблам,  Гауризанкар,  Чо-Ойю  и  сотни  других.  А над  всеми  ними  --
Чомолунгма,  Эверест.  "Ни  одна  птица  не может перелететь через нее",  --
говорит предание. А человек? Человек, окрыленный мечтой?..
     Мир был  так велик, Солу  Кхумбу так мала. И  когда я подрос, то понял,
что должен покинуть деревню.  Однако, покинув ее первый раз, я направился не
в горы, даже  не в Дарджилинг, а в Катманду, столицу Непала. Мне было  всего
тринадцать лет, открыто уйти  я не мог, а поэтому бежал из дому и чувствовал
себя потом очень  виноватым. Я знал от Ламу  Кипа, что  всегда  был любимцем
родителей.  Я и  сам  очень любил их и не  хотел причинять им огорчений.  Но
слишком велика, слишком  сильна была тяга.  Я двинулся  в  Катманду  кружным
путем мимо Макалу; поначалу один, потом встретил попутчиков. Весь путь занял
немногим больше двух недель. Впервые  в жизни я увидел город, и он показался
мне  странным  и  непонятным  особенно  потому,  что  наш  народ  исповедует
буддийскую веру,  в  то время  как жители  Катманду  в большинстве  держатся
индуистской  веры.  В конце концов  мне удалось найти буддийский  монастырь,
принимавший странников; там я и остановился.
     Около двух недель ходил я по городу: смотрел на толпы людей, на базары,
большие здания и храмы и  многое другое, чего никогда не видел до тех пор. У
непальцев  хорошая армия,  составленная в  основном  из  знаменитых гуркхов,
живущих  в  Центральном и Западном  Непале, и  мне  больше  всего  нравилось
смотреть, как они маршируют, и слушать их музыку. Очень интересными казались
мне  люди индийской расы:  их  лица,  одежда и поведение  так  отличались от
всего, что мне приходилось видеть. Однако я ощущал не только любопытство, но
и  тоску  по  дому. Встретив  знакомых  из  Солу  Кхумбу,  которые  как  раз
собирались домой, я решил пойти  с  ними. На этот  раз мы шли более коротким
путем  --  по той самой дороге, по которой мне предстояло много  лет  спустя
идти со швейцарцами  и англичанами на  Эверест.  Я пробыл в отсутствии шесть
недель,  и,  когда  вернулся  в  Тами,  мои родители  так  обрадовались, что
кинулись меня обнимать.
     Правда, потом они поколотили меня.
     После этого  я  оставался дома в течение пяти лет.  В эти годы  не было
никаких экспедиций на  Эверест, иначе соблазн оказался бы, вероятно, слишком
велик. И все-таки я знал, что не смогу остаться в Солу  Кхумбу навсегда, что
не рожден быть земледельцем  или пастухом. В конце 1932 года, когда мне было
восемнадцать лет, я ушел снова, на этот раз не в Катманду, а в Дарджилинг. И
хотя казалось, что я опять поворачиваюсь спиной к Чомолунгме, я  чувствовал,
что  на  самом  деле иду к ней:  как раз  в  это  время  прошел слух о новой
экспедиции, намеченной на 1933 год, и  я  твердо решил пойти с альпинистами,
если только это окажется возможным.
     И на  этот раз я ушел, не сказавшись  родителям. Это было нехорошо; они
были  добры ко  мне, и я любил  их. Они были очень простые и набожные  люди,
особенно  моя мать,  которая за  всю  свою жизнь никогда  не  носила хорошей
одежды и не  ела хорошей пищи, потому что отдавала  все ламам  и монахиням в
монастыри. Всегда она была мне настоящей матерью -- моя ама  ла... И я знаю,
что своими успехами во многом обязан ее преданности, ее вере, благословениям
и молитвам.



В НОВЫЙ МИР

     Я прожил три жизни: первую -- ребенком и юношей в Соду Кхумбу,  вторую,
продлившуюся двадцать лет,  -- носильщиком и  восходителем; в эти  годы моим
домом был Дарджилинг. Моя третья жизнь началась в тот день, когда я вернулся
с вершины Эвереста; куда она меня приведет, я не знаю.
     Мне исполнилось восемнадцать лет, когда началась моя вторая жизнь.
     Это было в конце  1932 года; двенадцать солукхумбских  парней и девушек
решили оставить родной кров. Целый  месяц мы готовились:  устраивали  тайные
собрания, собирали продовольствие и необходимые вещи. Моя доля  ограничилась
одеялом, которое  я захватил из дому. Денег у меня не было, да и у остальных
тоже. Собственно, именно поэтому большинство  из нас решило  уйти: мы хотели
заработать денег и посмотреть на мир.
     В   числе   моих  спутников   находился   Дава   Тхондуп,  впоследствии
прославившийся в экспедициях. Он  был старше меня и, хотя никогда  не  видал
Дарджилинга,  немало знал  про  него и  часто  говорил  о  новой экспедиции,
которая должна  была скоро  выйти оттуда  на  Эверест. Мы мечтали устроиться
носильщиками в эту экспедицию, и  мною владело такое нетерпение, что я готов
был бежать  всю  дорогу. Однако через  дикие  области Восточного  Непала  не
очень-то  побежишь.  Едва  заметная  тропинка то карабкается вверх по крутым
гребням, то пробирается сквозь густые  леса в долинах,  то пересекает бурные
реки. Большую часть  этого долгого пути мы  держались вместе, но недалеко от
индийской границы  перессорились,  и остальные ушли без меня, унеся  с собой
все продовольствие. Однако мне посчастливилось: в местечке Симана я встретил
состоятельного человека по имени Ринга Лама, который взял меня к себе в дом.
В то время я знал только свой родной язык, а по-непальски не понимал, но мне
и тут повезло, потому что Ринга Лама говорил немного на шерпском языке.  Его
семья  отнеслась  ко мне  очень хорошо,  меня кормили, дали новую непальскую
одежду. В свою очередь, я выполнял разную работу по дому и собирал хворост в
джунглях. Все  же  я чувствовал себя одиноко и тоскливо среди чужих людей  и
часто,  бродя один  в  джунглях, садился  под  деревом  и рыдал.  Я  начинал
познавать, что мечта и действительность не одно и то же...
     Пробыв  некоторое  время  в  Симана, я рассказал  Ринга  Ламе,  как мне
хочется попасть в  Дарджилинг.  К моей радости, он ответил: "Хорошо,  я  сам
отправляюсь  туда  по  делам  и  возьму  тебя  с  собой". Впервые  я  увидел
автомобиль,  а  когда  мы  приехали  в Дарджилинг, там  оказалось еще  много
такого,  чего  мне  не  приходилось  видеть  раньше.  Дарджилинг уступал  по
размерам Катманду, но  был гораздо больше похож  на  современный  город; там
имелась даже железная дорога. По улицам ходило много чилина-нга, в  основном
англичан. До сих пор я еще ни разу не видел европейцев.
     Сначала я остановился не в самом Дарджилинге,  а в деревне Алубари, что
значит  "место,  где растет  картофель".  Привез  меня  туда  Ринга Лама;  я
поселился у его  двоюродного брата  Поури. У Поури было пятнадцать коров, на
мою долю выпал уход за ними  и другие хозяйственные работы.  Здесь  я  начал
учиться непальскому  языку, который очень употребителен в Дарджилинге, и еще
местному языку -- ялмо. Лучшим моим учителем оказался  один человек по имени
Манбахадур  Таманг  -- мы  косили вместе траву  на корм коровам, -- и я  был
очень благодарен ему. Мы  и сейчас с ним добрые друзья;  недавно  он работал
каменщиком на  строительстве моего нового  дома. Мы часто вспоминаем те дни,
особенно как  однажды собирали хворост на  запретном  участке  и нас  застал
сторож: он привязал нас к дереву и отхлестал плетью.
     Время  от  времени Поури посылал  меня  в  Дарджилинг продавать молоко:
каждый раз я чувствовал себя  на седьмом небе. Город  расположен на северном
склоне крутого холма,  а  километрах  в восьмидесяти  от  него, за глубокими
долинами Сиккима,  начинаются отроги восточной  части Главного  Гималайского
хребта  с Канченджангой в  самой середине. Часто смотрел я на вздымающуюся к
небесам белую вершину и испытывал  радостное  чувство: ее вид напоминал мне,
что и в  этом новом для меня, чужом краю я не слишком далек от  любимых гор.
Впрочем,  Дарджилинг  и  сам по  себе был  настоящим чудом  для деревенского
парня. У подножия большого холма раскинулась старая часть города.  Здесь все
напоминало Катманду: базары, храмы и тесные,  кишащие  людьми  улочки.  Зато
повыше, в новой части, все было  иначе, все  было необычно. Здесь находились
дома  англичан  и  богатых  индийцев,  роскошные  магазины  и  чайные  дома,
кинотеатр. Тут же стояло правительственное здание, а  также дворец махараджи
и отель,  похожий на  дворец.  Глядя на  все эти чудеса, я порой  совершенно
забывал о своих бидонах.
     Однако вскоре мои мысли целиком поглотило еще более волнующее  событие:
началась подготовка  новой экспедиции на Эверест. Ранней весной 1933 года из
Англии  прибыли  альпинисты.  Весь город  был  взбудоражен  приготовлениями.
Руководитель  экспедиции Хью Раттледж устроил  свой штаб  на  веранде  Клуба
плантаторов,  и  чуть  ли не  все  дарджилингские шерпы  отправились  к нему
устраиваться  на работу.  Тут уж мне окончательно стало не до  молока, я мог
думать только о том, как попасть в экспедицию, как убедить их взять меня.
     Сначала я боялся  идти  сам в Клуб плантаторов и  попросил своего друга
Даву Тхондупа  замолвить за меня  словечко.  Его уже приняли, однако  мне он
отказался  помочь,  сказал,  что  я  слишком молод. "Но я уже взрослый и  не
слабее других",  -- возразил  я.  Тем не  менее Дава Тхондуп и  другие шерпы
продолжали  твердить:   "Нет,   нет,  ты   слишком  молод".  Они  решительно
отказывались сделать что-либо для меня, и я был зол,  как никогда еще в моей
жизни.
     Тогда я попробовал устроиться сам, но все получилось навыворот. Когда я
впервые попал в Дарджилинг, у меня были длинные косички, как у всех мужчин в
Солу Кхумбу. Горожане смеялись надо мной, обзывали девчонкой, и  я постригся
коротко. К тому же я носил непальскую одежду,  которую  мне дал  Ринга Лама.
Все это годилось для  Дарджилинга, но для экспедиции оказалось неподходящим,
потому что англичане решили, что я  непалец, а они набирали только шерпов. К
тому же я не мог показать никаких бумаг или удостоверений о том, что работал
с экспедициями.  Наверное, так случается со многими  молодыми  людьми, когда
они  впервые устраиваются на работу. Вас спрашивают: "Вам приходилось делать
эту  работу раньше?" Вы  отвечаете: "Нет".  Вам говорят:  "Нам  нужны только
опытные люди".  Вы уходите,  чувствуя, что никогда  в жизни не поступите  на
работу только потому, что не работали раньше.
     Как бы то ни было, в 1933 году я получил отказ. Экспедиция выступила из
Дарджилинга, а я остался...