явную неточность и пристрастность этих подсчетов.  Бай-
филд объяснил далее, что ему пришлось сбросить за борт по  меньшей  мере
центнер песчаного балласта. Я всей душой уповал, что он угодил  в  моего
кузена. По мне и шестьсот футов - высота, вполне достойная  уважения.  И
вид сверху открывался просто умопомрачительный.
   Воздушный шар, поднимаясь почти вертикально, пронзил утренние  туманы
и безветренную тишину и теперь, освобожденный от уз, легко парил в  чис-
тейшей синеве небес. Благодаря какому-то обману зрения  земля  под  нами
словно прогнулась и казалась огромной неглубокой чашей с чуть  приподня-
тыми по окоему краями - чашу эту наполнял туман с моря, но нам он казал-
ся легкой пеной, ослепительной, белоснежной, точно сбитые сливки.  Летя-
щая тень шара была на нем не тенью, а всего лишь  пятнышком,  словно  бы
аметистом, очищенным от всех грубо материальных  свойств  и  сохранившим
лишь цвет и прозрачность. Временами, колеблемая даже не столько  ветром,
как трепетом солнечных лучей, пена вздрагивала и расходилась, и тогда  в
глубоких размывах можно было разглядеть, словно в виньетке, сияющую зем-
лю, два-три акра людских трудов и пота -  вспаханные  склоны  Лотианских
холмов, корабли на рейде и столицу, подобную улью,  обитателей  которого
выкурил озорной мальчишка, - чудилось даже, что и сюда доносится гудение
этого потревоженного роя.
   Я выхватил у Байфилда подзорную трубу, навел ее на один из таких раз-
мывов и - подумать только! - в самой глубине, словно в освещенном колод-
це, различил на зеленом склоне холма три фигуры! Там трепетало крошечное
белое пятнышко, трепетало долго, пока не закрылся просвет в тумане. Пла-
ток Флоры! Да будет благословенна бесстрашная ручка, что махала  -  этим
платком - махала в ту минуту, когда, как я услышал позднее,  а  впрочем,
догадывался и сам, душа ее уходила в пятки и от страха за меня  подкаши-
вались ножки, обутые в башмаки молочницы Дженет. Флора во многих отноше-
ниях была девушка необыкновенная, но как истой  представительнице  прек-
расного пола ей свойственно было бесповоротное и неискоренимое недоверие
ко всяческим хитрым изобретениям.
   Должен вам признаться, что и моя вера в аэростатику была  всего  лишь
слабой былинкой, весьма нежным, тепличным растением.  Если  мне  удалось
правдиво описать мои ощущения во время спуска с Локтя Сатаны,  то  чита-
тель уже знает, что я до смерти боюсь высоты. Признаюсь в этом еще  раз.
По ровному месту я готов передвигаться в самой тряской  карете  со  всей
беззаботностью перекати-поля; подбросьте меня в воздух - и я пропал. Да-
же на шаткую палубу корабля, уходящего в море, я ступаю скорее с привыч-
ной покорностью, нежели с доверием.
   Но, к моему невыразимому облегчению, "Люнарди" летел все дальше и вы-
ше почти безо всякой качки. Казалось, он совсем не движется, и только по
измерительному прибору да по клочкам бумаги, которые мы бросали за борт,
заметно было, что это не так. Время от времени шар медленно поворачивал-
ся вокруг своей оси, как показывал компас Байфилда, но сами мы  об  этом
ни за что бы не догадались. Никаких признаков головокружения  я  уже  не
испытывал просто потому, что для  него  не  было  причин.  Мы  оказались
единственным предметом в воздушном просторе, и наше положение  в  прост-
ранстве не с чем было сравнивать. Мы словно растворились в объявшей  нас
прозрачной тишине, и смею вас заверить - конечно, я могу отвечать только
за виконта Энна де Сент-Ива, - что минут пять мы чувствовали себя чище и
невинней новорожденного младенца.
   - Но послушайте, - заговорил Байфилд. - Ведь я как-никак  на  виду  у
широкой публики, и вы ставите меня в дьявольски неловкое положение.
   - Да, это неловко, - согласился я. - Вы во всеуслышание объявили себя
одиноким путешественником, а здесь,  даже  если  смотреть  невооруженным
глазом, нас четверо.
   - Но что же мне делать? Разве я виноват, что в  последнюю  минуту  ко
мне ворвались двое сумасшедших...
   - Не забывайте также про Овценога.
   Байфилд определенно начинал выводить меня из терпения. Я оборотился к
безбилетному пассажиру.
   - Быть может, мистер Овценог соизволит объясниться? - спросил я.
   - Я уплатил вперед, - начал Овценог,  радуясь  случаю  вставить  хоть
слово. - Я, видите ли, человек женатый.
   - Итак, у вас уже двойное преимущество перед нами. Продолжайте, сэр.
   - Вы только что были так любезны, что назвали мне ваше имя, мистер...
   - Виконт Энн де Керуаль де Сент-Ив.
   - Ваше имя нелегко запомнить.
   - В таком случае, сэр, я мигом приготовлю для вас памятку  специально
для этого путешествия.
   Но мистер Овценог вновь заговорил о своем:
   - Я человек женатый, сэр, и... понимаете... миссис  Овценог,  как  бы
это получше выразиться, не очень одобряет полеты на воздушном шаре. Она,
видите ли, урожденная Гатри из Дамфрис.
   - Ну, тогда все понятно! - сказал я.
   - Для меня же, сэр, напротив, аэростатика давно уже стала самой  при-
тягательной наукой. Я бы сказал даже, мистер... Я бы сказал,  она  стала
страстью всей моей жизни. - Его кроткие глаза так и  сияли  за  стеклами
очков. - Я помню Винченце Люнарди, сэр. Я был в парке Гериота в  октябре
тысяча семьсот восемьдесят пятого года, когда он поднялся в  воздух.  Он
спустился в Купаре. Городское общество игроков в гольф поднесло ему тог-
да адрес, а в Эдинбурге он был принят в Сообщество  блаженных  нищих,  -
это было подобие клуба или лиги, оно уже давно покончило счеты с жизнью.
Лицо у Люнарди было худое-прехудое, сэр. Он носил очень странный колпак,
если можно так выразиться, сильно сдвинутый сзади  наперед.  Потом  этот
фасон вошел в моду. Однажды он заложил у меня часы, сэр, я принимаю вещи
в заклад. К сожалению, потом он их выкупил, а  не  то  я  имел  бы  удо-
вольствие показать их вам. Да, теория воздухоплавания  -  моя  давнишняя
страсть. Но из уважения к миссис Овценог я воздерживался от  практики...
до нынешнего дня. По правде говоря, супруга моя уверена,  что  я  поехал
проветриться в Кайлз оф Бьют.
   - А там и в самом деле много сквозняков? - неожиданно спокойным голо-
сом спросил Далмахой.
   - Я просто позволил себе выразиться фигурально, сэр. Она думает,  хо-
тел я сказать, что я там отдыхаю. Я уплатил мистеру Байфилду пять фунтов
вперед. У меня и расписка есть. И мы условились, что я спрячусь в корзи-
не и взлечу только с ним одним.
   - Уж не хотите ли вы сказать, что мы для вас  неподходящая  компания,
сэр? - вопросил я.
   - Помилуйте, никоим образом! - поспешно возразил Овценог. -  Но  ведь
это - дело случая, я мог бы оказаться в куда менее приятном обществе.  -
Я поклонился. - А уговор есть уговор, - закончил он.
   - Это верно, - согласился я. - Байфилд, возвратите  мистеру  Овценогу
пять фунтов.
   - Вот еще! - возразил астронавт. - Да и кто вы такой, чтобы тут  рас-
поряжаться?
   - Я, кажется, уже дважды ответил на этот вопрос, и вы меня слышали.
   - Мусью виконт Как-бишь-вас де Ни-то-Ни-се? Слышал, как же!
   - Вам не по вкусу мое имя?
   - Нисколько. Будь вы хоть Роберт Берне или  Наполеон  Бонапарт,  мать
Гракхов или сама Валаамова ослица, мне-то какое дело? Но прежде  я  знал
вас как мистера Дьюси, и вы, пожалуй, вообразите, что я  мистер  Непони-
майка.
   Он протянул руку к веревке, идущей от клапана.
   - Что вы собираетесь делать?
   - Спустить шар на землю.
   - Как! Обратно на тот луг?
   - Нет, это не получится, потому что мы попали  в  северное  воздушное
течение и летим со скоростью примерно тридцать миль в час. Но вон там, к
югу, как будто виднеется Брод-Ло.
   - А зачем вам надобно спускаться?
   - Затем, что я все еще слышу, как вас позвал ктото из толпы, и кричал
он отнюдь не Дьюси, а совсем другое имя, и титул был вовсе не  "виконт".
В ту минуту я принял это за какую-то уловку полицейского,  но  теперь  у
меня появились весьма серьезные сомнения.
   Этот человек был опасен. Я небрежно  наклонился,  притворяясь,  будто
хочу взять с пола плед, благо в воздухе вдруг повеяло пронизывающим  хо-
лодом.
   - Мистер Байфилд, разрешите сказать вам два слова наедине.
   - Извольте, - отвечал он, отпуская веревку.
   Бок о бок мы склонились над бортом корзины.
   - Ежели я не ошибаюсь, - сказал я, понизив голос, - меня назвали Шан-
дивером.
   Байфилд кивнул.
   - Джентльмен, который поднял этот преглупый, но чрезвычайно для  меня
опасный шум, был мой собственный кузен, виконт де Сент-Ив. Порукой в том
- мое честное слово. - И, видя, что это заявление поколебало его уверен-
ность, я продолжал самым лукавым тоном: - Не кажется ли вам теперь,  что
все это было просто шуткой, дружеским пари?
   - Нет, не кажется, - отрезал Байфилд. - Да и слово ваше ничего де ве-
сит.
   - В точности, как ваш воздушный шар, - сказал я, резко переменив тон.
- Но, право, я восхищен, что вы так  упорствуете  в  своих  подозрениях,
ибо, скажу вам откровенно, я и есть Шандивер.
   - Убийца...
   - Конечно, нет! Я убил его в честном поединке.
   - Ха! - Байфилд уставился на меня угрюмо и недоверчиво. - Это вам еще
придется доказать.
   - Уж не желаете ли вы, приятель, чтобы я занялся этим здесь, на вашем
воздушном шаре?
   - Разумеется, не здесь, а совсем в другом месте, - возразил он и сно-
ва взялся за веревку от клапана.
   - Тогда, значит, внизу. Но там, внизу, обвиняемому вовсе  не  надобно
доказывать свою невиновность. Напротив того, сколько мне известно, и  по
английским и по шотландским законам другие должны  доказать,  что  он  и
вправду виновен. Но вот что могу доказать я: могу доказать, сэр, что  за
последние дни я много времени проводил в вашем обществе, что я ужинал  с
вами и мистером Далмахоем не далее как в среду. Конечно, вы можете  воз-
разить, что мы трое собрались здесь все вместе  по  чистой  случайности,
что вы ни в чем меня не подозревали, что мое вторжение  в  вашу  корзину
было для вас совершенной неожиданностью и вы к этому никак не причастны.
Но подумайте сами, какой здравомыслящий присяжный поверит столь  неправ-
доподобному рассказу?
   Мистер Байфилд явно заколебался.
   - Вдобавок, - продолжал я, - вам  придется  объяснить,  откуда  здесь
взялся мистер Овценог, и признаться, что вы надули публику, когда пообе-
щали ей "одинокого путешественника" и разглагольствовали об  этом  перед
одураченной толпой зевак, в то самое время, когда в корзине у  вас  пря-
тался будущий ваш спутник. И вы еще смеете говорить, что вы  на  виду  у
широкой публики! Ну нет, сэр, уж на сей раз вы никого не проведете.
   Я умолк, перевел дух и погрозил ему пальцем.
   - А теперь, мистер Байфилд, потрудитесь  меня  выслушать.  Стоит  вам
дернуть за эту веревку - ив мир, отнюдь не склонный к милосердию,  спус-
тится безнадежно опозоренный воздухоплаватель. Во всяком случае, в Эдин-
бурге вам больше не разгуляться. Публике до смерти надоели и вы  сами  и
ваши полеты. Любой скольконибудь наблюдательный мальчишка из  толпы  мог
бы вам это подтвердить. Вам угодно было закрывать глаза  на  эту  голую,
неприкрытую истину, но в следующий раз при всем  вашем  тупом  тщеславии
вам волей-неволей придется это  признать.  Напоминаю:  я  предлагал  вам
двести гиней за гостеприимство. Теперь я удваиваю плату при условии, что
на время полета я становлюсь владельцем шара и вы  будете  управлять  им
так, как я того пожелаю. Вот деньги, из них вы должны возвратить мистеру
Овценогу его пять фунтов.
   Лицо Байфилда все пошло пятнами, под стать его  шару,  и  даже  цвета
почти не отличались - синеватый и красно-бурый вперемежку. Я  задел  его
больное место - самомнение, и он был глубоко уязвлен.
   - Мне надобно подумать, - пробормотал он.
   - Сделайте одолжение.
   Я знал, что он уже сдался. Мне вовсе не нравилось оружие, к  которому
пришлось прибегнуть, меня оправдывало лишь то, что дела мои были из  рук
вон плохи. Я с облегчением поворотился к остальным.  Далмахой  сидел  на
дне корзины и помогал Овценогу распаковывать ковровую сумку.
   - Здесь виски, - объявил маленький ростовщик, - три бутылки.  Супруга
моя сказала: "Александр, неужто там, куда ты едешь, не найдется  виски?"
"Конечно, найдется, - сказал я. - Но я не знаю, хорошо  ли  оно  там,  а
ведь путь не близкий". Понимаете, мистер Далмахой, предполагалось, что я
проедусь от Гринока до Кайлз оф Бьют и обратно, а потом вдоль  побережья
в Солткотс и на родину Бернса. Я велел ей, коли уж непременно понадобит-
ся что-нибудь мне сообщить, адресовать письма до востребования почтмейс-
теру Эра. Ха-ха!
   Он умолк и укоризненно поглядел на бесстрастное лицо Далмахоя.
   - Просто небольшая игра слов, знаете ли, - пояснил он. - Эр - Аэро  -
Аэростат...
   - Лучше бы уж в таком разе Шара, - не сморгнув глазом, отвечал Далма-
хой.
   - Шара? Черт побери, грандиозно! Грандиозно! Только она ведь никак не
ждет, что я окажусь на шаре.
   Потом он потянул меня в сторонку.
   - Ваш друг - отличный спутник, сэр, и  манеры  весьма  благородные...
только иной раз, если можно так выразиться, чересчур непонятлив.
   К тому времени руки мои онемели от холода. Мы  неуклонно  поднимались
все выше, и термометр Байфилда показывал тринадцать градусов.  Я  выбрал
из груды на полу плащ поплотнее, а в кармане мне посчастливилось обнару-
жить пару подбитых мехом перчаток. Потом я склонился над бортом корзины,
желая взглянуть на землю, однако же искоса поглядывал на Байфилда, а  он
грыз ногти и старался держаться от меня подальше.
   Туман рассеялся, и под нами открылся весь юг Шотландии,  от  моря  до
моря, как одноцветная карта. Нет, то была Англия: залив Солуэй  врезался
в побережье - широкий блестящий наконечник стрелы с чуть изогнутым  ост-
рием, а за ним Камберлендские горы, словно холмики на горизонте; все ос-
тальное плоское, как доска или огромное блюдо. Белые нити шоссейных  до-
рог соединяют мелкие городишки; холмы, что  лежат  между  ними,  как  бы
сплющились, и города съежились, точно в испуге, и втянули свои  окраины,
как улитка рожки. Правду сказал старый поэт, что с  Олимпа  взору  богов
открывался поистине дивный вид. Можно было подумать,  что  валансьенские
кружевницы подражали в своих узорах очертаниям  этих  городов  и  дорог:
бахрому кружев крученого шелка и вязь тончайших сплетений напоминает вид
этих мест. И я подумал: все, что я вижу с высоты - артерии дорог и узел-
ки городов и селений, - это и есть государство, и каждый узелок, чей шум
не доносится в нашу высь, - это тысячи людей, и ни один из этих людей не
откажется умереть, защищая свою лавчонку, свой курятник. И еще  я  поду-
мал, что эмблема моего императора - пчела, а эта Англия, конечно  же,  -
тенета паука.
   Байфилд шагнул ко мне и остановился рядом.
   - Мистер Дьюси, я обдумал ваше предложение и принимаю его. Я попал  в
такую переделку...
   - Пренеприятную для человека, который на виду у  широкой  публики,  -
любезно вставил я.
   - Прошу вас, сэр, не сыпьте соли на рану. Ваши речи и без того заста-
вили меня страдать, и тем сильнее, что многое в них  справедливо.  Аэро-
навт всегда честолюбив, сэр, - как же иначе? Публика,  газеты  на  время
утоляют его честолюбие: аэронавту льстят, его приветствуют, ему рукопле-
щут. Но в глубине души люди ставят его не выше шута - и едва  его  трюки
приелись, как он уже забыт. Однако удивительно ли, что сам он не  всегда
помнит, кто он в глазах публики. Ведь он-то отнюдь не считает  себя  шу-
том, клянусь богом!
   Байфилд говорил с неподдельной горячностью. Я протянул ему руку.
   - Мистер Байфилд, я был груб и жесток. Позвольте мне взять мои  слова
обратно.
   Аэронавт покачал головой.
   - Они были справедливы, сэр. По крайности во многом справедливы.
   - Я в этом совсем не уверен. Воздушный шар, сколько я вас понял и как
я сам наблюдаю, может направить честолюбивые мечты людские на иные цели.
Вот деньги, и позвольте в придачу заверить  вас,  что  вы  не  укрываете
преступника. Сколько времени "Люнарди" может продержаться в воздухе?
   - Я еще не пытался достичь предела. Но думаю, можно рассчитывать  ча-
сов на двадцать, самое большее - на сутки.
   - Мы его испытаем. Ветер, как я понимаю, все еще северо-восточный.  А
какова наша высота?
   Байфилд сверился с прибором.
   - Немного менее трех миль.
   Эти слова услыхал Далмахой и тут же завопил:
   - Эй вы, друзья! Завтракать! Сандвичи, песочное печенье  и  чистейший
нектар! Александров пир!
   ... О древних лет певец,
   Клади к ее стопам заслуг твоих венец... [66]
   - Овценог ставит виски. Восстань, Александр! Взгляни, ты уже завоевал
все миры, покорять больше некого, смахни слезу и передай мне штопор. Иди
и ты, Дьюси, новый потомок Дедала; ежели ты и не голоден, то я весьма не
прочь закусить, и Овценог тоже проголодался. Впрочем, с какой стати  тут
единственное число? У овцы ведь не одна нога.  Надобно  сказать:  Овечьи
ноги проголодались.
   Байфилд извлек из какого-то ящика пирог со свининой и бутылку  хереса
(в выборе этом выразилась едва ли не вся его  натура),  и  мы  принялись
трапезничать. Далмахой болтал без умолку. Он обращался к  Овценогу  неб-
режно и бесцеремонно, именуя его то Александром Македонским,  то  гордым
шотландцем, то божественной Клариндою. Он избрал его профессором  супру-
жеской дипломатии Крэмондской академии. Наконец, он передал ему  бутылку
и попросил произнести тост, а еще того лучше, спеть песню.
   - Сделайте одолжение, Овценог, заставьте звенеть свод небесный!
   Мистер Овценог просиял и разразился чувствительной речью. Он был  по-
истине наверху блаженства.
   - У вашего друга неиссякаемый запас бодрости, сэр, право же неиссяка-
емый! - заключил он.
   Что до меня, то мой запас бодрости начал иссякать, а быть  может,  ее
заморозил безжалостный холод. Бальный мой наряд нисколько от него не за-
щищал, и, кроме того, меня неодолимо клонило ко сну. Есть я не стал,  но
выпил стакан Овценогова виски и забрался под кучу пледов. Байфилд забот-
ливо помог мне ими укрыться. Уж не знаю, уловил ли  он  нотку  сомнения,
когда я его поблагодарил, но так или иначе он почел  своим  долгом  меня
успокоить.
   - Можете мне довериться, мистер Дьюси, - сказал он.
   Я понял, что это правда, и почувствовал, что  Байфилд  даже  начинает
мне нравиться.
   Я продремал до вечера. Сквозь сон я слышал, как Далмахой с  Овценогом
дружно распевали какую-то бессмыслицу. Что-то они уж очень  расшумелись,
вяло подумал я. Байфилд пытался их утихомирить, но, по-видимому,  безус-
пешно, ибо проснулся я оттого, что Овценог споткнулся об меня, показывая
при помощи пустой бутылки, как надобно метать заостренную палку.
   - Старинный шотландский спорт, - пояснил Далмахой,  утирая  глаза;  у
него даже слезы текли от дурацкого смеха. - Дядюшка его матери  участво-
вал в якобитском восстании в тысяча семьсот сорок пятом году.  Извините,
что разбудил вас, Дьюси. Бай-бай, крошка!
   Мне тогда вовсе не пришло на ум, что в этом шутовстве  может  таиться
опасность. Я повернулся на другой бок и снова задремал.
   Казалось, не прошло и минуты, как меня разбудил непонятный шум,  и  я
тотчас ощутил острую боль в голове, точно в виски  мне  вбивали  клинья.
Кто-то громко выкрикнул мое имя, и я порывисто сел; в  лицо  мне  хлынул
поток лунного света, и, ослепленно мигая, я  увидел  взволнованное  лицо
Далмахоя.
   - Байфилд... - начал я.
   Далмахой ткнул пальцем - воздухоплаватель валялся на  полу,  неуклюже
раскинув руки и ноги, точно огромная кукла. Поперек его колен,  упершись
головой в какой-то ящик, лежал Овценог, глядя вверх, и довольно  улыбал-
ся.
   - Скверная история, - задыхаясь, вымолвил Далмахой. - С Овценогом нет
никакого сладу... совсем не умеет пить. Нашел себе забаву -  выкинул  за
борт весь балласт. Байфилд вышел из себя, а уж это хуже некуда. Вот мне,
скажу не хвалясь, самообладание сроду  не  изменяло.  Овценога  было  не
сдержать... Байфилд оглушил его, да поздно... И оба мы свалились без па-
мяти... Овценог решил позвать на помощь. Дернул веревку, думал,  звон