оступ  для альпинистов  всех стран.  И первыми  прибыли
швейцарцы.
     Для  меня был  великий день, когда эта новость дошла до Дарджилинга. Из
Швейцарии  пришло  два  письма: одно  прямо на мое  имя,  другое  --  миссис
Гендерсон,  секретарю  Гималайского  клуба;  и  в  обоих меня  просили  быть
сирдаром. Мне предстояло  не только попасть  наконец снова  на  Эверест,  но
совершить восхождение  вместе с людьми,  которых я  предпочитал в горах всем
остальным. Конечно, я  не знал всех  членов  экспедиции,  однако встречал ее
руководителя Висс-Дюнана  за несколько  лет  до  этого  в Дарджилинге.  Двое
других, Рене Диттерт и  Андре Рох, были моими старыми знакомыми по Гархвалу,
и я не сомневался, что остальные придутся мне по душе не меньше. Согласен ли
я? -- спрашивалось  в письмах. С таким же успехом можно было спросить,  хочу
ли  я есть и  дышать. Несколько дней я вел себя так,  что Анг Ламу и девочки
сочли меня одержимым.
     Финансовой  стороной  дела  занимался Гималайский клуб, мне же поручили
подобрать шерпов. Швейцарцы хотели иметь тринадцать человек  из Дарджилинга,
еще десять рассчитывали нанять в  Солу Кхумбу. Однако я быстро убедился, что
далеко не все горели таким желанием,  как я, пойти на Эверест. Прежде  всего
они  помнили  неприятности  с   прошлогодней  экспедицией  Шип-тона.  Многие
непальские  носильщики  утверждали тогда,  что  им  выплатили  жалованье  не
полностью.  К  тому же произошел скандал из-за  фотоаппарата, который  не то
пропал,  не  то был украден. Наконец,  по окончании экспедиции носильщики не
получили бакшиша.
     Я  возражал: "Допустим.  Но какое это  имеет отношение к швейцарцам?" И
тут  оказалось, что  многие  были склонны  обвинить  во всем  саму гору. Они
вообще не хотели  идти  туда. Эверест,  мол, слишком  велик, слишком опасен;
взять его с юга невозможно. Даже великий "тигр" Ангтаркай, сирдар 1951 года,
не хотел  идти на этот раз. Он побился об заклад со  мной на двадцать рупий,
что швейцарцы, как и  люди Шиптона,  никогда  не  одолеют большую трещину на
ледопаде Кхумбу.
     В  конце концов  мне удалось собрать тринадцать надежных носильщиков, и
ранней весной -- "экспедиционный  сезон"  для всех шерпов-восходителей -- мы
выступили в путь, чтобы встретиться со швейцарцами в  Катманду. Помимо  тех,
кого  я  уже  знал,  приехали  еще  шесть альпинистов  и двое  ученых. Члены
экспедиции производили  на меня впечатление  не только сильных восходителей,
но  и  прекрасных  людей.  После  1947  года Диттерт  и  Рох  участвовали  в
нескольких  других экспедициях и были  теперь  уже  опытными  ветеранами,  а
остальные относились к числу лучших альпинистов Женевского кантона. Наиболее
известным  среди  них  был,  пожалуй,  Раймон  Ламбер. Хотя  я  встретил его
впервые, он очень скоро стал моим товарищем по высотным восхождениям и самым
близким и дорогим другом.
     -- Вот я привез с собой медведя, -- сказал Диттерт, представляя его.
     Ламбер пожал нам руки; большой и улыбающийся, он сразу же пришелся всем
по душе.  Мне  бросилось в  глаза, что  у  него  необычно  короткие,  словно
обрубленные ботинки, а вскоре  я узнал  причину. Много лет назад он  попал в
ураган  в Альпах, обморозился и  потерял  все пальцы на обеих  ногах. Это не
помешало ему, однако, оставаться одним из лучших швейцарских проводников, не
помешало также подняться впоследствии чуть не до вершины Эвереста.
     В  Катманду  нам пришлось  основательно  потрудиться.  Здесь  на  новый
аэродром  близ  города были доставлены тонны  продовольствия и снаряжения из
Швейцарии.  Мы разобрали  груз и передали  непальским  носильщикам,  которые
должны  были  доставить  его  в Солу  Кхумбу.  Как обычно,  не  обошлось без
перепалки с носильщиками из-за жалованья. Однако на этот раз все разрешилось
легче, и я льщу себя мыслью, что  тут  была и моя заслуга. Дело в том, что я
отказался   от  обычного   процента,  причитающегося  сирдару   с  жалованья
носильщиков.  Таким  образом,  они  получили  все  сполна  без   какого-либо
дополнительного расхода для экспедиции. Мы  смогли  выступить из Катманду  в
назначенный день, 29 марта. В мои обязанности  сирдара входило распределять,
кто  что  несет;  при  этом  я  следовал  системе,  выработанной  на  основе
длительного опыта. Те носильщики, которые после отдыха первыми были готовы в
поход,  несли   наш   общий  дневной  продовольственный  паек   и   кухонное
оборудование, с тем чтобы по окончании перехода вечером быстрее поспел обед.
Следующие  несли  палатки  и личное имущество, необходимое  для  ночевки.  И
наконец,  последним   поручалась   доставка   той   части  продовольствия  и
оборудования, которая предназначалась для использования в горах. Если они на
какое-то время  замешкаются в  пути, большой  беды  не случится; зато плохо,
когда большая часть каравана подходит к месту разбивки лагеря и потом часами
ждет продукты и палатки.
     От  Катманду  до  Намче-Базара  около двухсот девяноста  километров. Мы
потратили на  этот  путь  шестнадцать дней. Большую часть  дороги мы  шли на
восток, затем  последние несколько  дней  на север,  и все время  подъем  --
спуск, подъем -- спуск, через  хребты  и долины, из которых и  состоит почти
весь  Непал.  На  старом  тибетском маршруте  вьючных  животных  можно  было
использовать почти до подножия Эвереста, здесь же такой возможности не было.
Вообще-то дорога вполне подходит для них --  как-никак это один из  основных
путей  сообщения  между  Непалом  и  Тибетом,  --  но  по дну  каждой долины
протекает  река,  и  ни  одна  лошадь,  ни  один  мул  не  способны  одолеть
раскачивающиеся висячие мосты, по которым только и  можно пройти через реку.
В этом  важнейшая причина  того,  что  непальцам испокон  веков  приходилось
носить грузы на собственных  спинах. И по сей  день каждый путешественник  в
этой стране вынужден поступать так же.
     Подъем -- спуск, подъем  -- спуск. Каждый день через очередной гребень,
с которого  виден уже следующий. Но мы не только несли и карабкались. В пути
мы разрабатывали планы  восхождения, узнавали друг друга; и остальные шерпы,
как и я, быстро полюбили швейцарцев. Диттерт  --  ему предстояло  руководить
самим  восхождением  --  оказался живым  и  веселым  человеком;  рядом с ним
невозможно было оставаться мрачным. Он так  носился  кругом, что мы прозвали
его Кхишигпа  -- Блоха. Ламбера нам представили в  качестве Медведя,  и  это
прозвище шло к нему не меньше, чем к Тильману, так Ламбер и остался Балу. Он
не  знал   ни   одного  восточного  языка  и   лишь  очень  немного  говорил
по-английски,  поэтому мы объяснялись  главным  образом на  пальцах. Тем  не
менее мы быстро научились понимать друг друга.
     После  нескольких  переходов ландшафт стал меняться. По-прежнему мы шли
вверх-вниз, вверх-вниз, но теперь уже больше  вверх, чем вниз. Скоро рисовые
поля остались позади, и наш караван вступил в  леса, перемежающиеся с полями
ячменя  и картофеля. Изменилось и население.  Здесь  жили уже не индуисты, а
буддисты,  не непальцы, а монголы.  Примерно  на  десятый день мы вступили в
страну  шерпов;  прошли  через  более низменные области  Солу,  затем  стали
подниматься по  бурной Дудх Коси  в сторону Кхумбу и Намче-Базара.  Для меня
настали  волнующие дни --  мы приближались не  только к Чомолунгме,  но и  к
моему родному  дому. На каждом шагу попадалось что-нибудь  знакомое,  и я не
знал, кричать  ли от радости  или  плакать  от волнения.  Приход в Намче был
великим событием не только для меня, но и для всех шерпов, давно не бывавших
на родине; боюсь, что на короткое время  экспедиции  пришлось обходиться без
нас. Весть о нашем приближении, конечно, значительно опередила экспедицию, и
казалось, что здесь собрались все  шерпы в  мире, чтобы приветствовать нас и
отпраздновать свидание.  Даже моя мать, такая старая, пришла пешком из Тами,
и я сказал ей:
     -- Ама ла, я здесь наконец.
     После восемнадцати лет разлуки мы обняли друг друга и всплакнули.
     Однако  радости  было  больше,  чем  слез. Надо было  столько услышать,
увидеть, рассказать. Мама держала на руках  одного  из своих внучат.  Были с
нею и  три  мои сестры, а кругом  -- множество всяких родичей, которых я  не
видел  с  детства  или  которые  еще не родились, когда я ушел из дому.  Они
принесли с собой подарки, угощение и чанг. Впрочем, так поступили чуть ли не
все жители Кхумбу.  Конечно,  мы не нуждались ни в  каком особом  поводе для
того,  чтобы  устроить праздник, но  тут совпало так, что на следующий  день
после  нашего  прибытия  приходился  непальский  Новый  год  и  второй  день
европейской пасхи. Мы все объединились в песнях и плясках, дружно пили чанг.
Позднее я  выбрал  время осмотреть Намче. Почти  все оставалось  по-старому.
Однако  произошли  некоторые   изменения.   Меня  особенно  порадовало,  что
появилась  школа,  разумеется   маленькая,  всего  с   одним  учителем.  Ему
приходилось  особенно  трудно  потому,  что  у  шерпов нет  письменности,  и
преподавание велось на непальском языке. Но я был очень рад хоть такой школе
и подумал, что это хорошее предзнаменование для будущего нашего народа.
     Мы  располагали  только одним  днем,  чтобы  отпраздновать  свидание  и
осмотреться.  Затем снова  началась работа.  Непальских носильщиков, которые
шли  с  нами  из Катманду,  рассчитали, и они  двинулись обратно.  Как  мы и
намечали, десять  лучших кхумбуских шерпов  присоединились к дарджилингским,
чтобы участвовать в высокогорных переходах. А сверх того чуть ли не половина
местного населения  пошла за  нами, взявшись донести  наш груз  до  базового
лагеря. Среди них были не  только  мужчины, но и  женщины,  в том  числе моя
младшая сестра Сона Дома и племянница Пху  Ламу, дочь умершего брата. Многих
других дарджилингских шерпов тоже сопровождали из Намче-Базара родственники;
таким образом, мы выступили в горы как бы одной большой семьей.
     Ламы Тьянгбоче приняли нас очень тепло. Правда, я не совсем уверен, что
европейцы были  довольны  приемом,  потому  что  в угощение входило  большое
количество  тибетского чая  с солью  и  прогорклым  яковым маслом, а я редко
видел европейца, который был бы в состоянии  проглотить много этого напитка.
Один Ламбер  показал себя героем, -- а может быть,  просто у него "тибетский
желудок"? Если остальные отпивали немного и глотали через  силу, стараясь не
обидеть хозяев,  то Ламбер не только выпил все до дна, но принялся затем  за
чашки своих товарищей. Весь день  они потом ждали, когда он заболеет, однако
ожидания не оправдались.
     --  Quel espece d'homme!31 --  бормотали друзья Ламбера с восхищением и
благодарностью.
     Около  монастыря мы находились уже на  высоте 3700 метров, но настоящие
горы  начинались  дальше. Мы шли  по  тому же  пути, что Тильман и Хаустон и
экспедиция Шиптона в 1951  году:  на восток  от Дудх Коси,  вверх  по крутым
ущельям  между  красивыми  пиками  Тавече  и  Ама Даблам к  леднику  Кхумбу,
спускающемуся  с высоких перевалов  юго-западнее Эвереста. Все  это время мы
видели только часть Эвереста. Гора почти целиком закрыта своим южным соседом
-- Лхоцзе и западным --  Нупцзе; из-за них выглядывает лишь самая вершина --
белое пятно на фоне холодного голубого неба. Нижняя кромка  ледника отвечала
примерно самому высокому месту, на которое я забирался мальчишкой, когда пас
яков. На противоположной стороне горы я, конечно, побывал гораздо выше, зато
теперь мне предстояло идти по совершенно новым для меня местам.
     Как-то  вечером в лагере царило страшное  возбуждение: ученые-швейцарцы
вернулись из очередного похода и сообщили, "что обнаружили загадочные следы.
На следующий  день кое-кто  из  нас  решил сходить на  то  место  -- полоска
мягкого снега у ледника, на высоте примерно 4900 метров. И действительно, на
снегу виднелись следы, следы  йети, точь-в-точь такие, какие попались мне на
леднике Зему около Канченджанги в 1946 году.
     Следы были ясные и отчетливые, и  даже швейцарцы,  хотя и расстроились,
подобно  всем  белым, увидев  то, чего  не могли  объяснить,  признали,  что
никогда еще не видели таких следов. Ученые тщательно замерили их, получилось
двадцать  девять сантиметров в длину и двенадцать сантиметров в  ширину  при
длине шага в пятьдесят сантиметров. Следы  тянулись в один ряд, без начала и
конца. Сколько ученые ни искали, им не удалось обнаружить ни самого йети, ни
других следов. Я хотел бы быть в состоянии рассказать больше. Я хотел бы сам
знать больше. Но я не знаю.
     22  апреля мы разбили базовый лагерь  на леднике Кхумбу  на высоте 5000
метров.  Оттуда  большинство  местных  шерпов вернулись в Намче, но  человек
тридцать  -- сверх  десяти,  участвующих в восхождении, -- швейцарцы просили
остаться,  чтобы  помочь  перенести  дрова  и  продовольствие  до следующего
лагеря.
     Прямо  перед собой мы  видели теперь, как  ледник  упирается  в высокую
стену изо льда  и снега. А в верхней  части  стены находился перевал Лхо Ла,
который отделял нас от  Тибета и  с  которого я в 1938  году  смотрел на эту
сторону горы. Но  сейчас мы глядели  не  на  Лхо Ла. Мы глядели  направо, на
запад: там, по узкому проходу между Эверестом и Нупцзе, спускалось к леднику
нагромождение ледяных обломков -- ледопад. Именно на этот ледопад смотрели в
свое  время,  покачивая головами, Тильман и Хаустон;  здесь потерпел неудачу
Шип-тон со своими людьми,  и  здесь  предстояло сделать  попытку нам, притом
успешную  попытку,  если  мы  хотели выйти  в  Западный  цирк  и  дальше  по
направлению к вершине.
     На леднике погода временами портилась,  но ненадолго, и мы продвигались
хорошо.  Выступив с  базы вверх, мы разбили у ледопада лагерь  1, после чего
швейцарцы  стали искать проход дальше. Они разделились для этой цели на  два
отряда;  в один  вошли  Диттерт, Ламбер, Обер  и  Шевалье, в другой  -- Рох,
Флори,  Аснер и Гофштеттер.  Альпинисты  чередовались  на тяжелой  работе по
прокладке  маршрута,  вырубке  ступеней  и  навешиванию  перильных  веревок.
Висс-Дюнан, старший  по возрасту среди  всех  остальных, возглавлял работы в
базовом и первом лагерях;  штурмовой  группой  руководил  Диттерт.  На  этой
стадии я, как сирдар, наблюдал за заброской грузов по мере разбивки лагерей;
шерпы ходили вверх-вниз, вверх-вниз бесперебойно, точно соблюдая график.
     Ледопад  оказался  очень серьезным препятствием. Словно мы прокладывали
путь в белых джунглях. К тому же здесь было опасно; повсюду нас подстерегали
то  ледяные башни, готовые  в любой момент  обрушиться вниз, то скрытые  под
снегом глубокие расселины. Те шерпы, которые ходили с Шиптоном годом раньше,
совершенно не узнавали дорогу, а может быть, и узнавать  было нечего, потому
что  ледопад  находится  в постоянном  движении. Швейцарцы силились нащупать
проход. Везде их останавливали  непреодолимые  ледовые  стены  и  расселины.
Тогда  они поворачивали  и искали новый путь,  вырубали  ступени, закрепляли
веревки, а мы, шерпы, шли за ними с ношами. В укрытом месте на полпути вверх
по ледопаду мы разбили лагерь 2. Оттуда начинался еще более трудный участок.
Но мы продолжали пробиваться вверх. Несчастных случаев не было, и наконец мы
стали выходить на уровень Западного цирка.
     -- Уже немного осталось, -- твердили швейцарцы обнадеживающе.
     А  Ламбер, который не  только видом напоминал медведя, но и работал  за
десятерых, оборачивался и восклицал с улыбкой:
     -- Са va bien! (Все в порядке!)
     Но вот, почти у  самого верха, мы встретились с  тем, чего  все время с
беспокойством ожидали, --  большая трещина, которая остановила отряд Шиптона
год назад. Действительно, устрашающее  зрелище --  широкая, не перепрыгнуть,
глубокая, дна не видать, и  тянется через - весь ледопад от склона  Эвереста
да склона  Нупцзе. Что оставалось делать? Что можно было  сделать? Швейцарцы
ходили взад и вперед по краю, изучая каждый метр. Несколько часов они ломали
головы над тем, как перебраться на ту сторону, но так и не придумали ничего.
Было уже поздно, и пришлось возвращаться в лагерь 2. На следующий день вышли
снова.  После  долгих  поисков  им пришла  в  голову мысль  одолеть  трещину
"маятником".  Аспер, самый молодой, вызвался попробовать. Однако он потерпел
неудачу. Повиснув на веревке, которая была закреплена верхним концом на краю
трещины, он мог раскачаться и достигнуть  противоположной стороны, но не мог
зацепиться за гладкий лед ни руками, ни ледорубом и каждый  раз, возвращаясь
обратно,  сильно ударялся  о  ближний край. "Маятник" не  оправдал себя,  но
швейцарцы  продолжали поиски;  если бы они остановились там же, где  Шиптон,
это означало бы крушение всех надежд и ожиданий. И они нашли наконец путь. В
одном месте  внизу, на глубине примерно двадцати метров, торчал выступ вроде
полки  или  платформы. Похоже было,  что  по  этому выступу  можно пройти  к
противоположной стенке, которая выглядела здесь не такой крутой. Снова выбор
пал на Аспера. Товарищи  осторожно спустили его вниз, ему удалось пройти  по
выступу, вскарабкаться вверх  и выбраться на ту сторону! Напряженная  работа
на такой высоте оказалась  настолько  утомительной, что он  несколько  минут
лежал без движения,  собираясь  с  силами  и восстанавливая дыхание.  Но вот
Аспер в полном порядке, а  значит, и все в порядке! Коль скоро по ту сторону
трещины есть хоть  один  человек, она уже не  представляет  собой серьезного
препятствия.  Сначала  закрепили  веревку,  с   которой  перебрался   Аспер,
перебросили еще несколько концов, соорудили целый веревочный  мост, и вскоре
казавшаяся  непреодолимой  трещина  могла  быть  без  труда преодолена  даже
носильщиками.
     Это  была большая  победа.  Мы  испытывали  такую радость,  словно  уже
ступили на вершину Эвереста. Ведь мы пробились  дальше, чем кто-либо до нас,
первыми  изо всех людей вышли к Западному цирку. "Ага, Ангтаркай, -- подумал
я. -- С тебя двадцать рупий!" Увы, я до сих пор не получил их.
     Швейцарцы  поднялись  еще  выше  и  разбили лагерь 3,  за  ними  пришли
носильщики. Всего из базы к цирку надо было перенести две  с половиной тонны
груза. Если считать по двадцать килограммов на ношу -- больше на этой высоте
не унесешь, --  то  это означало  сто двадцать пять переходов. Теперь пришел
мой черед стать "блохой". Я без конца ходил вверх-вниз, вверх-вниз, следя за
тем,  чтобы соблюдались маршрут и  график. Правда, большую  помощь оказывали
другие  шерпы-ветераны, и среди них Сарки,  Аджиба и  мой старый  друг  Дава
Тхондуп. Впрочем, даже самые  молодые и неопытные парни делали все,  что  от
них требовалось.
     Чтобы дать представление о том, насколько все это было сложно,  приведу
несколько строк из записей Диттерта:
     {"1  мая.} Двенадцать шерпов поднимаются в  лагерь 2.  Из  них  шестеро
ночуют там вместе с Аила и  Пасангом, которые пришли в лагерь раньше.  Таким
образом,  сегодня  вечером  в  лагере  2  восемь шерпов.  Остальные  шестеро
возвращаются в лагерь 1, где сегодня отдыхают Сарки и Аджиба.
     {2  мая.} Шесть шерпов поднимаются  в лагерь  2, Сарки  и Аджиба  ведут
ночевавших там в лагерь 3.
     {3 мая.} Еще четверо шерпов идут в лагерь 2.  Еще десять шерпов выходят
из лагеря 2 в лагерь 3".
     И так день за днем.
     Мы находились теперь на высоте 6000 метров, и некоторые  из  швейцарцев
стали  уже  ощущать разреженность  воздуха,  особенно Аспер и  Рох,  которым
пришлось немало потрудиться при форсировании трещины.  Помню, как-то вечером
восходители сидели  и обсуждали этот  вопрос и кто-то сказал,  что  особенно
волноваться  тут   нечего:  мол,   все   чувствуют  себя   плохо,   пока  не
акклиматизируются, даже шерпы.
     -- За исключением вот этого, -- возразил ему товарищ, указывая на меня.
     -- Еще бы! У него трое легких.
     --  Чем выше, тем он только лучше чувствует себя. Они рассмеялись,  и я
рассмеялся тоже.  Хотя, как это  ни странно, во всяком случае,  последнее из
сказан