ди, которые готовы  под
присягой подтвердить все, что он им повелит. Я рад возможности  помешать
ему в этом и наложить печать молчания на уста его лживых  свидетелей.  Я
бесконечно признателен вам за вашу любезность и имею честь пожелать  вам
доброй ночи.
   В то время, как слуги, все еще крайне озадаченные, толпой выходили из
комнаты больного - одни приседая,  другие  отвешивая  поклоны,  неуклюже
расшаркиваясь и тому подобное сообразно своему званию и положению,  -  я
оборотился и украдкой взглянул на кузена. Этот  сокрушительный  удар,  к
тому же нанесенный ему на людях, он выдержал и  глазом  не  моргнув.  Он
стоял очень прямо, скрестив  руки  на  груди  и  устремив  непроницаемый
взгляд в потолок. В ту минуту я не мог не отдать ему снова дань восхище-
ния. И еще более он восхитил меня, когда, дождавшись, чтобы все слуги  и
домочадцы вышли и оставили нас одних с дядей и поверенным, он приблизил-
ся на шаг к постели, с достоинством поклонился человеку, который  только
что обрек его на совершенную нищету, и заговорил.
   - Милорд, - сказал он, - как бы вы ни обошлись со мною, моя благодар-
ность и ваше нездоровье равно мешают мне обсуждать ваши поступки. Не мо-
гу лишь не обратить ваше внимание на то, сколь долгое время меня приуча-
ли рассматривать себя как вашего наследника. В качестве такового я  счи-
тал бы даже противоестественным жить не так, как подобает вашему  преем-
нику. Ежели теперь в благодарность за двадцать лет преданности меня  ос-
тавляют без гроша, я оказываюсь не только нищим, но и банкротом.
   То ли недавняя речь утомила дядю, то ли столь изобретательна была его
ненависть, но он лежал закрыв глаза и сейчас так и не раскрыл  их.  "Без
гроша!" - только и ответил он, и при этих словах по лицу его  скользнула
престранная улыбка, на миг озарила сухие черты  и  мгновенно  угасла,  и
снова перед нами была прежняя непроницаемая маска,  неизгладимая  печать
старости, коварства и усталости. Сомнений быть не могло: дядя наслаждал-
ся происходящим, как не часто случалось ему  наслаждаться  за  последние
четверть века. Огонь жизни едва тлел в этом бренном теле; ненависть  же,
точно она и вправду была бессмертна, оставалась попрежнему жгучей,  годы
ее не угасили.
   Кузен мой, однако, упорствовал.
   - Я нахожусь в весьма невыгодной позиции, -  заговорил  он  снова.  -
Тот, кто занял мое место, все еще остается в вашей комнате - это,  пожа-
луй, предусмотрительно, зато не слишком деликатно. - И он бросил на меня
такой взгляд, каким можно было бы испепелить столетний дуб.
   Я с радостью ушел бы оттуда и по лицу Роумена понимал,  что  он  тоже
хотел бы меня удалить. Но граф был непоколебим. По-прежнему едва  слышно
и все не раскрывая глаз, он приказал мне остаться.
   - Что ж, - сказал Ален, - тогда я не стану  более  напоминать  вам  о
двадцати годах, которые мы провели с вами в Англии, и о том, что все это
время я был вам не вовсе бесполезен. Мне это было бы отвратительно. Ваша
светлость знает меня слишком хорошо, чтобы полагать, что  я  могу  пасть
столь низко. Я вынужден отказаться от всякой защиты - такова воля  вашей
светлости! Не знаю, чем я перед вами провинился; знаю лишь кару, которая
на меня обрушилась, и она так страшна, что я теряю мужество. Дядюшка,  я
взываю к вам о милосердии: простите меня, хотя бы отчасти, не  обрекайте
меня - нищего должника - на пожизненное заключение в долговой тюрьме.
   - Chat est vieux, pardonnez [42] -  процитировал  дядя  Лафонтена  и,
открыв выцветший голубой глаз и глядя на Алена в упор, произнес даже  не
без выразительности: - La jeunesse se flatte et croit tout  obtenir;  la
vieillesse est impitoyable [43].
   Кровь бросилась Алену в лицо. Он оборотился к Роумену и ко мне, глаза
его метали молнии.
   - Теперь ваш черед, - сказал он. - Тюрьма за тюрьму, пусть  пропадают
оба виконта.
   - С вашего позволения, мистер Ален, - прервал Роумен, - вы  поторопи-
лись. Прежде всего надо обсудить кое-какие формальности.
   Но Ален крупными шагами устремился к дверям.
   - Остановитесь, остановитесь! -  вскричал  Роумен.  -  Вспомните  ваш
собственный совет: не презирать противника.
   Ален круто повернулся.
   - Если я и не презираю вас, то ненавижу! - крикнул он, более не сдер-
живаясь. - Знайте это вы оба.
   - Сколько я понял, вы угрожаете мсье виконту Энну, - сказал  поверен-
ный. - На вашем месте я бы, право, этого не делал. Боюсь,  очень  боюсь,
что, ежели вы поступите так, как  намереваетесь,  вы  меня  вынудите  на
крайние меры.
   - По вашей милости я нищий и банкрот, - сказал Ален. - Какие еще  мо-
гут быть крайние меры?
   - В этом обществе я не хотел бы ничего называть точным именем, -  от-
вечал Роумен. - Но есть вещи и пострашней  банкротства  и  места  похуже
долговой тюрьмы.
   Сказано это было столь многозначительно, что  Алена  пробрала  дрожь;
слова подействовали, как удар меча, и краску на лице его мгновенно  сме-
нила бледность.
   - Я вас не понимаю, - сказал он.
   - Полноте, - возразил Роумен. - Думаю, вы  отлично  меня  поняли.  Не
предполагаете же вы, что все то время, покуда вы столько хлопотали, дру-
гие сидели сложа руки. Не воображаете же вы, будто оттого, что я  англи-
чанин, у меня не хватило ума навести некоторые справки. Сколь ни  велико
мое уважение к вашему роду, мсье Ален де Сент-Ив, но ежели я узнаю,  что
вы предпринимаете в этом деле какие-либо шаги, все равно прямые или кос-
венные, я исполню свой долг, чего бы это мне ни стоило, иными словами, я
предам огласке настоящее имя бонапартистского шпиона,  который  помечает
свои письма Rue Gregoire de Tours [44].
   Признаюсь, к этой минуте я почти всецело был на стороне моего оскорб-
ленного и несчастного кузена, и, если бы даже я  не  жалел  его  прежде,
сейчас я уже не мог его не пожалеть - так страшно был он  потрясен,  по-
няв, что позор его перестал быть тайной. Он не мог вымолвить  ни  слова,
схватился рукой за галстук, зашатался, мне показалось, он  вот-вот  упа-
дет. Я кинулся, чтобы поддержать его, но тут он овладел собою,  отпрянул
от меня и стал, вытянув руки, словно защищаясь, как будто одно прикосно-
вение мое уже было бы для него оскорбительно.
   - Руки прочь! - через силу выговорил он.
   - Теперь, надеюсь, вы понимаете свое положение, - как ни в чем не бы-
вало ровным голосом продолжал поверенный, - понимаете,  сколь  осторожно
вам надлежит себя вести. Вы, если можно так  выразиться,  находитесь  на
волосок от ареста, а так как я сам и мои агенты будем  следить  за  вами
денно и нощно, вы уж постарайтесь не сворачивать с прямого пути. При ма-
лейшем вашем сомнительном шаге я немедля приму меры. - Роумен  взял  по-
нюшку табаку и окинул измученного, Алена критическим взором. - А  теперь
позвольте вам напомнить, что ваша карета ждет у  крыльца.  Разговор  наш
волнует его светлость... вам он тоже не может быть приятен... так что, я
полагаю, нет нужды его продолжать. В намерения графа, вашего дядюшки, не
входит, чтобы вы провели еще одну ночь под его кровом.
   Ален поворотился и без единого слова или знака пошел из покоев  дяди,
и я тут же последовал за ним. Должно быть, в глубине души я не чужд  че-
ловеколюбия; во всяком случае, эта пытка, становившаяся с каждой минутой
все невыносимей, это медленное убийство - словно у меня на глазах  чело-
века побивали камнями - заставили меня обратить мое сочувствие совсем  в
другую сторону. И дядя и его поверенный в этот миг  стали  мне  отврати-
тельны своей хладнокровной жестокостью.
   Перегнувшись через перила, я еще успел услышать торопливые шаги Алена
в том самом вестибюле, где так недавно толпились  слуги,  чтобы  почтить
его приезд, и где сейчас, когда его изгнали из-под этого крова, не  ока-
залось ни души. Еще миг - и уже только эхо звенело  у  меня  в  ушах  да
свистел ветер: то Ален захлопнул за собою дверь.  Этот  яростный  грохот
дал мне ощутить (а впрочем, я и без того это понимал) всю неистовую силу
владевшего им гнева. В известном смысле я разделял его чувства; я  пони-
мал, с каким восторгом он сам выгнал бы за дверь дядюшку, Роумена,  меня
и решительно всех, кто был свидетелем его унижения.
 
 
   ГЛАВА XX
   ПОСЛЕ БУРИ
 
   Едва кузен мой уехал, я принялся уныло прикидывать, каковы  же  могут
быть последствия всех вышеописанных событий. Побито было немало горшков,
и выходило, что платить за все придется мне! Этого гордого бешеного зве-
ря раздразнили и опозорили наедине и на людях до того, что он уже ничего
не видел, не слышал и не понимал, а затем отпустили на все четыре сторо-
ны, и теперь он мог строить планы самого жестокого отмщения. Я  невольно
подумал о том, как обидно, что всякий раз, едва я решу вести  себя  при-
мерно, кому-либо из друзей непременно понадобится разыграть  героическую
сцену; в которой роль героя - или жертвы, что, в сущности, одно и то же,
- всегда предназначается мне. Героем может быть лишь тот, кто выбрал эту
роль по доброй воле. В противном случае никакой он не  герой.  И,  право
же, возвращался я в свою комнату отнюдь не в умиротворенном расположении
духа: я думал о том, что дядя и мистер Роумен обратили в игрушку  и  мою
жизнь и мое будущее, я клял их за это на чем свет стоит, и  менее  всего
на свете желал бы сейчас повстречаться с тем или с другим; поэтому, ког-
да я нос к носу столкнулся с поверенным, это  был  для  меня,  выражаясь
языком боксеров, настоящий нокаут.
   Роумен стоял в моей комнате, опершись на каминную доску, и  я  с  ра-
достью заметил, что он мрачен, задумчив, словом, нисколько не  похож  на
человека, который гордится делом рук своих.
   - Ну? - сказал я. - Вы своего добились!
   - Он уехал?
   - Уехал, - отвечал я. - Мы еще наплачемся, когда он вернется.
   - Вы правы, - сказал поверенный. - А  отыгрываться  мы  можем  только
ложью и выдумками, как нынче вечером.
   - Как нынче вечером? - переспросил я.
   - Да, как нынче вечером! - отвечал он.
   - Чем мы нынче отыгрывались?
   - Ложью и выдумками.
   - Помилуй нас, боже! - воскликнул я. - Неужто, сэр,  вы  способны  на
большее, чем даже я мог помыслить? Вы поистине  поразительная  личность!
Что вы обошлись с ним жестоко, я знал и уже имел удовольствие этому  по-
радоваться. Но чтоб это был еще и обман! В каком смысле, почтеннейший?
   Я задал этот вопрос тоном самым оскорбительным, но поверенный и  гла-
зом не моргнул.
   - Обман во всех смыслах, - серьезно отвечал он. - В том  смысле,  что
все это неправда, и в том смысле, что мне нечего  ему  предъявить,  и  в
том, что я просто похвастался, и в том, что я солгал.  Как  я  могу  его
арестовать? Ваш дядюшка сжег все документы! Я говорил вам об  этом,  вы,
видно, запамятовали... когда впервые встретился с  вами  в  Эдинбургской
крепости. То был акт великодушия. На своем веку я видел  много  подобных
актов и всегда о них сожалел... всегда! "Вот это и есть его наследство",
- сказал граф, когда от бумаг остался один только пепел. Он и не предпо-
лагал, что наследство это окажется столь велико. А насколько оно велико,
покажет время.
   - Тысячу раз прошу прощения, почтеннейший, но,  сдается  мне,  у  вас
хватает дерзости... при сложившихся обстоятельствах, можно даже сказать,
бесстыдства чуть ли не опустить руки?
   - Совершенно верно, - отвечал он. - Да. У меня опускаются руки. У ме-
ня буквально опускаются руки. Я чувствую себя совершенно безоружным про-
тив вашего кузена.
   - Однако послушайте! - заговорил я. - Вы это серьезно? Уж  не  оттого
ли вы осыпали беднягу всевозможнейшими оскорблениями? Не оттого  ли  так
старались снабдить меня тем, в чем у меня нет ни малейшей нужды,  -  еще
одним врагом? Не оттого ли, что вы  против  него  совершенно  безоружны?
"Вот мой последний снаряд, - говорите вы, - мои боевые припасы совершен-
но исчерпаны, погодите минутку, сейчас я выпущу последний снаряд. Снаряд
его раздразнит, но ранить не сможет. Вот, смотрите, он вне себя  от  бе-
шенства, а я теперь безоружен, еще один укол, еще пинок ногой - ну  вот,
теперь он вконец обезумел! Укройтесь за моей спиной - я совершенно безо-
ружен!" Я спрашиваю себя, мистер Роумен, какова подоплека  этой  своеоб-
разной шутки, чем она вызвана и не есть ли это  самое  настоящее  преда-
тельство?
   - Ваши слова меня не удивляют, - сказал он. - История и в самом  деле
из ряда вон выходящая, счастлив наш бог, что она уже позади.  И,  однако
же, это не предательство, нет-нет, мистер Энн, это не предательство. Ес-
ли вы соблаговолите послушать меня всего лишь минуту, я  сумею  вам  это
доказать. - Казалось, он опять обрел прежнюю живость. - Почему я все это
затеял? - вновь начал он. - Ваш кузен еще не читал ту газетную  заметку,
но, как знать, когда бы он ее прочел. Ведь эта  проклятая  газета  могла
оказаться у него в кармане, почем знать? Мы были... можно сказать, мы  и
сейчас еще зависим от воли случая, цена которому два пенни.
   - А ведь верно, - согласился я. - Об этом я и не подумал.
   - Вот видите, - воскликнул Роумен, - вы полагали, это пустяк  -  ока-
заться героем любопытной газетной заметки. Вы, вероятно, полагали, будто
это тоже способ соблюсти тайну. Но  вы  глубоко  заблуждались.  Половина
Англии уже твердит имя Шандивер, еще день-другой, и почта  разнесет  эту
весть повсюду: такая у нас прекрасная машина для распространения  новос-
тей! Вы только подумайте, когда родился мой папенька... впрочем, я  отв-
лекся. Вернемся к делу. У нас тут соединились  такие  горючие  вещества,
что мне и подумать страшно - ваш кузен и газета. Стоило ему бросить один
только взгляд на это известие, и что бы теперь уже с нами было?  Спраши-
вать легко; отвечать куда сложнее, мой молодой  друг.  И  позвольте  вам
сказать: виконт обыкновенно читает именно эту газету. Я уверен, она  ле-
жала у него в кармане.
   - Прошу меня извинить, сэр, - сказал я. - Я погорячился. Я не  понял,
сколь велика опасность.
   - Думаю, вы так никогда этого и не поймете, - сказал Роумен.
   - Но, право же, это унижение на людях... - начал я.
   - Это было безумием. Совершенно с вами согласен, - прервал Роумен.  -
Но так повелел ваш дядя, что мне оставалось делать, мистер Энн?  Сказать
ему, что вы убили Гогла? Едва ли это было возможно.
   - Ну еще бы! - согласился я. - Это только подлило бы масла  в  огонь.
Да, положение у нас было прескверное.
   - Вы даже и сейчас не понимаете, насколько оно  серьезно,  -  заметил
поверенный. - Для вас было крайне важно, чтобы кузен ваш уехал -  и  не-
медля. Вам тоже необходимо уехать сегодня же вечером под покровом темно-
ты, а как бы вы ухитрились это сделать, окажись виконт в соседней комна-
те? Значит, надо было его выпроводить, и как можно скорее. Задача нелег-
кая.
   - Прошу прощения, мистер Роумен, но разве дядя не мог предложить  ему
покинуть дом? - спросил я.
   - Нет, видно, придется вам объяснить, что это не так просто, как  ка-
жется, - отвечал он. - Это дом вашего дяди,  говорите  вы...  совершенно
верно. Но, в сущности, он принадлежит и вашему кузену  тоже.  У  виконта
здесь есть собственные покои; он располагается  в  них  вот  уже  добрых
тридцать лет, и там полным-полно всякого хлама - корсеты, право слово, и
пуховки, и прочий вздор, который куда более пристал  женщине,  -  однако
никто при всем желании не мог бы доказать, что виконт  не  хозяин  этому
тряпью. У нас были все основания приказать ему покинуть дом, но он с та-
ким же основанием мог ответить: "Хорошо, я уеду, но прежде  заберу  свои
корсеты и галстуки. Мне надобно уложить девятьсот девяносто девять  сун-
дуков немыслимого барахла, которое накопилось у меня за тридцать лет,  и
на сборы уйдет по меньшей мере тридцать часов". А что мы могли бы на это
возразить?
   - Вы желали бы, чтобы ответ был остроумным? - спросил я. - Я  предло-
жил бы двух рослых лакеев и парочку крепких дубинок.
   - Храни меня бог от умничающих профанов! - воскликнул Роумен. - Чтобы
я с самого начала совершил беззаконие? Ну, нет! Тут был только один  вы-
ход, и я им воспользовался и при этом пожертвовал своим последним патро-
ном. Я его ошеломил. Это дало нам три часа времени, которыми надо поско-
рее воспользоваться, ибо если я в чем и уверен, так это в том, что завт-
ра утром виконт снова будет здесь.
   - Что ж, - сказал я. - Признаюсь, я глупец. Верно говорится:  бывалый
солдат что дитя! Ведь все это мне даже в голову не приходило.
   - А теперь, когда вы поняли, вы по-прежнему  не  желаете  уезжать  из
Англии? - спросил он.
   - По-прежнему, - отвечал я.
   - Но это необходимо, - возразил он.
   - Это невозможно, - сказал я. - Доводы разума тут не  помогут,  и  не
тратьте их понапрасну. Довольно будет сказать, что  речь  идет  о  делах
сердечных.
   - Даже так? - промолвил Роумен, покачивая головой. - Да, в этом можно
было не сомневаться. Засадите их в больницу, заприте в тюрьму,  напяльте
на них желтую куртку, - что бы вы ни делали, молодой Джессами все  равно
найдет свою Дженни. А, поступайте, как знаете; я слишком  много  повидал
на своем веку и, конечно же, не стану спорить  с  молодым  джентльменом,
которому угодно было вообразить, будто он влюблен; нет уж, благодарю по-
корно, меня на мякине не проведешь. Я только хочу, чтобы вы понимали, на
что идете: вас ждет тюрьма, скамья подсудимых, виселица и петля - ужасно
грубая проза, мой молодой друг. Грубая и грязная, и все вполне всерьез -
никакой поэзии!
   - Что ж, вы меня предостерегли, - весело возразил я. - Просто  невоз-
можно было бы сделать это изящней и красноречивей. Но я по-прежнему стою
на своем. Пока я вновь не увижу ту, к которой  стремлюсь  всем  сердцем,
ничто не заставит меня покинуть Великобританию. Кроме того...
   Но тут я прикусил язык. Я чуть было не поведал ему  про  гуртовщиков,
но слова замерли у меня на губах. Ведь  многотерпению  поверенного  тоже
может прийти конец. В общей сложности я пробыл в Англии совсем  недолго,
причем большую часть времени находился в плену, в Эдинбургской крепости,
и тем не менее, как уже признался поверенному, заколол человека ножница-
ми, а сейчас едва не проговорился, что порешил другого дубинкой! На меня
накатила волна благоразумия, холодная и глубокая, как море.
   - Коротко говоря, сэр, тут замешаны чувства, - заключил я, - и  ничто
не удержит меня от поездки в Эдинбург.
   Ежели бы я выстрелил ему в ухо из пистолета, он и то не так бы  испу-
гался.
   - В Эдинбург! - повторил он. - В Эдинбург, где вас знает каждая соба-
ка?!
   - Ну вот, теперь вам все известно, - произнес я. - Но бывает же,  что
смелость города берет, мистер Роумен! Учат же воинов  появляться  именно
там, где враг меньше всего их ожидает! А где он ждет меня меньше всего?
   - Клянусь честью, это не так уж глупо! - воскликнул поверенный.  -  В
самом деле отлично придумано. Все свидетели, кроме  одного,  утонули,  а
этот один нам не страшен: он заперт в тюрьме. Вы же изменились до  неуз-
наваемости... будем надеяться, что это так... и прогуливаетесь по улицам
того самого города, где вы дали волю вашей... ну, скажем, вашему  своео-
бычному нраву! Право, неплохо придумано!
   - Так вы одобряете мою поездку? - спросил я.
   - Одобряю?! - сказал он. - Какое  уж  тут  одобрение!  Я  одобрил  бы
только одно: ваш немедленный отъезд во Францию.
   - Ну, по крайней мере вы не вовсе не одобряете мою поездку? -  попра-
вился я.
   - Нет, не вовсе. А если бы и вовсе не одобрял, это бы ничего не изме-
нило, - отвечал Роумен. - Поступайте по-своему: вас не переубедишь. И  я
не думаю, что там вы будете в большей опасности, чем в любом другом мес-
те в Англии. Дайте слугам уснуть, а тогда выходите на проселок и шагайте
без роздыха ночь напролет, как поется в песенке.  Утром  наймите  карету
или, если угодно, садитесь в почтовый дилижанс и  продолжайте  путешест-
вие, соблюдая все приличия, а также по мере сил и осторожность.
   - Я пытаюсь представить себе эту картину, - сказал я. -  Дайте  срок,
не торопите меня. Я хочу увидеть tout ensemble [45], а подробности