вшей  между
сообщниками, то как же отрицать  ее,  когда  свидетель  утверждает,  что
накануне дня святого Людовика он видел на сиденье  почтовой  кареты,  из
которой  вышла  графиня  де  ла  Мотт,  Рето  де   Вилета,   бледную   и
взволнованную физиономию которого нетрудно было узнать?
   Свидетель этот был одним из приближенных слуг Калиостро.
   Это имя заставило Жанну подскочить и  довело  ее  до  крайности.  Она
бросилась обвинять Калиостро, который, по ее словам,  с  помощью  чар  и
ворожбы околдовал дух кардинала де Роана, коему он внушал таким  образом
"преступные замыслы против ее королевского величества".
   Это было первое звено в цепи обвинений в супружеской измене.
   Де Роан, защищая Калиостро, защищал себя. Он отрицал все так  упорно,
что Жанна вышла из себя и в первый раз обвинила кардинала в безрассудной
любви к королеве.
   Калиостро потребовал, - требование его было  удовлетворено,  -  чтобы
его заключили в тюрьму, дабы он доказал свою невиновность  всему  свету.
Обвинители и судьи воодушевились, как это бывает  при  первом  дуновении
истины,  общественное  мнение  немедленно  приняло  сторону  кардиналами
Калиостро против королевы.
   Вот потому-то несчастная государыня, чтобы стало понятно  ее  упорное
стремление внимательно наблюдать за следствием,  позволила  опубликовать
составленные для короля отчеты о  ее  ночных  прогулках  и,  призвав  де
Крона, потребовала, чтобы он объявил все, что ему известно.
   Искусно рассчитанный удар обрушился на Жанну и чуть было не уничтожил
ее окончательно.
   Тот, кто вел допрос, при полном составе следствия, потребовал,  чтобы
де Роан объявил все, что ему известно об этих  прогулках  в  Версальских
парках.
   Кардинал ответил, что лгать  он  не  умеет  и  что  он  апеллирует  к
свидетельству графини де ла Мотт.
   Графиня де ла Мотт заявила, что никогда никаких прогулок с ее  ведома
и согласия не было.
   Это заявление оправдывало бы Марию-Антуанетту,  если  бы  можно  было
верить словам женщины, обвиняемой в подделке и краже. Но, с  этой  точки
зрения, признание невиновности выглядело как  акт  снисходительности,  и
королева не потерпела, чтобы ее оправдали таким образом.
   И вот, когда Жанна истошным  голосом  кричала,  что  она  никогда  не
появлялась ночью в Версальском парке и ничего не знала и  не  слыхала  о
частных делах королевы и кардинала, в  этот-то  самый  момент  появилась
Олива - живое свидетельство, которое заставило изменить  взгляд  на  это
дело и разрушило все нагромождение лжи, построенное графиней.
   Олива на очной ставке с кардиналом! Какой страшный удар!
   Когда де Роан увидел Оливу, эту королеву уличных перекрестков,  когда
он вспомнил розу, пожатие руки у купальни Аполлона, он побледнел и готов
был пролить всю свою  кровь  у  ног  Марии-Антуанетты,  если  бы  в  это
мгновение увидел ее рядом с другой.
   Но даже этого утешения ему  было  не  дано.  Он  не  мог  подтвердить
сходство Оливы с Марией-Антуанеттой, не признавшись, что любит настоящую
королеву, но признание, что он заблуждался, было равносильно  обвинению,
позору. Он предоставил Жанне отрицать все. Он молчал.
   Но так как встревоженная Олива, по своему простодушию,  сообщила  все
подробности и предъявила все  доказательства,  так  как  она  ничего  не
опустила, так как она вызывала гораздо большее доверие, нежели  графиня,
Жанна прибегла к безнадежному средству: она призналась.
   Она призналась, что привезла его высокопреосвященство в Версаль;  что
кардинал жаждал увидеть королеву  любой  ценой  и  уверить  ее  в  своей
почтительной преданности. Она призналась, ибо чувствовала за собой целую
партию, которой не было бы, если бы  она  погрузилась  в  молчание;  она
призналась, ибо, обвиняя королеву, она обретала союзников  в  лице  всех
врагов королевы, а их было множество.
   И  тут,  уже  во  второй  раз  на  этом   ужасном   следствии,   роли
переменились: кардинал начал играть роль жертвы  обмана,  Олива  -  роль
проститутки, лишенной поэзии и здравого смысла, Жанна - роль интриганки;
выбрать лучшую роль у нее не было возможности.
   Но так как для того, чтобы суметь выполнить этот гнусный план,  нужно
было, чтобы королева тоже сыграла какую-то роль, ей  предназначали  роль
самую отвратительную, самую  грязную,  в  наибольшей  степени  унижающую
королевское достоинство, - роль легкомысленной кокотки,  роль  гризетки,
устраивающей мистификации.
   Жанна   заявила,   что   эти   прогулки   совершались   с    согласия
Марии-Антуанетты, которая пряталась  за  грабами  и,  умирая  со  смеху,
выслушивала страстные речи влюбленного принца де Роана.
   Этого последнего обвинения королева не выдержала,  ибо  доказать  его
лживость она не могла. Не могла, так как Жанна, доведенная до крайности,
заявила, что опубликует все любовные письма, которые писал  королеве  де
Роан, и что у нее действительно есть эти пылкие  письма,  продиктованные
безрассудной страстью. Не могла, ибо у мадмуазель  Оливы,  утверждавшей,
что в  Версальский  парк  ее  зазывала  Жанна,  не  было  доказательств,
подслушивал или не подслушивал их кто-то, спрятавшись за грабами.
   Наконец, королева не могла доказать  свою  невиновность,  потому  что
слишком многие были заинтересованы в том, чтобы принять эту гнусную ложь
за правду.

Глава 35

ПОСЛЕДНЯЯ УТРАЧЕННАЯ НАДЕЖДА

   Читатель видит, что по тому, как повела дело  Жанна,  открыть  истину
было невозможно.
   Неопровержимо изобличенная двадцатью свидетельствами, исходившими  от
людей, достойных доверия, в похищении брильянтов, Жанна не  могла  пойти
на то, чтобы ее считали обыкновенной воровкой. Ей было необходимо, чтобы
позор пал еще на чью-нибудь  голову.  Она  убеждала  себя,  что  слух  о
версальском скандале так хорошо прикроет ее преступление -  ее,  графини
де ла Мотт, - что, если она и  будет  осуждена,  приговор  прежде  всего
нанесет удар королеве.
   Однако расчеты ее не оправдались. Королева, открыто принявшая участие
в разбирательстве  по  этому  двойному  делу,  и  кардинал,  выдержавший
допросы судей и скандал, окружили  свою  врагине  ореолом  невиновности,
который она, к своему удовольствию, золотила  всеми  своими  лицемерными
оговорками.
   Но - странное дело! Публике пришлось увидеть, как  у  нее  на  глазах
идет процесс, на котором невиновных нет, даже среди тех, кого признавало
невинным правосудие.
   Многие события сделались мало-помалу невозможными,  все  разоблачения
были исчерпаны, и Жанна убедилась, что на своих судей она  уже  никакого
впечатления не производит.
   Тогда, в тиши своей камеры, она подвела итог всем своим  силам,  всем
своим надеждам.
   Ее  адвокаты  от  нее  отказались,  ее  судьи  не   скрывали   своего
отвращения;  Роаны  выдвигали   против   нее   серьезнейшие   обвинения;
общественное мнение ее презирало. И она решила нанести  последний  удар:
вызвать тревогу  у  судей,  опасения  у  друзей  кардинала  и  вооружить
ненависть народа к Марии-Антуанетте.
   Что касается двора, то она хотела пустить в ход следующий способ.
   Заставить поверить, что она  все  время  щадила  королеву  и  что  ей
придется разоблачить все, если ее доведут до крайности.
   Она написала королеве письмо  в  таких  выражениях,  Что  понять  его
характер и его значение могли они одни.

   "Ваше величество!
   Несмотря на мое тяжелое положение, у  меня  не  вырвалось  ни  единой
жалобы. Все уловки, какие были  употреблены,  чтобы  исторгнуть  у  меня
признания, содействовали лишь укреплению моего  решения  ни  за  что  на
свете не скомпрометировать мою государыню.
   Тем не менее, как бы я ни была убеждена,  что  моя  стойкость  и  моя
сдержанность должны облегчить мне возможность выйти из  затруднительного
положения, признаюсь, что старания семейства раба (так называла королева
кардинала в дни их примирения) вынуждают меня опасаться, что я стану его
жертвой.
   Продолжительное тюремное заключение, нескончаемые очные ставки,  стыд
и отчаяние, проистекающие оттого, что меня обвиняют  в  преступлении,  в
коем я неповинна, ослабляют мое мужество, и я боюсь, что  моя  стойкость
не выдержит такого множества ударов, наносимых одновременно.
   Ваше  величество!  Вы  можете  единым  словом  положить  конец  этому
злополучному делу через посредство господина де Бретейля, который  может
дать ему в глазах министра (короля) такой оборот,  какой  подскажет  ему
его разум, для того, чтобы Вы не были скомпрометированы никоим  образом.
Только опасения, что я буду  вынуждена  раскрыть  все,  заставляют  меня
совершить этот поступок, который я совершаю сегодня, убежденная  в  том,
что Вы, Ваше величество, примете во внимание причины, которые принуждают
меня прибегнуть к этому средству, и что Вы  прикажете  вывести  меня  из
тяжелого положения.
   Остаюсь, с глубоким почтением к Вам, Ваше величество, Вашей смиренной
и покорнейшей слугой, графиней де Валуа де ла Мотт".

   Как видит читатель, Жанна продумала все.
   Или  это  письмо  дойдет  до  королевы  и  приведет  ее  в  ужас  той
стойкостью, какую Жанна  проявила  после  стольких  испытаний,  и  тогда
королева, которую борьба должна была  утомить,  решится  прекратить  ее,
освободив Жанну, ибо ее заключение и ее процесс ни к чему не привели.
   Или же, что было гораздо более вероятно и что доказывал конец письма,
Жанна ничего не добьется этим письмом: замешанная в  процессе,  королева
ничего не могла остановить, не осудив себя. Да Жанна и  не  рассчитывала
на то, что ее письмо будет передано королеве.
   Она знала, что все ее надзиратели  преданы  коменданту  Бастилии,  то
есть де Бретейлю. Она знала, что вся Франция превращает дело с ожерельем
в чисто политическую спекуляцию. И было очевидно, что посланец, которого
она обременит этим письмом, если и не отдаст его коменданту, то сохранит
его для себя или же для судей, разделяющих его взгляды. Но  она  сделала
все для того, чтобы это письмо,  попав  в  руки  кого  бы  то  ни  было,
заронило в ком угодно семена ненависти, недоверия и  непочтительности  к
королеве.
   Письмо  было  в  ту  же  минуту  вручено  графиней   аббату   Лекелю,
бастильскому священнику, который  сопровождал  кардинала  в  приемную  и
который был предан интересам Роанов.
   Но едва письмо попало в руки  аббата  Лекеля,  как  тот  вернул  его,
словно оно его обожгло.
   - Имейте в виду, - сказала графиня, - что вы заставляете меня пустить
в ход письма господина де Роана.
   - Как вам будет угодно, - поспешил ответить аббат, - пускайте в  ход,
графиня.
   - Я заявляю вам, - настаивала дрожавшая от  бешенства  Жанна,  -  что
доказательство тайной переписки с  ее  величеством  заставит  упасть  на
эшафот голову кардинала, а вы,  разумеется,  вольны  сказать:  "Как  вам
будет угодно!" Я предупреждаю вас заранее.
   В  эту  самую  минуту  дверь  отворилась,  и  на   пороге   показался
величественный и разгневанный кардинал.
   - Вы можете сделать так, чтобы на эшафот  упала  голова  члена  семьи
Роанов, графиня, - произнес он, - такое зрелище  Бастилия  увидит  не  в
первый раз. Но я заявляю вам, что ни в чем не упрекну эшафот, на который
скатится моя голова, лишь бы я  увидел  эшафот,  на  котором  вы  будете
заклеймены как подделывательница и воровка!.. Идемте, аббат, идемте!

Глава 36

КРЕЩЕНИЕ МАЛЕНЬКОГО БОСИРА

   Графиня де ла Мотт обманулась во всех своих  расчетах.  Калиостро  не
ошибся ни в одном.
   Уверенный, что он ни в чем не уличен, что жертва появилась  в  момент
самой, с его точки зрения, благоприятной развязки, он свято выполнил все
свои обещания.
   Калиостро сдержал слово, которое он дал  Оливе.  Олива  осталась  ему
верна. От нее не ускользнуло  ни  единое  слово,  компрометировавшее  ее
покровителя.
   В течение того времени, которое для узников протекало за замками и на
допросах. Олива не виделась со своим любимым Босиром, однако она не была
им покинута и, как сейчас  увидит  читатель,  у  нее  был  от  любовника
сувенир, которого пожелала бы Дидона, когда она говорила,  мечтая:  "Ax,
если бы мне было дано увидеть, как играет у меня  на  коленях  маленький
Асканий!"  <Герой  Троянской  войны  Эней  полюбил  карфагенскую  царицу
Дидону, но, повинуясь воле богов, покинул  ее.  Узнав  об  этом,  Дидона
сокрушается, что у нее не осталось даже такого утешения, как  "маленький
Эней" (Вергилий, "Энеида", кн. IV).  Асканий  -  сын  Энея  и  его  жены
Креузы.>.
   В мае месяце 1786 года в толпе нищих  на  ступеньках  портала  собора
Апостола Павла, на улице Сент-Антуан стоял в ожидании какой-то  мужчина.
Он был взволнован, он тяжело дышал; не в силах отвести глаза, он смотрел
в сторону Бастилии.
   К нему подошел мужчина с длинной бородой - то был  один  из  немецких
слуг Калиостро, тот самый, которому Бальзамо предназначил роль камергера
на своих таинственных приемах в старинном доме на улице Сен-Клод.
   Этот человек прекратил нетерпеливые порывы Босира.
   - Господин Босир!.. - шепотом сказал он.  -  Мой  хозяин  обещал  вам
разные новости - я вам их сообщу.
   - Сообщите! Сообщите, мой друг!
   - Тише!.. Мать и ребенок чувствуют себя хорошо.
   - О-о! - вскричал возликовавший Босир. - Она родила! Она спасена!
   - Да, сударь, только давайте отойдем в сторонку, прошу вас!
   - Девочка?
   - Нет, сударь, мальчик... Сюда приедут бастильский хирург  и  госпожа
Шопен, акушерка, которые принимали роды у мадмуазель Оливы.
   - Они приедут сюда? Зачем?
   - Затем, чтобы окрестить ребенка.
   - Я вот-вот увижу моего ребенка! - подскакивая, словно  по  его  телу
пробегала судорога, возопил Босир. - Вы говорите, что  я  вот-вот  увижу
сына Оливы? Здесь, сейчас?
   Босир принужден был прислониться к колонне, чтобы не  зашататься  при
виде  того,  как  выходят  из  фиакра  бастильские  акушерка,  хирург  и
тюремщик, исполнявшие обязанности свидетелей в этом обряде.
   Маленький  кортеж  вошел  в  церковь,  а  вслед  за  ним,  вместе  со
священником и любопытными верующими,  вошел  и  Босир,  устремившийся  к
самому лучшему месту в ризнице, где  должно  было  совершиться  таинство
крещения.
   Священник, узнавший акушерку и хирурга, которые уже не раз  прибегали
к  его  содействию  в  подобных  обстоятельствах,  дружески  кивнул  им,
сопровождая кивок улыбкой.
   Босир  кивнул  и  улыбнулся  вместе  со  священником.  Дверь  ризницы
затворилась, и священник, взяв перо,  принялся  записывать  в  церковной
книге сакраментальные фразы, составляющие акт  регистрации.  Он  спросил
фамилию и имя ребенка.
   - Это мальчик, - отвечал хирург, - вот все, что мне известно.
   За этими словами последовали взрывы хохота,  показавшиеся  Босиру  не
слишком почтительными.
   - У него все же будет какое-нибудь имя; пусть это будет имя  святого,
- прибавил священник.
   - Да, девушка хотела, чтобы его назвали Туссеном.
   - Все они Туссены, - отвечал священник, посмеявшись  над  игрой  слов
, которая  наполнила  ризницу  новым
раскатом смеха.
   Босир начинал терять терпение, но мудрое  влияние  немца  утихомирило
его. Он сдержался.
   - Что ж, - заговорил  священник,  -  получив  такое  имя,  получив  в
покровители всех святых, можно обойтись и без  отца.  Запишем:  "Сегодня
нам принесли ребенка мужеска пола, родившегося вчера, в  Бастилии,  сына
Николь-Оливы Леге и.., неизвестного отца".
   Босир в бешенстве подскочил к священнику и схватил его за запястье.
   - У Туссена есть отец, как есть и мать! - воскликнул  он.  -  У  него
есть любящий отец, который ни  за  что  не  откажется  от  своей  крови!
Запишите,  пожалуйста,  что   Туссен,   родившийся   вчера   от   девицы
Николь-Оливы Леге, является сыном Жана-Батиста Туссена де Босира,  здесь
присутствующего!
   Пусть судит читатель, как были ошеломлены священник, крестный отец  и
крестная мать! Священник уронил перо, акушерка чуть не уронила ребенка.
   Босир подхватил ребенка на руки и, покрывая  его  жаркими  поцелуями,
уронил на лобик бедного  малыша  первую  каплю  крещенской  воды,  самую
священную в мире после крещенской воды, исходящей от Бога, -  крещенскую
воду отцовских слез.
   Присутствующие, несмотря на то,  что  они  привыкли  к  драматическим
сценам, несмотря на скептицизм, свойственный  вольтерьянцам  той  эпохи,
были растроганы. Только священник сохранил хладнокровие  и  усомнился  в
этом отцовстве; быть может, его  раздосадовало  то  обстоятельство,  что
пришлось начать запись сначала.
   Но Босир догадался, в чем тут загвоздка; он  положил  на  купель  три
золотых луидора, и они надежнее,  нежели  его  слезы,  утвердили  его  в
правах отцовства и ясно показали, что он не лгал.
   Священник кивнул и  зачеркнул  две  фразы,  которые  он  только  что,
посмеиваясь, написал в своей книге регистрации.
   - Только  вот  что,  сударь,  -  сказал  он,  -  поскольку  заявление
господина   хирурга   Бастилии   и   госпожи   Шопен   было   совершенно
категорическим, соблаговолите собственноручно написать и  заверить  ваше
заявление, что вы - отец этого ребенка.
   - Я! - вскричал счастливый Босир. - Да я  готов  написать  это  своей
кровью!
   И тут он в порыве восторга схватил перо.
   - Вы рискуете, - сказал ему тюремщик Гюйон, - я думаю, что вас ищут.
   - Не я буду тем человеком, который его выдаст, - сказал хирург.
   - И не я, - сказала акушерка.
   Босир написал свое заявление в великолепных выражениях, но  несколько
многословно, - такими бывают описания  любых  подвигов,  коими  гордится
автор.
   Он перечитал заявление, расставил знаки препинания,  подписал  его  и
дал подписаться четверым присутствующим.
   Затем Босир, подумав, что не следует искушать ни  Бога,  ни  полицию,
направился в убежище, известное лишь ему, Калиостро и де Крону.
   Другими  словами,  де  Крон  тоже  сдержал  слово,  которое  он   дал
Калиостро, и не стал тревожить Босира.

Глава 37

СКАМЬЯ ПОДСУДИМЫХ

   Наконец, после продолжительных  дебатов,  наступил  день,  когда,  по
заключениям верховного прокурора,  суд  парламента  должен  был  вынести
приговор.
   Обвиняемых, кроме де Роана, перевели  в  Консьержери  <Консьержери  -
тюрьма при Парижском Дворце Правосудия.>, чтобы они были  ближе  к  залу
судебных заседаний, открывавшемуся ежедневно в семь утра.
   В присутствии судей под председательством председателя суда  д'Алигра
обвиняемые продолжали держаться так  же,  как  они  держались  во  время
следствия.
   Тут были:
   Олива, искренняя и застенчивая;
   Калиостро,  спокойный,   величавый,   порой   напускавший   на   себя
таинственность;
   Вилет, плачущий, пристыженный и подлый;
   Жанна с горящими глазами, наглая, постоянно угрожающая и ядовитая;
   Кардинал,  чистосердечный,  задумчивый,  безучастный.  Жанна   быстро
переняла  обычаи  Консьержери  и  быстро,  благодаря  своей  медоточивой
ласковости и своим маленьким секретам, снискала расположение привратницы
Дворца, ее мужа и ее сына.
   Дебаты не  сообщили  Франции  ничего  нового.  Это  было  все  то  же
ожерелье, дерзко  похищенное  либо  той,  либо  другой  особой,  которых
обвиняли и которые обвиняли друг друга.
   Решить, кто из двух был похитителем, - в этом  заключается  вся  суть
процесса.
   Взял слово верховный прокурор.
   Это  был  голос  двора.  Прокурор  говорил  от  имени   оскорбленного
королевского достоинства, он защищал великий принцип  неприкосновенности
королей.
   Верховный прокурор вмешался в процесс ради некоторых  обвиняемых.  На
этом процессе он вступил в рукопашный бой по делу кардинала. Он  не  мог
допустить, чтобы в истории с ожерельем королева взяла на  себя  хотя  бы
одну-единственную вину. Но если она была невиновна, вся вина  падала  на
голову кардинала.
   Требования его были непреклонны:
   Вилета приговорить к галерам;
   Жанну де ла  Мотт  приговорить  к  клеймению,  кнуту  и  пожизненному
заключению в богадельне;