и никогда..."
     Прошел  еще час, за  ним  другой. Медленно,  страшно медленно  тянулось
время. Я вздремнул, проснулся, снова вздремнул. В полусне мой мозг продолжал
работать... "Сколько людей погибло на  Эвересте! --  думал я. -- Как на поле
сражения. Но в  один  прекрасный день  человек должен  победить.  И когда он
победит..."  Мысли летели  дальше.  Мне вспомнился  профессор Туччи,  как он
обещал познакомить меня с Неру. Если  я теперь дойду до вершины, это может и
в самом деле осуществиться. Потом  я подумал о Солу Кхумбу,  о  моем  старом
доме, об отце и матери. Подумал об их вере в бога, как они молились за меня,
и решил  сам  помолиться богу  и Эвересту. Тут мысли  смешались, на смену им
пришли сны.  Снились мне яки, резвящиеся  на пастбище, потом  большая  белая
лошадь. У нас считается, что это хорошо -- видеть во сне животных, и вот они
явились  мне во  сне.  А где-то за яками и  лошадью  маячило  еще видение --
что-то высокое, белое, достающее до самого неба...



МЕЧТА СТАНОВИТСЯ ЯВЬЮ

     28 мая... В тот день мы  с Ламбером сделали последний бросок, пробились
от нашего  верхнего лагеря на гребне так высоко, как только могли. Теперь мы
с  Хиллари  находились  одним дневным переходом ниже, опаздывая на один день
против прошлогоднего -- ровно один год спустя.
     На  рассвете  ветер все еще дул,  но к восьми  часам стих. Мы поглядели
друг на друга и кивнули разом -- надо попытаться.
     Однако в течение ночи случилась неприятная вещь: заболел Пемба,  притом
настолько,  что  было ясно -- он  не  сможет участвовать в  штурме. Накануне
вышел из строя Анг  Темпа,  один из троих, назначенных  сопропождать  нас до
лагеря  9, теперь Пемба. От  первоначально намеченного отряда оставался один
Анг Ньима.  Это  означало,  что  остальным придется  нести  большую поклажу,
которая замедлит  наше  движение, сделает его  еще труднее. Но  делать  было
нечего. Чуть раньше девяти вышли в путь Лоу, Грегори и Анг Ньима. Каждый нес
около двадцати  килограммов  да еще кислородный аппарат. Примерно час спустя
начали восхождение  и  мы  с Хиллари, неся груз  более  двадцати килограммов
каждый. Было условлено, что  вспомогательный отряд возьмет на себя тяжелую и
длительную работу -- вырубать ступени во льду, так что мы  сможем потом идти
за  ними следом с  нормальной  скоростью,  не  утомляясь.  Или,  точнее, {не
слишком} утомляясь.
     Мы  прошли между промерзшими  скалами седла.  Затем ступили  на снежный
склон, за которым следовал длинный кулуар, ведущий в  сторону юго-восточного
гребня.  Удобные ступени, подготовленные  другими, значительно облегчили нам
подъем, и, подойдя около полудня к подножию гребня, мы догнали их. Чуть выше
и  в  стороне виднелось  несколько  шестов  и обрывки палатки --  здесь  был
когда-то наш с Ламбером верхний лагерь. Воспоминания нахлынули на меня... Мы
немедленно двинулись дальше и ступили на гребень. Здесь было довольно круто,
однако  не  слишком  узко,  скала  служила  достаточно надежной опорой, если
только  не  забывать о покрывающем ее  рыхлом  снеге. Примерно  пятьюдесятью
метрами  выше  старого  швейцарского  лагеря  мы достигли высшей  точки,  до
которой дошли за два дня до этого полковник Хант и Да Намгьял; здесь для нас
лежали на  снегу  палатка,  продукты  и  кислородные  баллоны.  Все  это  мы
навьючили  на себя  в дополнение  к  уже  имевшемуся грузу. Теперь  мы несли
немногим меньше тридцати килограммов.
     Гребень  стал  круче,  и  мы двигались  очень  медленно. Потом  начался
глубокий снег, и  пришлось снова вырубать ступени. Большую часть времени это
делал  Лоу,  мерно  взмахивая  ледорубом впереди  нас, следовавших за ним по
пятам. Около  двух  часов пополудни  мы все заметно устали  и  решили искать
место для лагеря. Мне  вспомнилось местечко, которое мы с Ламбером приметили
год назад, собираясь разбить там свой последний лагерь, если пойдем  еще раз
на вершину; однако  оно было все еще скрыто где-то наверху, а на пути к нему
не было такого места, где бы устояла палатка. И  мы двинулись дальше. Теперь
уже  впереди шел  я  --  сначала  все  так же по гребню, потом налево, через
крутой снежный склон к намеченной мною точке.
     -- Эй, куда ты  ведешь  нас? -- спросили Лоу и Грегори. -- Нам уже вниз
пора.
     -- Осталось совсем немного, -- ответил я. -- Еще минут пять.
     Мы шли дальше, а я все не мог найти свое место и только твердил:
     -- Еще пять минут... только пять минут.
     --  Да   сколько  же  всего  будет  этих  пятиминуток?!  --  воскликнул
недовольно Анг Ньима.
     Наконец  мы  дошли. На снегу  пониже  оголенного гребня, под прикрытием
большой  скалы, имелась небольшая, сравнительно ровная  площадка, на которой
мы  и  сбросили свои грузы.  Последовало  быстрое  прощание: "До свидания --
счастливо",  -- Лоу, Грегори  и Анг Ньима повернули к седлу, а мы с  Хиллари
остались одни. Близился вечер, мы находились на высоте примерно 8500 метров.
Вершина  Лхоцзе, четвертая  в  мире, на которую  мы  до  сих  пор  ежедневно
смотрели вверх, была  теперь  ниже  нас.  На  юго-востоке под  нами  торчала
Макалу.  Все  на  сотни  километров  вокруг было  ниже  нас,  кроме  вершины
Канченджанги далеко на востоке и белого гребня,  устремлявшегося к небу  над
нашей головой.
     Мы  принялись  разбивать   самый  высокий  лагерь,  который  когда-либо
существовал,  и  закончили работу уже  в  сумерки.  Сначала  срубили ледяные
горбики, выровняли площадку. Затем начался поединок с замерзшими веревками и
палаткой.  Оттяжки мы  обвязали вокруг  кислородных баллонов. На  любое дело
уходило  в пять раз больше времени, чем понадобилось  бы на равнине. В конце
концов палатка  была поставлена, мы забрались в нее  и нашли,  что внутри не
так уж плохо. Дул легкий ветерок, мороз был не  слишком большой, и мы смогли
даже  снять рукавицы,  Хиллари  стал  проверять кислородную аппаратуру,  а я
разжег примус и подогрел кофе и лимонад. Нас мучила страшная жажда, мы пили,
словно   верблюды.   Затем   съели   немного   супа,   сардин,   печенья   и
консервированных фруктов, причем последние до того замерзли, что их пришлось
оттаивать над примусом.
     Как мы ни старались  выровнять  пол под палаткой, это не удалось вполне
-- одна половина была сантиметров на тридцать выше другой. Хиллари расстелил
свой спальный мешок на верхней "полке", я на нижней. Забравшись в мешки,  мы
подкатились вплотную к стенкам палатки, чтобы прижимать ее полы своим весом.
Правда, ветер держался умеренный, но иногда  налетали  мощные  порывы, грозя
снести  нашу палаточку. Лежа таким образом, мы обсудили  план восхождения на
следующий  день. Потом наладили  "ночной кислород"  и попытались  уснуть.  В
пуховых мешках  мы лежали  во всей  одежде, я даже не  снял свои швейцарские
меховые  сапоги. На  ночь  альпинисты  обычно разуваются,  считают,  что это
улучшает  кровообращение в  ногах; однако на  больших высотах я  предпочитаю
оставаться обутым. Хиллари же разулся и поставил ботинки рядом.
     Шли часы. Я дремал, просыпался, дремал, просыпался. Просыпаясь,  каждый
раз прислушивался. В полночь ветер стих совершенно. "Бог  милостив к нам, --
подумал я. --  Чомолунгма милостива  к нам". Единственным звуком было теперь
наше собственное дыхание...
     29 мая... В этот день мы с Ламбером отступали от  седла к  цирку. Вниз,
вниз, вниз...
     Примерно с половины четвертого утра мы начали  понемногу  шевелиться. Я
разжег примус  и растопил снегу для лимонада и кофе,  затем мы доели остатки
вчерашнего  ужина. По-прежнему было безветренно. Открыв немного спустя полог
палатки, мы  увидели  ясное  небо и спокойный  ландшафт  в утреннем свете. Я
указал Хиллари  вниз на маленькую точечку -- монастырь Тьянгбоче, пять тысяч
метров под нами. "Бог моего  отца и моей матери, -- произнес я про себя,  --
будь милостив ко мне сегодня".
     Однако  с  самого  начала  нас  ожидала неприятность:  ботинки  Хиллари
замерзли за  ночь и превратились  прямо-таки в  чугунные слитки.  Целый  час
пришлось  отогревать  их над примусом, разминать  и изгибать. В конце концов
вся палатка наполнилась запахом паленой  кожи, а мы оба  дышали  так тяжело,
словно уже шли на штурм.  Хиллари был очень озабочен задержкой и беспокоился
за свои ноги.
     -- Боюсь, как бы мне не обморозиться вроде Ламбера, -- сказал он.
     Наконец  он обулся, и мы стали  готовить остальное снаряжение.  В  этот
решающий день на мне была одежда из самых различных мест. Сапоги,  как я уже
говорил, были швейцарские,  куртку  и  некоторые другие предметы  выдали мне
англичане.  Носки связала Анг  Ламу,  свитер  подарила  миссис Гендерсон  из
Гималайского клуба. Шерстяной шлем остался мне  на память от Эрла Денмана. И
наконец,  самое  главное, мой красный  шарф я получил от Раймона Ламбера. Он
вручил его мне в конце осенней  экспедиции и сказал с улыбкой: "Держи, может
быть, пригодится".  И с тех самых пор я  твердо  знал,  для  чего именно мне
должен пригодиться шарф Ламбера.
     В 6  часов 30  минут  мы  выбрались  из палатки  наружу. Погода  стояла
по-прежнему тихая и  безветренная. На руках  у  нас были шелковые  перчатки,
затем шерстяные варежки  и сверху  ветронепроницаемые  рукавицы.  Мы  надели
кошки и взвалили на  спины четырнадцатикилограммовые кислородные аппараты --
вся наша ноша на последнем  отрезке восхождения.  Древко моего ледоруба было
плотно  обернуто  четырьмя  флажками,  а  в  кармане  куртки  лежал  огрызок
красно-синего карандаша.
     -- Готов?
     -- Ача. Готов.
     И мы пошли.
     Ботинки Хиллари все еще не размялись как следует, у него мерзли ноги, и
он  попросил  меня  идти  впереди.  Так  мы  и  двигались  некоторое  время,
соединенные  веревкой,  --  от  лагерной  площадки  вверх, к  юго-восточному
гребню,  затем по гребню  к  Южной  вершине.  Местами  нам попадались  следы
Бурдиллона и  Эванса, по ним даже можно было идти, но большинство следов уже
замело  ветром,  и  мне приходилось вытаптывать или  вырубать новые ступени.
Спустя некоторое время  мы добрались до места, которое я  узнал: здесь мы  с
Ламбером остановились и повернули обратно. Я указал  Хиллари на это место  и
попытался объяснить ему через кислородную маску,  в чем дело,  а сам думал о
том, как отличается этот штурм  от  прошлого: тогда  ветер и  мороз,  теперь
яркое  солнце;  думал  о  том,  что  в  день  нашего  решающего  броска  нам
сопутствует удача. Хиллари уже разошелся, и мы поменялись местами; мы так  и
продолжали  затем  меняться  --  то  один,  то  другой  шел  впереди,  делая
ступеньки.  Ближе  к  Южной  вершине нам  удалось  отыскать  два кислородных
баллона,  оставленные  для  нас Бурдиллоном и  Эвансом.  Мы соскребли  лед с
манометров и  обнаружили, к  своей радости, что баллоны полны. Это означало,
что у нас  есть в запасе кислород  на обратный спуск к седлу и  что мы можем
позволить себе расходовать больше на последнем отрезке подъема.
     Мы оставили находку лежать на месте  и пошли дальше. До сих пор все, за
исключением погоды, шло так же, как в прошлом году: крутой зубчатый гребень,
налево  скалистый  обрыв, направо снежные карнизы скрывают второй обрыв.  Но
дальше,  как раз под  Южной вершиной,  гребень расширялся,  образуя  снежный
откос, и главная крутизна находилась уже не по сторонам, а впереди нас -- мы
поднимались почти отвесно вверх по белой стене. Хуже всего было то, что снег
оказался рыхлым и все время скользил вниз -- и мы вместе  с ним;  один раз я
даже  подумал:  "Теперь  он уже не  остановится,  и мы проскользим с  ним до
самого подножия". Для меня это было единственное по-настоящему трудное место
на  всем  подъеме  --  тут  дело  зависело  не  только от твоих  собственных
действий,  но  и  от  поведения  снега под  тобой,  которое невозможно  было
предугадать.  Редко  мне  приходилось  бывать и  таком  опасном  месте. Даже
теперь, вспоминая его, я ощущаю то же, что ощущал тогда, и у меня  пробегают
мурашки по телу.
     В конце концов мы  все же преодолели стену и в  девять часов ступили на
Южную вершину,  высшую  точку,  достигнутую Бурдиллоном и Эвансом. Здесь  мы
отдыхали минут десять,  глядя  на  то, что еще  предстояло. Идти  оставалось
немного, каких-нибудь сто метров, однако эта  часть гребня  была еще круче и
уже. чем предыдущая, и хотя не казалась непреодолимой, но было очевидно, что
нам  придется  нелегко.  Слева,  как  и  прежде,  зияла  пропасть до  самого
Западного цирка в двух с половиной тысячах метров под нами. Палатки лагеря 4
в цирке  казались  крохотными  точками. Справа по-прежнему тянулись  снежные
карнизы, нависая над бездной, от края  которой до ледника Каншунг внизу было
свыше трех тысяч метров. Путь к вершине пролегал по узкой извилистой полоске
между двумя пропастями. Стоило чуть  уклониться влево или вправо --  и тогда
конец.
     На Южной  вершине случилось долгожданное  событие: кончился кислород  в
первом  из двух  баллонов,  которые каждый из нас нес  с собой, и  мы смогли
сбросить  по  баллону, сразу  уменьшив груз до девяти  килограммов. Еще одно
приятное открытие ждало нас,  когда  мы  пошли  дальше,  --  снег под ногами
оказался твердым и  надежным.  Это  имело  решающее значение  для  успешного
преодоления последнего отрезка.
     -- Все в порядке?
     -- Ача. Все в порядке.
     Сразу после Южной вершины начинался небольшой спуск, но затем  мы опять
принялись  карабкаться вверх. Все время приходилось опасаться, что снег  под
ногами поедет  или же мы зайдем  слишком далеко  на  снежный карниз и он  не
выдержит нашего  веса; поэтому мы двигались поочередно -- один шел вперед, а
другой  в это время обматывал  веревку вокруг древка ледоруба и вгонял его в
снег  для  страховки.  Погода по-прежнему  держалась хорошая, мы  не ощущали
особой усталости. Все же то и дело, как  и на  всем  протяжении восхождения,
становилось трудно  дышать.  Приходилось  останавливаться и очищать ото льда
патрубки  кислородных  аппаратов. В этой связи должен сказать по чести,  что
Хиллари  не совсем справедлив, когда утверждает, будто  я  чаще  сбивался  с
дыхания и без его  помощи мог бы совсем задохнуться38. Мне кажется, что наши
затруднения  были одинаковыми  и,  к  счастью, не  слишком  большими. Каждый
помогал другому и принимал от него такую же помощь.
     Отдохнув немного, мы возобновили восхождение, пробираясь все выше между
пропастью  и  карнизами.  И  вот  мы  оказались  перед  последним  серьезным
препятствием  на  пути  к  вершине  --  отвесной  скальной стенкой,  которая
возвышается как раз  на гребне, мешая дальнейшему  продвижению. Мы уже знали
эту скалу, видели ее на аэрофотографиях  и разглядывали  снизу  в бинокли из
Тьянгбоче. Теперь вставал вопрос: как перебраться через скалу или обойти ее?
Оказалось,  что  имеется  только  один  возможный  проход  --  крутая  узкая
расщелина между самой  скалой и прилегающим карнизом. Хиллари пошел  первым;
медленно и  осторожно он выбрался на широкий уступ. При этом ему приходилось
подниматься спиной вперед, упираясь ногами  в карниз, и я напрягал все силы,
страхуя  его, так как очень боялся,  что  карниз не выдержит. К счастью, все
обошлось. Хиллари благополучно выбрался на вершину скалы; затем поднялся и я
с помощью веревки, которую он держал.
     Здесь я  снова должен  сказать  по  чести,  что  не считаю его рассказ,
приведенный в книге "Восхождение на  Эверест", совершенно точным. Во-первых,
Хиллари определяет высоту скальной стенки примерно в двенадцать метров, я же
думаю, что она не превышала пяти. Далее, из рассказа Хиллари  следует, будто
по-настоящему лез, собственно, только он, а меня он буквально втащил наверх,
причем  я  свалился,  "задыхаясь,   обессиленный,   подобно  огромной  рыбе,
вытащенной  из моря  после  ожесточенной борьбы".  С  тех  пор  мне  не  раз
приходилось  глотать  эту "рыбу",  и должен сказать, что мне это  ничуть  не
нравится. Истина заключается в том, что  никто не  тащил и не  волочил меня.
Как и Хиллари, я лез по расщелине сам, а если он страховал меня в это время,
так ведь и я сделал то же для него. Говоря обо всем этом, я должен объяснить
одну вещь. Хиллари мой друг. Он превосходный альпинист и прекрасный человек,
и я горжусь  тем, что взошел  вместе с ним  на  вершину Эвереста. Однако мне
кажется, что в своем рассказе о  нашем  завершающем  восхождении  Хиллари не
совсем  справедлив  ко мне. Все  время он  дает понять, что  когда дело  шло
хорошо,  то исключительно благодаря ему, если же были затруднения, то только
из-за меня. Между тем это  просто неправда.  Никогда  я не стану утверждать,
будто  мог  бы взять Эверест в  одиночку. Мне  думается,  что  и Хиллари  не
следовало намекать, будто  он мог  совершить  штурм один, а я не дошел бы до
вершины без его помощи.  Всю дорогу туда и  обратно мы взаимно помогали друг
другу  -- так  оно и должно быть. Но  мы не были ведомым и ведущим. Мы  были
равноправными партнерами.
     Одолев  скалу,  мы  снова  отдохнули.  Естественно,  мы  дышим  тяжело,
поднявшись по  расщелине, однако, вдохнув несколько раз кислород, я чувствую
себя  превосходно. Смотрю  наверх -- вершина  совсем  рядом; сердце бьется в
радостном  волнении. Восхождение  продолжается. Все те же  карнизы  справа и
пропасть слева, но гребень уже не так крут. Теперь он представляет собой ряд
покрытых снегом выступов, один за другим,  один выше другого. Мы по-прежнему
опасаемся  карнизов  и,  вместо  того  чтобы  следовать  по  самому  гребню,
уклоняемся чуть влево  --  здесь вдоль  края пропасти тянется снежный откос.
Метрах в тридцати от вершины нам попадается последний участок  голой  скалы.
Видим ровную площадку, достаточную для  разбивки двух палаток, и я спрашиваю
себя:  может быть,  здесь, совсем рядом  с наивысшей  точкой  земного  шара,
когда-нибудь будет разбит лагерь? Подбираю два камешка и кладу в карман; они
спустятся со мной в тот мир, внизу. Но  вот скала  позади, мы снова окружены
белыми выступами.  Они уклоняются вправо; пройдя  очередной выступ, я каждый
раз спрашиваю  себя: может  быть, следующий выступ будет последним? Когда же
последний?  Наконец  мы выбираемся на  такое место,  откуда  видно  то,  что
находится за выступами,  -- голубой небесный простор и  бурые равнины. Вдали
раскинулся  Тибет.  А  впереди --  всего  один  выступ,  последний.  Гора не
увенчана  острым пиком.  Нас  отделяет  от  последнего  выступа  легкий  для
восхождения снежный откос, достаточно широкий, чтобы два человека могли идти
рядом. Пройдя  по нему  метров  десять,  мы  на миг  останавливаемся,  чтобы
взглянуть наверх. Затем шагаем дальше...
     Я много думал о том, что собираюсь рассказать сейчас: как мы с  Хиллари
достигли вершины Эвереста. Позднее, когда  мы вернулись с горы,  было  много
глупых разговоров о  том, кто же ступил на вершину первым. Одни говорили  --
я, другие -- Хиллари. Говорили, что дошел только один из нас или даже никто.
Говорили, что один из нас дотащил другого до вершины. Все это чепуха.  Чтобы
прекратить  эту болтовню,  мы с  Хиллари  подписали в  Катманду заявление, в
котором  говорится,  что  мы  "достигли   вершины  почти  одновременно".  Мы
надеялись, что наше заявление положит конец всем толкам. Но  нет, на этом не
кончилось. Люди продолжали допытываться и сочинять истории. Они указывали на
слово  "почти" и  спрашивали: "Как  это понимать?"  Восходители понимают всю
бессмысленность  такого  вопроса,  они  знают, что связка представляет собой
одно целое, и все тут. Но другие люди этого не понимают. Должен с сожалением
признать,  что в Индии и в Непале  меня всячески побуждали  заявить, будто я
достиг вершины раньше  Хиллари. По всему свету  меня спрашивают: "Кто ступил
на вершину первым? Кто был первым?"
     Повторяю еще раз: это  глупый  вопрос, отвечать  на  него нет  никакого
смысла.  И вместе с тем вопрос этот задают  так  часто,  он  вызвал  столько
кривотолков, пересудов и недоразумений, что я теперь, после долгих раздумий,
счи