сподам,  ибо  -  слово
дворянина! - вас ожидает нечто лучшее.
   - Лучшее? - со смехом воскликнул г-н  де  Фавра.  -  Берегитесь:  вам
будет трудно изобрести что-нибудь получше, чем море, огонь и яд!
   - Остается еще веревка, господин маркиз, - любезно заметил Калиостро.
   - Веревка? Ого! Да что вы говорите?
   - Я говорю, что вас повесят, - отвечал Калиостро, войдя в пророческий
раж и уже не владея собою.
   - Но во Франции дворянам отрубают голову!
   - Вы  уладите  это  дело  с  палачом,  сударь,  -  сказал  Калиостро,
уничтожая собеседника этим грубым ответом.
   С минуту присутствующие пребывали в нерешительности.
   - А знаете, я весь дрожу! - заявил г-н де Лоне. - Мои предшественники
выбрали столь печальный жребий, что  если  и  я  опущу  руку  в  тот  же
мешочек, то мне это не сулит ничего доброго. И, обращаясь  к  Калиостро,
прибавил:
   - Что ж, сударь, теперь моя очередь - преподнесите мне мой  гороскоп,
умоляю вас!
   - Ничего нет легче, - отвечал Калиостро:
   - удар топора по шее - и этим все сказано.
   В зале раздался крик ужаса. Де Ришелье и  Таверне  умоляли  Калиостро
остановиться, но женское любопытство одержало верх.
   - Послушать вас, граф, - обратилась к нему графиня Дю Барри, -  право
весь мир умрет насильственной смертью. Как? Нас тут восемь человек, и из
восьми вы уже приговорили к смерти  пятерых!  Но  увы!  Я  всего-навсего
женщина. Женщина умрет в своей постели - не так ли, господин Калиостро?
   - Позвольте, - сказал Калиостро, - вы спрашиваете меня или нет?
   Графиня сделала над собой  усилие  и,  почерпнув  мужество  в  улыбке
присутствующих, воскликнула:
   - Что ж, рискну! Скажите: как кончит Жанна де  Вобернье,  графиня  Дю
Барри?
   - На эшафоте, графиня, - отвечал мрачный пророк.
   - Вы шутите! Это правда, сударь? - пролепетала  графиня,  сопровождая
свои слова умоляющим взглядом.
   Но Калиостро довели до  крайнего  напряжения,  и  он  не  заметил  ее
взгляда.
   - Почему шучу? - спросил он.
   - Да потому, что для того,  чтобы  взойти  на  эшафот,  нужно  убить,
зарезать, словом,  совершить  преступление,  а  я  по  всей  вероятности
никогда никакого преступления не совершу! Это шутка, не так ли?
   - О Господи! - воскликнул Калиостро. - Да, это такая же шутка, как  и
все, что я предсказал.
   Графиня разразилась хохотом, который внимательный слушатель нашел  бы
неестественным - слишком уж он был визглив.
   - Какой ужас! - вскричала графиня Дю  Барри.  -  Ах,  какой  вы  злой
человек! Маршал! В следующий раз выбирайте гостей с  другим  характером,
иначе я к вам больше не приду!
   - Простите,  графиня,  -  сказал  Калиостро,  -  но  вы,  как  и  все
остальные, сами этого хотели.
   - Я, как и все остальные!..  Но,  по  крайней  мере,  вы  дадите  мне
достаточно времени, чтобы выбрать духовника?
   - Это был бы напрасный труд, графиня, - отвечал Калиостро.
   - Как так?
   -  Последним,  кто  взойдет  на  эшафот  в  сопровождении  духовника,
будет...
   - Будет?.. - хором подхватили присутствующие.
   - Французский король!
   Эти  слова  Калиостро  произнес  глухим  и  таким  зловещим  голосом,
пронесшимся, как дыхание смерти, и холод пробрал собравшихся  до  самого
сердца.
   На несколько минут воцарилось молчание.
   Пока длилось это молчание, Калиостро поднес к губам  стакан  воды,  в
котором он прочитал столько кровавых пророчеств. Но едва стакан коснулся
его рта, как он отставил его с непобедимым отвращением, словно испил  из
горькой чаши.
   - А вы, господин маршал,  успокойтесь,  -  сказал  Калиостро,  -  вы,
единственный из всех нас, умрете на своей постели.
   -  Кофе,  господа!  -  предложил  старый  маршал,   в   восторге   от
предсказания. - Кофе!
   Все поднялись с мест.
   Калиостро проследовал за своими сотрапезниками в гостиную.
   - Одну минуту! - произнес Ришелье. - Мы  с  Таверне  -  единственные,
кому вы ничего не сказали, дорогой чародей!
   - Господин де Таверне просил меня ничего не говорить, а вы,  господин
маршал, ни о чем меня не спрашивали.
   - Я повторяю свою просьбу! - умоляюще складывая  руки,  -  воскликнул
Таверне.
   - Но позвольте! Не можете ли вы, дабы доказать нам могущество  своего
гения, сказать нам одну вещь, о которой знаем только мы двое?
   - Какую? - с улыбкой спросил Калиостро.
   - А вот какую: что делает наш славный Таверне в Версале вместо  того,
чтобы спокойно жить в Мезон-Руж, на своей чудесной земле, которую король
выкупил для него три года назад?
   - Ничего нет легче, господин маршал, - отвечал  Калиостро.  -  Десять
лет назад господин  де  Таверне  хотел  сделать  свою  дочь,  мадмуазель
Анд-ре, фавориткой короля Людовика Пятнадцатого, но это ему не удалось.
   - Ого! - пробурчал Таверне.
   - А сейчас господин де Таверне хочет отдать своего сына,  Филиппа  де
Таверне, королеве Марии-Антуанетте. Спросите его, лгу ли я!
   - Честное слово, - весь дрожа, сказал Таверне, -  пусть  дьявол  меня
унесет, если этот человек не настоящий колдун!
   - Ну, ну! Не говори так дерзко  о  дьяволе,  мой  старый  товарищ!  -
сказал маршал.
   - Ужасно! Ужасно! - прошептал Таверне.  Он  повернулся  к  Калиостро,
желая попросить его быть скромнее, но тот исчез.
   - Идем, идем в гостиную. Таверне, - сказал маршал. - Или  они  выпьют
кофе без нас, или мы выпьем холодный кофе, а это гораздо хуже.
   И он побежал в гостиную.
   Но гостиная была пуста: ни у одного из  гостей  не  хватило  мужества
снова посмотреть в лицо этому ужасному предсказателю.
   В канделябрах горели свечи, в кувшине дымился  кофе,  в  очаге  пылал
огонь.
   И все это было напрасно.
   - Честное слово, мой старый товарищ, нам как будто придется пить кофе
наедине... Да где же ты? Куда тебя черт унес?
   Ришелье оглядел все углы, но  старикашка  улизнул  вместе  с  другими
гостями.
   - Не беда, - сказал маршал, хихикая так же, как захихикал бы Вольтер,
и потирая свои сухие белые руки, все в перстнях,  -  я  единственный  из
всех, здесь присутствовавших, умру на своей постели. Ну,  ну!  На  своей
постели!.. Граф Калиостро! Уж я-то не принадлежу к  числу  недоверчивых!
На своей постели и как можно позднее?.. Эй! Моего камердинера и капли.
   Камердинер появился с флаконом в руке. Маршал вместе с ним отправился
к себе в спальню.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава 1

ДВЕ НЕЗНАКОМКИ

   Сидя в теплой, благоухающей столовой герцога де Ришелье, мы не  могли
увидеть, хотя она и стучалась в дверь, зиму 1784 года  -  это  чудовище,
пожравшее шестую часть Франции.
   И все же во время, в котором мы очутились, то есть в середине  апреля
месяца, триста тысяч несчастных, умиравших от холода и голода, стонали в
одном только Париже, в Париже, где, под тем предлогом, что  ни  в  каком
другом  городе  не  живет  столько  богатых  людей,   ничего   не   было
предусмотрено для того, чтобы  помешать  бедным  погибать  от  холода  и
нищеты.
   Король израсходовал все деньги из казны на раздачу милостыни; он взял
три миллиона, полученные от городских ввозных пошлин, и употребил их  на
облегчение участи несчастных, объявив, что  всякая  неотложность  должна
отступить и умолкнуть перед неотложностью холода и голода.
   Королева пожертвовала пятьсот луидоров  своих  сбережений.  В  приюты
превратили монастыри, больницы, общественные здания,  и  все  ворота  по
приказу хозяев распахивались, следуя примеру ворот  королевских  замков,
чтобы открыть доступ во дворы особняков беднякам,  которые  только  что,
скорчившись, сидели у костров.
   Таким способом люди надеялись заслужить хорошую оттепель.
   Но небо было непреклонно!
   Вскоре груды снега и льда стали такими громадными, что лавки были ими
заслонены, переходы закупорены; пришлось отказаться от  расчистки  льда,
ибо ни сил, ни гужевого транспорта уже не хватало.
   Беспомощный Париж признал  себя  побежденным  и  прекратил  борьбу  с
зимой.   Так   прошли   декабрь,   январь,   февраль   и   март;   порой
двух-трехдневная  оттепель  превращала  в  океан  весь  Париж,  лишенный
сточных желобов и водостоков.
   В конце марта началась оттепель, но оттепель  неровная,  неполная,  с
возвращениями заморозков, которые продлевали беду, страдания и голод.
   На улицах мчавшиеся  кареты  и  кабриолеты  стали  грозой  пешеходов,
которые не слышали их приближения, которым мешали избежать  столкновения
ледяные стены и которые, наконец, пытаясь убежать, чаще  всего  попадали
под колеса.
   Малое время спустя Париж был переполнен ранеными и умирающими. Тут  -
сломанная нога при падении на голом льду, там - грудь, пробитая оглоблей
кабриолета,  который,   увлекаемый   собственной   скоростью,   не   мог
остановиться на льду. Полиция  принялась  охранять  от  колес  тех,  кто
ускользнул от холода, голода  и  наводнений.  Заставляли  платить  штраф
богатых, которые давили  бедных.  Дело  в  том,  что  в  те  времена,  в
царствование аристократии, аристократизм  проявлялся  даже  в  том,  как
правили лошадьми: принц крови скакал во весь опор без крика "берегись!";
герцог, пэр, дворянин и девица из Оперы -  крупной  рысью;  президент  и
финансист - рысью; франт правил сам, как на охоте, а позади  него  стоял
жокей,  который  кричал  "берегись!",  когда  хозяин  уже  зацепил   или
опрокинул какого-нибудь несчастного И вот при таких-то  обстоятельствах,
о которых мы сейчас рассказали, неделю спустя после обеда, который дал в
Версале де Ришелье и который  читатель  видел  прекрасным,  но  холодным
солнечным  днем,  в  Париж  въехало  четверо   саней,   скользивших   по
затвердевшему снегу, покрывавшему Курла-Рен и вход на бульвары,  начиная
с Елисейских полей. За пределами Парижа снег мог  долго  сохранять  свою
девственную белизну - там редко ходили по нему ноги пешеходов. А в самом
Париже напротив - сто тысяч ног в час быстро лишали его свежести, грязня
сияющую мантию зимы.
   В головных санях сидели двое мужчин,  одетых  в  коричневые  суконные
широкие плащи с  двойными  воротниками;  единственную  разницу,  которую
можно было заметить в их одежде, составляло то, что у одного из них были
золотые пуговицы и петлицы, а у другого были шелковые петлицы и шелковые
пуговицы.
   В следующих санях сидели две женщины, так плотно закутанные  в  меха,
что разглядеть их лица было невозможно.
   Эти две женщины, сидевшие рядышком и так близко  друг  к  другу,  что
сиденья  не  было  видно,  разговаривали,   не   обращая   внимания   на
многочисленных зрителей, смотревших, как они едут по бульвару.
   Мы забыли сказать, что после минутного колебания они продолжали  свой
путь.
   Одна из них, более высокая, более величественная, прижимала  к  губам
вышитый батистовый платок, держала голову твердо и  прямо,  несмотря  на
ветер, хлеставший в  лицо.  На  церкви  Сент-Круа-д'Антен  пробило  пять
часов, и на Париж начала спускаться ночь, а вместе с ночью и холод.
   В это время экипажи были недалеко от ворот Сен-Дени.
   Дама в санях, та самая, что прижимала ко рту платок, тронула кончиком
пальца плечо кучера.
   Сани остановились.
   - Вебер! - сказала дама. - Сколько  времени  нужно  для  того,  чтобы
доставить кабриолет в известное вам место?
   - Сутарыня фосьмет гаприолет? - спросил кучер с очень резким немецким
акцентом.
   - Да, возвращаться я буду по улицам, чтобы видеть костры. А улицы еще
грязнее, чем бульвары, и на санях там будет трудно проехать.  Да  я  еще
замерзла. И вы тоже, милая, ведь  правда?  -  обратилась  дама  к  своей
спутнице.
   - Да, сударыня, - ответила та.
   - Так вы поняли, Вебер? В известном вам месте, с кабриолетом.
   - Карашо, сутарыня.
   Отдав приказание, дама легко выпрыгнула из саней, подала  руку  своей
подруге и удалилась, а кучер с жестами почтительного  отчаяния  бормотал
достаточно громко для того, чтобы его могла услышать хозяйка:
   - Неоздорошность! Ax, mein Gott! Какая неоздорошность!
   Молодые женщины рассмеялись, кутаясь в шубы.
   - У вас хорошее зрение, Андре, - произнесла дама, которая на вид была
постарше другой, но которой должно было быть никак не больше тридцати  -
тридцати двух лет, - попытайтесь прочитать название  улицы  вон  на  том
углу.
   - Улица Понт-о-Шу <Буквально: Капустный мост (франц ).>, сударыня,  -
со смехом отвечала молодая женщина.
   - Что это за улица Понт-о-Шу? Ах, Боже  мой!  Мы  заблудились!  Улица
Понт-о-Шу! Мне сказали: второй поворот направо... А  чувствуете,  Андре,
как чудесно пахнет горячим хлебом?
   - Это не удивительно, - отвечала спутница, - мы у дверей булочника.
   - Отлично! Спросим у него, где тут улица Сен-Клод.
   - Улица Сен-Клод, дамочки? - произнес  чей-то  веселый  голос.  -  Вы
хотите узнать, где тут улица Сен-Клод?
   Обе женщины одновременно, сделав одинаковое движение,  обернулись  на
голос, и увидели, что в дверях булочной стоит,  опираясь  на  притолоку,
пекарь, вырядившийся в куртку, с голой грудью и голыми ногами,  несмотря
на леденящий холод.
   - Да, мой друг, улица Сен-Клод, - отвечала старшая.
   - Ну, ее найти нетрудно, я вас провожу, -  продолжал  веселый  малый,
обсыпанный мукой.
   - Нет, нет, - отвечала старшая - ей, видимо, не  хотелось,  чтобы  ее
увидели с таким  провожатым,  -  покажите  нам,  где  эта  улица,  и  не
беспокойтесь: мы постараемся последовать вашему указанию.
   - Первая  улица  направо,  сударыня,  -  сказал  провожатый,  скромно
удаляясь.
   - Спасибо! - хором сказали женщины и  пустились  бежать  в  указанном
направлении, заглушая взрывы смеха своими муфтами.

Глава 2

НЕКОЕ ЖИЛИЩЕ

   Полагаясь на память наших читателей, мы можем надеяться, что  им  уже
известна эта  самая  улица  Сен-Клод,  которая  на  востоке  выходит  на
бульвар, а на западе - на улицу Сен-Луи.  И  в  самом  деле:  здесь  жил
великий физик Джузеппе Бальзаме  со  своей  сивиллой  Лоренцей  и  своим
мэтром Альтотасом.
   В 1784 году, как и в 1770 году - в том году, когда мы  впервые  ввели
читателя в эту эпоху, - улица  Сен-Клод  была  улицей  почтенной,  скупо
освещенной - это правда - и довольно грязной -  и  это  тоже  правда;  в
своих трех-четырех домах она  давала  приют  нескольким  бедным  рантье,
нескольким бедным торговцам и еще нескольким  беднякам,  которых  забыли
внести в приходские списки.
   Помимо этих трех-четырех домов,  на  углу  бульвара  все  еще  стояло
величественное здание, которым улица Сен-Клод  могла  бы  гордиться  как
аристократическим особняком, но это здание было самым закопченным, самым
безмолвным и наиболее глухо заколоченным из всех домов квартала.
   В самом деле, после пожара, который был в этом доме  или,  вернее,  в
части этого дома, Бальзамо исчез, никакого ремонта сделано  не  было,  и
особняк был заброшен.
   А теперь посмотрим на прилегающий к маленькому  садику,  огороженному
высокой стеной, высокий и узкий  дом,  который,  подобно  длинной  белой
башне, поднимается в глубину серо-голубого неба.
   Постучимся в дверь и поднимемся по темной лестнице, которая кончается
на  пятом  этаже,  -  там,  где  у  нас  есть  дело.  Простая  лестница,
приставленная к стене, ведет на последний этаж.
   Дверь открыта; мы входим в темную, голую комнату; ее окно занавешено.
   Она служит прихожей и сообщается со  второй  комнатой,  меблировка  и
любая мелочь которой заслуживают самого пристального нашего внимания.
   Доски вместо паркета, грубо размалеванные двери,  три  кресла  белого
дерева, обитые желтым бархатом, убогая софа, подушки  которой  колышатся
под складками ткани - они съежились от старости.
   Складки и дряблость - это морщины и расслабленность  желтого  старого
кресла: оно шатается и блестит; отслужившее свой срок,  оно  подчиняется
гостю вместо того, чтобы сопротивляться ему, и, когда оно побеждено,  то
есть когда гость уселся, оно испускает крики.
   Два портрета, висящие на стене, привлекают внимание в первую очередь.
Шандал и лампа - шандал на круглом  столике  о  трех  ножках,  лампа  на
камине - соединяют огонь так, чтобы два портрета стали двумя источниками
света.
   Шапочка  на   голове,   длинное,   бледное   лицо,   тусклые   глаза,
остроконечная    бородка,    пышный    плиссированный    воротничок    -
общеизвестность первого портрета говорит сама за  себя:  это  лицо  живо
напоминает Генриха III, короля Французского и Польского.
   Под портретом  можно  прочитать  надпись  из  черных  букв  на  плохо
позолоченной раме:

   Генрих де Валуа

   На другом портрете, рама которого была позолочена не  столь  давно  и
живопись на которой была столь же юной, сколь она  устарела  на  первом,
была изображена молодая женщина  с  черными  глазами,  с  тонким  прямым
носом, с выдающимися скулами, с подозрительно Поджатыми губами. Она была
причесана или, вернее, придавлена целым зданием из волос  и  шелка,  так
что рядом с ним шапочка Генриха III обретала  такие  же  пропорции,  как
бугорок земли, взрытый кротом, рядом с пирамидой.
   Под этим портретом - надпись такими же черными буквами:

   Жанна де Валуа

   И если читателю, который  произвел  осмотр  потухшего  очага,  бедных
сиамских занавесок над кроватью, покрытой пожелтевшей  зеленой  шелковой
узорчатой тканью, угодно знать, какое отношение  имеют  эти  портреты  к
обитателям шестого этажа, ему достаточно повернуться к дубовому столику:
опершись на него  левой  рукой,  просто  одетая  женщина  пересматривает
запечатанные письма и проверяет адреса.
   Эта молодая женщина и есть оригинал портрета.
   В трех шагах от нее,  в  полулюбопытствующей,  полупочтительной  позе
стоит  маленькая  старушка-горничная   шестидесяти   лет,   одетая   как
грезовская  дуэнья  <Грез.  Жан-Батист  (1725  -  1805)  -   французский
художник>, ждет и смотрит.
   "Жанна де Валуа" - гласила надпись.
   Но если эта дама была Валуа, как же, в таком случае, Генрих III, этот
король-сибарит,  этот  плиссированный  сластолюбец,  даже  на   портрете
выносил зрелище такой  нищеты,  если  речь  шла  не  только  о  женщине,
принадлежавшей к его роду, но и носившей его имя?
   К  тому  же  дама  с  шестого  этажа  отнюдь   не   скрывала   своего
происхождения, да и внешность ее это подтверждала. У нее были  маленькие
кисти, которые  она  время  от  времени  грела  на  груди.  У  нее  были
маленькие, тонкие, продолговатые ножки,  обутые  в  бархатные,  все  еще
кокетливые домашние туфельки.
   Эта дама, хозяйка квартиры, все пересчитывала письма  и  перечитывала
адреса.
   Прочитав адрес, она что-то быстро подсчитывала.
   - Госпожа де  Мизери,  -  бормотала  она,  -  первая  дама,  ведающая
одеванием ее величества. Тут можно рассчитывать не больше, чем на  шесть
луидоров, - с этой стороны я уже кое-что  получила,  -  сказала  она  со
вздохом.
   - Госпожа Патрике, горничная ее величества, - два луидора.
   - Господин д'Ормесон - аудиенция.
   - Господин де Калон - совет.
   - Господин де Роан - визит. Мы постараемся, чтобы он нам его отдал, -
со смехом прибавила молодая женщина.
   - Итак, - продолжала она монотонно, - у нас верных восемь луидоров на
неделю. Восемь луидоров,  из  которых  три  я  должна  отдать  у  нас  в
квартале.
   - Теперь, - продолжала она, - поездки из Версаля в Париж и из  Парижа
в Версаль. Луидор на поездки Она внесла эту цифру в колонку расходов.
   - Теперь: на жизнь на неделю - луидор. И опять записала:
   - Туалеты,  фиакры,  чаевые  швейцарам  тех  домов,  куда  я  хожу  с
просьбами, - четыре луидора. И это все? Пересчитаем-ка еще раз.
   Вдруг она прекратила свое занятие.
   - Звонят! - сказала она.
   Старуха побежала в переднюю, а  ее  госпожа,  проворная,  как  белка,
заняла место на софе в смиренной и грустной позе  существа  страдающего,
но покорного.
   Дуэнья открыла дверь: в передней послышался шепот.
   Затем чистый и благозвучный, нежный, но с  оттенком  твердости  голос
произнес:
   - Здесь живет ее сиятельство графиня де ла Мотт?
   - Да, сударыня, но только она очень плохо себя чувствует и  не  может
выйти.
   Во время этого разговор