енно... не имею времени ожидать, отдаю распоряжения об
отъезде"...
   Генерал Алексеев, беседуя с Керенским по аппарату,*59) указав на
создаваемые им осложнения, говорил: "я принял на себя обязательство путем
одних переговоров окончить дело... Мне не было сделано даже намека на то,
что уже собираются войска для решительных действий против Могилева".
Керенский оправдывался и необычайно торопил ликвидацию: "нами был получен
за эти сутки целый ряд сообщений устных и письменных, что Ставка имеет
большой гарнизон из всех родов оружия, что она объявлена на осадном
положении, что на 10 верст в окружности выставлено сторожевое охранение,
произведены фортификационные работы с размещением пулеметов и орудий...
Принимая всю обстановку во внимание, не считаю возможным подвергать вас и
следственную комиссию возможному риску и предложил Короткову двигаться.
Никаких других распоряжений каким бы то ни было другим частям от меня не
исходило. Я предлагаю вам передать генералу Корнилову, что он должен сдать
вам должность, отдать себя в распоряжение власти, демобилизовать свои
войсковые части немедленно, причем ответственность на эти части не упадет,
если это будет сделано немедленно... Все это должно быть выполнено... в
2-х часовой срок с момента окончания нашего с вами разговора... Если через
два часа не получу от вас ответа, я буду считать, что вы захвачены
генералом Корниловым и лишены свободы действий".
   Генерал Алексеев возражал, что должность он принял, "безопасность и
свобода действий его и следственной комиссии вполне обеспечена", что "в
Могилеве никакой артиллерии нет, никаких фортификационных сооружений не
возводилось, войска вполне спокойны, и только при наступлении
подполковника Короткова столкновение неизбежно". Наконец, что в течение
двух часов он не в состоянии собрать всех военных начальников.
   Но Керенский очевидно не верил еще в благополучный исход ликвидации и
проявлял великое нетерпение и страх. В исходе дня начальник его кабинета,
полковник Барановский вновь обратился в Ставку с напоминанием:
   "Верховный главнокомандующий требует, чтобы ген. Корнилов и его
соучастники были арестованы немедленно, ибо дальнейшее промедление грозит
неисчислимыми бедствиями. Демократия взволнована свыше меры и все грозит
разразиться колоссальным взрывом, последствия которого трудно предвидеть.
Этот взрыв в форме выступления советов и большевизма ожидается не только
здесь, в Петрограде, но и в Москве и других городах. В Омске арестован
командующий войсками, власть перешла к совету. Обстановка такова, что
дальше медлить нельзя: или промедление и гибель всего дела спасения
родины, или немедленные решительные действия, аресты указанных вам лиц и
тогда возможна еще борьба. А. Ф. Керенский ожидает, что государственный
разум подскажет ген. Алексееву решение и он примет его немедленно:
арестует Корнилова и его соучастников... Сегодня, сейчас необходимо дать
это в газеты, чтобы завтра утром об аресте узнала вся организованная
демократия. Для вас должны быть понятны те политические движения, которые
возникли и возникают на почве обвинения власти в бездействии и
попустительстве.
   Советы бушуют и разрядить атмосферу можно только проявлением власти и
арестом Корнилова и других. Повторяю дальнейшее промедление невозможно.
Нельзя дальше только разговаривать, надо решаться и действовать"...
   В этом панического характера обращении*60 к Вырубову с исчерпывающей
ясностью установлены взаимоотношения министра председателя с советами и те
личные побуждения, которые двигали им во всей истории столкновения. Это
впечатление не устраняет введенная в обращении вводная фраза о спасении
Родины...
   Алексеев ответил: "Около 12 1/2 часов главковерху отправлена мною
телеграмма, что войска, находящиеся в Могилеве верны Временному
Правительству и подчиняются безусловно главковерху. Около 22 часов
генералы Корнилов, Лукомский, Романовский, полковник Плющевский-Плющик
арестованы. Приняты меры путем моего личного разъяснения совету солдатских
депутатов установления полного спокойствия и порядка в Могилеве; послан
приказ полковнику Короткову не двигать войска его отряда далее станции
Лотва, так как надобности в этом никакой нет. Таким образом, за семь часов
времени пребывания моего в Могилеве были исполнены только дела и исключены
разговоры. Около 24-х часов прибывает следственная комиссия, в руки
которой будут переданы чины уже арестованные, и будут арестованы по
требованию этой комиссии другие лица, если в этом встретится надобность. С
глубоким сожалением вижу, что мои опасения, что мы окончательно попали в
настоящее время в цепкие лапы советов, являются неоспоримым фактом".
   ***
 Когда велись еще последние переговоры, они имели по существу
информационный, формальный характер, ибо психологически в Ставке все уже
было кончено. Еще 29-го весьма поспешно уехал из Могилева Завойко -
"подымать Дон";*61 Многие чины Ставки перестали ходить на занятия; большая
группа толпилась днем и ночью в том доме, в котором должен был
остановиться генерал Алексеев... В хронике Корниловского полка описывается
сцена, как 31-го в одной группе "приближенных"
   шли разговоры о "бегстве", и только один из присутствовавших с
возмущением заявил, что долг всех, стоявших заодно с генералом, до конца
оставаться при нем и разделить его участь, хотя бы это была смерть.
Заместитель арестованного председателя Главного комитета офицерского союза
спрашивал Алексеева по прямому проводу "как быть" и докладывал своему
почетному председателю, что "союз до последней минуты шел по тому пути, на
который Вы его благословили, и Главный комитет всюду поддерживал те
требования, которые предъявлялись генералом Корниловым для устроения
армии"... Доклад заканчивался тревожной фразой: "смею добавить, что судьба
Главного комитета и всего союза в Ваших руках"...
   С полками простился Корнилов в лице их командиров. Он был спокоен и
внешне ничем не проявлял внутреннего состояния своей души.
   - Передайте Корниловскому полку - сказал он - что я приказываю ему
соблюдать полное спокойствие, я не хочу, чтобы пролилась хоть одна капля
братской крови.
   Капитан Неженцев, командир Корниловского полка, рыдая, как ребенок,
говорил:
   - Скажите слово одно, и все корниловские офицеры отдадут за вас без
колебания свою жизнь...
   Более сдержанным был командир Текинского полка, полковник Кюгельген,
который на вопрос приближенных Корнилова, можно ли ожидать от полка
самопожертвования, ответил:
   - Я не знаю.
   Полковник Кюгельген не сроднился с полком и говорил только от себя.
   Впрочем, все уже было кончено и решено. Даже нечто страшное, еще не
высказанное, но уже овладевшее мыслью и сдавившее ее в холодных тисках
обреченности...
   Наступила ночь, и губернаторский дом погрузился в тревожную, жуткую
тишину.
   Верховный подводил итоги своей жизни. Все кончено, все усилия его
спасти страну и армию пошли прахом; поддержки тех, на кого надеялся, не
встретил; надежды более нет. Жить дольше не стоит.
   Я не знаю, но я уверен, что в эти минуты на решение Верховного влияло и
связывающее слово, сказанное им 28-го в "обращении к народу":.. "Долг
солдата, самопожертвование гражданина Свободной России и беззаветная
любовь к Родине заставили меня в эти грозные минуты бытия отечества не
подчиниться приказанию Временного правительства... Я заявляю всему народу
русскому, что предпочитаю смерть устранение меня от должности Верховного".
Завойко позволил себе, не имеет нравственного права, поместить в проекте
воззвания столь индивидуального характера фразу, которая могла бы исходить
лишь от самого лица, обращавшегося с воззванием, оказывала несомненно
нравственное давление, и исключение которой для Верховного было
психологически трудно или даже невозможно.
   Но Корнилов не мог уйти из жизни тайно. Его мысли разгадала друг-жена,
делившая с ним 22 года его трудную, беспокойную жизнь... На другой день в
той самой комнате, где некогда томился духом свергаемый император,
происходила новая мистерия, в которой шла борьба между холодным отчаянием
и беспредельной преданной любовью.
   Выйдя из кабинета мать сказала дочери:
   - Отец не имеет права бросить тысячи офицеров, которые шли за ним. Он
решил испить чашу до дна.
   Так как все чины Ставки, причастные к выступлению, подчинились
добровольно, то арест их, произведенный 1-го сентября генералом
Алексеевым, имел скорее характер необходимой предосторожности против
"правительственных отрядов" и революционной демократии, враждебно
настроенной в отношении "мятежников". Губернаторский дом окружили постами
георгиевцев, внутренние караулы заняли верные текинцы. На другой день
генерала Корнилова и его соучастников перевели в одну из могилевских
гостинниц, а в ночь на 12 сентября всех повезли в Старый Быхов, в наскоро
приспособленное для заключения арестованных здание женской гимназии.
   Ставка и город начали мало помалу приходить в себя. Гарнизон несколько
еще волновался: корниловцы испытывали тяжелое чувство недоумения,
внутренних противоречий и подавленности от пережитой драмы; георгиевцы
подняли головы. Ген.
   Алексеев поддержал нравственно первых, пристыдил вторых, обещая
прочесть длинные списки полученных ими за городские выборы "денежных
подарков" от еврейского населения Могилева. На первом же смотру
корниловцев он громко в присутствии собравшейся толпы солдат и граждан
сказал, что Корнилов не виновен в приписываемых ему преступлениях, и что
праведный суд снимет с него тяжелое и необоснованное обвинение...
   Одно это коренное расхождение во взглядах до крайности затрудняло
совместную службу его с Керенским. Но и кроме этого атмосфера Ставки
становилась совершенно невыносимой: "корниловские мероприятия для
оздоровления армии были отброшены; армия волновалась, офицерство попало в
еще более мучительное положение. "Я сознаю - писал Алексеев одному из
союзных военных агентов - свое бессилие восстановить в армии хоть тень
организации: комиссары препятствуют выполнению моих приказов, мои жалобы
не доходят до Петрограда; Керенский рассыпается в любезностях по телеграфу
и перлюстрирует мою корреспонденцию; не взирая на все обещания его, судьба
Корнилова остается загадочной"...*62 Еще более определенно высказался
генерал Алексеев в письме своем к Каледину: "три раза я взывал к совести
Керенского, три раза он давал мне честное слово, что Корнилов будет
помилован; на прошлой неделе он показывал мне даже проект указа,
одобренный, якобы, членами правительства... Все ложь и ложь! Керенский не
подымал даже этого вопроса... По его приказу украдены мои записки. Он или
к... или сумасшедший. По моему - к... В этом письме совершенно ново
требование помилования. В Быхове шел разговор исключительно о
реабилитации, и амнистия считалась совершенно неприемлемой. Также
безрезультатны были его усилия вырвать из Бердичева находившуюся там в
тюрьме группу генералов. Генерал Алексеев, не достигнув в этом отношении
никаких результатов в смысле воздействий на Керенского, написал горячее
письмо редактору "Нового Времени" Б. Суворину, требуя, чтобы немедленно
была поднята газетная кампания "против убийства лучших русских людей и
генералов". Действительно, вскоре печать занялась нашим делом, хотя,
впрочем, усилия ее только разжигали еще более страсти бердичевских
военно-революционных организаций.
   Но совершенно невыносимым стало положение ген. Алексеева, когда он
получил неожиданное сведение, что его действия вызывают осуждение со
стороны... ген.
   Корнилова, который считает, что с ликвидацией Ставки роль генерала
Алексеева окончена и что дальнейшее пребывание столь авторитетного лица на
посту начальника штаба только укрепляет морально позицию Керенского...
Дальнейшая жертва оказалась ненадобной, и генерал Алексеев ушел.
   На должность начальника штаба Верховного был призван генерал Духонин,
начальник штаба Западного фронта.
   Корниловское выступление закончилось.
   В ряду катаклизмов русской революции - это был едва ли не наиболее
спорный в оценке его целесообразности и последствий. По первому вопросу я
высказался раньше: нет надобности говорить о целесообразности явления,
когда оно стало исторически неизбежным. По второму... Керенский считает
корниловское движение "прелюдией большевизма" - оценка, имеющая вполне
правильное обоснование, если только довести мысль до логического конца,
определив, какой именно момент движения считать "прелюдией".
   Таким моментом была без сомнения победа Керенского.
   Победа Керенского - поражение Корнилова. Этот этап в историческом ходе
революции своими ближайшими видимыми результатами, вне исторической
перспективы, заслонил истинный характер движения, создав теории настолько
же элементарные, насколько и близорукие: "контрреволюция", "бонапартизм",
"авантюризм". Между тем, выступление Корнилова было только хотя и
односторонней, но яркой вспышкой на фоне долгой, тягучей и бездейственной
борьбы между социалистической и либеральной демократией.*63 Корпус Крымова
и офицерские организации, не взирая на преобладание, быть может, в
командном составе их элементов более правых, являлись все же в силу
сложившейся обстановки и характера организующего центра, орудием
либеральной демократии. Поэтому, когда в стане своих врагов корниловцы
увидели всю революционную демократию и особенно приостановивший на время
свое вооруженное выступление левый сектор ее (большевиков) - это было
понятно и естественно. Но что из среды рыхлой, боязливой или инертной
интеллигентской массы, сохранявшей "нейтралитет", на т о и стороне
оказалось много, очень много видных либеральных деятелей - это являлось
совершенно неожиданным, представляя большое и роковое историческое
недоразумение. Газеты начала сентября наполнены резолюциями отделов партии
народной свободы и общественных комитетов, из которых одни призывали к
осторожности в. вопросе осуждения Корнилова, другие выносили ему резкое
осуждение, третьи присоединялись к клеветническим выпадам против него
революционных организаций. Даже, когда последние призывали русских воинов
"не верить тем, кто во имя воcстановления старого порядка готовь предать
свободу, предать родину и открыть путь немцам".
   И это говорили или по крайней мере с этим соглашались те самые люди,
которые только две недели тому назад на Московском совещании пели "осанну"
Верховному главнокомандующему, возлагая на него все свои надежды.
   Вообще, в эти дни несуществующее*64 правительство получило от самых
разнообразных кругов огромную массу телеграмм и постановлений, выражавших
доверие к нему, сочувствие и обещание активной поддержки: революционный
этикет имел точно установленные и строго обязательные формы, скрывавшие
истинную сущность...
   Русская либеральная демократия в этот исторический момент проявила
удивительное отсутствие прозорливости и даже простого политического такта.
Все ждали, все хотели изменения порядка государственного управления, не
могли заблуждаться относительно тех путей, которыми придет это изменение
и, тем не менее, остались теплыми среди холодных и горячих - для того,
очевидно, чтобы через два месяца приступить к лихорадочной организации
"центров" и очагов восстания и сопротивления.
   Буржуазия, распыленная и физически, и духовно, терялась во враждебной
ей стихии, и часть ее из чувства самосохранения присоединяла свой голос к
голосу тех, кто шествовал за победной колесницей.
   Каким образом слагалась эта психология общественности в корниловские
дни, поясняют следующие строки одного из видных общественных деятелей того
времени:
   "Перед страной было неудавшееся, сорванное выступление, которое нельзя
было уже ни спасти, ни переделать.
   Как могли отнестись ко всему этому, так называемые общественные круги?"
   "Многие поникли головой и опустили руки. Другие, еще державшиеся на
поверхности и пытавшиеся еще что-то спасти, не имели ни времени, ни
оснований останавливаться на несостоявшихся действиях и оценивать их в
отвлеченности. Им оставалось только идти дальше. Наконец, третьи с
резкостью напали на неудачную попытку, которая сыграла в пользу
противников".
   "Эти три течения были в кругах не социалистических. А среди этих
последних стоял скрежет зубовный и клокотала небывалая ярость".
   "Я нарочно очерчиваю сейчас общее обывательское состояние, ибо тогда
все реагировало, все воспринимало, все отзывалось. Под этим общим
настроением разумею и настроение массы членов партии к. д. и примыкавших к
ним. Эти настроения возникали и слагались сами, ибо никакой общей команды
из центра партии не было", "Нужно принять также во внимание и то, что во
многих местах к.-д были связаны разными техническими соглашениями с
умеренными социалистами, входили в разные коалиции, которые отражали на
местах коалицию Временного правительства. Наконец, нужно иметь в виду, что
к. д. были в составе Вр. правительства. И вдруг, это самое Вр.
правительство объявляет стране, что готовилось на него, а не на советы
покушение. Очевидно, что для недоумения, соблазнов и неразберихи полной и
общей было более чем достаточно оснований. Истинное положение стало
выясняться только позднее. В "первые же дни", как это всегда бывает при
неудаче, вихрем понеслись обвинения, порицания и проклятия. Эсэровские
думы выли от злобы и бешенства.
   К.-д. фракция отражала названные выше настроения".
   Правда, были и объективные условия, способствовавшие углублению
недоразумения. В широких провинциальных кругах, мало посвященных в тайны
носато "двора", настоящая физиономия Временного правительства и истинная
роль в нем триумвирата и Керенского были недостаточно хорошо известны. Еще
менее определенным казался политический облик Корнилова, в силу
исключительного положения его как военного вождя и вследствие
конспиративного характера деятельности его окружения.
   Наконец, с самого своего начала в силу ряда неблагоприятных
обстоятельств успех выступления представлялся весьма проблематичным...
   Последнее обстоятельство - едва ли не самое главное. Я глубоко
убежден, что техническая удача выступления в корне изменила бы всю
политическую оценку корниловского движения. Нашлась бы и глубокая
почвенность и сочувствие широких либеральных кругов и самое яркое кричащее
его проявление. В бесстрастном отражении истории отпадает вся театральная
бутафория, созданная человеческой слабостью: резолюции общественных
деятелей - дань революционной традиции, приносимая не раз "страха ради
иудейска"... Проявление покорности правительству генералов - не только
просто ненавидевших его, но и причастных к подготовке выступления...
Постановления о своей непорочности и с порицанием "мятежу" - войсковых
частей, военно-общественных организаций, неведомых "офицерских депутатов",
даже столичных военных училищ, чуть ли не поголовно причастных к
конспиративным кружкам... Все эти декорации создавали картину пожарища,
где на обширном поле, объединенные в несчастье, сидят среди своего
спасенного скарба - "завоеваний революции" - негодующая демократия,
порицающая буржуазия, и "обманутые" войска. А посреди мрачно высятся
обгорелые стены Быховской тюрьмы.
   Генерал Корнилов чувствовал себя всеми покинутым и болезненно нервно
относился к сообщениям печати о своем "деле":
   - Я понимаю, что лбом стены не прошибешь, но зачем они так стараются...
   Особено удручали его слухи, что даже его детище - Корниловский полк
снял свои нарукавные знаки*65 и пошел "на поклонение новым богам". Слухи
были не верны.
   Возмущенный ими командир полка, капитан Неженцев, писал: "я приказал
снять эмблему, так как был бессилен в борьбе с темной солдатской массой,
разжигаемой... агитаторами, заполняющими все железнодорожные станции и,
подобно кликушам, выкрикивающими с надрывом голосовых связок против Вас и
полка, носящего Ваше имя... Но, сняв дорогую нам эмблему... мы ею прикрыли
наш ум, наше сердце и волю"...
   Как бы то ни было, после августовских дней в словаре революции появился
новый тер