Туда направлен
последний резерв - Казанович с тремястами Партизан.
   Но не в этом главное. Смерть вождя нанесла последний удар утомленной
нравственно и физически пятидневным боем армии, повергнув ее в отчаяние
Поэтому, ставя себе главной целью спасение армии, я решил сегодня с
закатом снять осаду Екатеринодара и быстром маршем, большими переходами
вывести армию Из-под удара екатеринодарской группы большевистских войск.
   Возражений не последовало. Мы приступили к обсуждению марш рута,
пользуясь сведениями Кубанского атамана о настроении станиц и о
существующих переправах через реки. Выбор был небольшой: на востоке
Екатеринодар, на юге река Кубань, с единственной паромной переправой, на
западе плавни и море; наш злейший враг - железная дорога опоясывала нас
кругом линиями Тимашевская - Крымская - Екатеринодар...
   И я отдал приказ Добровольческой армии с наступлением темноты двигаться
на север, в направлении станицы Старовеличковской.
   В темную ночь армия уходила от Екатеринедара в неизвестное.
   Шли молча, понуро, подавленные, но в полном порядке; в движении колонн
и обоза заметна была даже какая-то подчеркнутая исполнительность и
дисциплина. Но когда с рассветом с бронированного поезда, увидевшего наш
конный арьергард, открыли по нем артиллерийский огонь, отдаленные звуки
его производили на колонну явно тягостное, доселе не замечавшееся
впечатление и вызвали большую торопливость.
   Необходимо было дать время улечься настроению и избегать боя. Этого,
однако, сделать не удалось. Пройдя около 40 верст авангард был встречен
ружейным огнем из попутной станицы и завязал перестрелку. Скоро по нас
открыли огонь одно или два большевистских орудия. Колонна продолжала путь,
не задерживаясь и свернув лишь несколько вправо полевой дорожкой. Я выехал
к кургану, возле станицы.
   Противник, к счастью, оказался плохо организованным. Наши части скоро
ворвались в станицу, батарее не более чем тремя выстрелами прогнала
неприятельские орудия, а появившиеся на горизонте во множестве
подкрепления - повозки с большевистской пехотой - после двух трех
артиллерийских выстрелов умчались назад.
   Так как и Старо и Ново-Величковская станицы оказались занятыми
неприятелем, я приказал армии переправляться через реку Понура между двумя
этими пунктами по двум мостам, возле немецкой колонии Гначбау, где и
заночевать. Конница стала у переправы на хуторах.
   Арьергард (ранее авангард) прикрывал это движение, занимая до ночи
взятую станицу, которую большевики обстреливали артиллерией. Мост был
испорчен, пришлось его долго чинить, и переправа продолжалась почти до
рассвета.
   На походе я узнал, что из станицы Елисаветинской не удалось вывезти
всех раненых. Начальник обоза доложил, что окрестности были уже заняты
противником, перевозочных средств одной Елисаветинской не хватало и
пришлось оставить в ней 64 тяжело раненых из числа безнадежных и тех,
которые безусловно не в состоянии были бы вынести предстоящие
форсированные марши. С ранеными оставлены врач, сестры и денежные
средства. Глубокой болью сжалось сердце. Я не знал тогда, где смерть
вернее. Но чувствовал, что язык цифр и фактов для них не убедителен, что
они - обреченные - имели нравственное право осудить ушедших...
   После 50 верстного перехода отдых в Гначбау вышел весьма относительный:
колония не в состоянии была вместить всех, многим пришлось оставаться под
открытым небом на улице.
   План предстоящего похода заключался в том, чтобы, двигаясь на восток,
вырваться из густой сети железных дорог и более организованного района
борьбы "Кубанско-Черноморской советской республики", сосредоточиться на
перепутье трех "республик" и трех военных командований - Дона, Кубани и
Ставрополя и оттуда, в зависимости от обстановки, начать новую операцию.
   Во исполнение этого плана 2-го апреля нам предстояло прорваться через
линию Черноморской железной дороги; я наметил для этого станцию
Медведовскую. Обозы были готовы с утра, и выступление предположено с таким
расчетом, чтобы подойти к железной дороге в темноте. Но около полудня
неожиданно со стороны Ново-Величковской обнаружилось наступление крупного
отряда большевиков, и скоро колония с ее скученным добровольческим
населением подверглась жестокому обстрелу десятка орудий; в то же время
большевистская пехота начала охватывать нас с востока, стремясь запереть в
излучине реки.
   При таких условиях о скрытности движения и перехода через жел. дор. не
могло быть и речи. И я решился на крайнее средство - отсидеться в Гначбау
до темноты с тем, чтобы под покровом ночи скрыть свой марш и от
Гначбауского и от Медведовского противника. Обоз приказал сократить до
минимума: изъять все лишние войсковые повозки; бросить лишние орудия,
унеся затворы и испортив лафеты, так как для оставшихся 30 снарядов
достаточно было и четырех орудий; беженцам оставить по повозке на 6
человек, остальные порубить. В голову обоза поставить лазарет.
   Части 2-й бригады выдвинулись за окраину, залегли и приостановили
наступление противника. Но артиллерийский обстрел колонии продолжался с
исключительной силой.
   Этот день останется в памяти первопоходников навсегда. В первый раз за
три войны мне пришлось увидеть панику. Когда люди, прижатые к реке и
потерявшие надежду на спасение, теряли всякий критерий реальной обстановки
и находились во власти самых нелепых, самых фантастических слухов. Когда
обнажались худшие инстинкты, эгоизм, недоверие и подозрительность - друг
к другу, к начальству, одной части к другой. Главным образом в многолюдном
населении обоза. В войсковых частях было лучше, но и там создалось очень
нервное настроение. Вероятно среди малодушного элемента шли разные
разговоры, потому что в продолжение пяти, шести часов в штаб приходили
вести одна другой тревожнее. Получаю, например, донесение, что один из
полков конницы решил отделиться от армии и прорываться отдельно... Что
организуется много конных партий, предполагающих распылиться... Входит
бледный ротмистр Шапрон, адъютант Алексеева и трагическим шепотом
докладывает, что в двух полках решили спасаться ценою выдачи большевикам
старших начальников и добровольческой казны... предусмотрено какое-то
участие в этом деле Баткина...
   что сводный офицерский эскадрон прибыл добровольно для охраны генерала
Алексеева: От всякой охраны лично я отказался, но много позднее узнал, что
тревожные слухи дошли до штаба 1-й бригады и полковник Тимановский*182
придвинул незаметно к штабу армии "на всякий случай" офицерскую часть.
   Люди теряли самообладание, и надо было спасать их помимо их собственной
воли. Мы с Иваном Павловичем, который сохранял, как всегда, невозмутимое
спокойствие, успокаивали волнующихся, спорили с сановными беженцами,
добивавшимися права следовать чуть ли не с авангардом, и ждали с
нетерпением наступления все примиряющих сумерек. Часовая стрелка в этот
день, как всегда в таких случаях, передвигалась с необычайной
медленностью...
   Перед самым закатом приказал начать движение колонны на север, по
Старо-Величковской дороге. Движение замечено было противником, и лощину,
где проходит дорога, большевики начали обстреливать ураганным огнем. Но
уже спускалась ночь, огонь стал беспорядочнее, голова колонны круто
свернула вправо и пошла на северо-восток по дороге на Медведовскую.
   Вырвались!
   Колонна двигалась в полной тишине, не преследуемая противником. В
авангарде шла бригада Маркова. Конница Эрдели была направлена севернее
Медведовской для рассредоточения, отвлечения внимания противника и порчи
пути; к югу для той же цели двинут Черкесский полк.
   После 24 верстного перехода, в начале пятого часа утра, замелькали
вдали огни железнодорожной будки на переезде, в версте от станции. Марков
послал вперед конных разведчиков, но не утерпел, и поскакал туда сам.
Когда я со штабом подъехал к будке, было еще совсем темно и совершенно
тихо. Марков, как оказалось, от лица арестованного дорожного сторожа
переговорил уже по телефону с дежурившими на станции большевиками,
услышавшими подозрительный шум и успокоил их. На станции оказались два
эшелона красногвардейцев и бронепоезд. Подходила голова бригады, и тихо
начали разворачиваться возле полотна цепи. Батальон Офицерского полка
двинут Марковым против станции Медведовской, инженерная рота для порчи
полотна и обеспечения с юга, а для захвата станицы, расположенной в
полуверсте от будки, я послал конные команды штаба армии, во главе с
подполковником генерального штаба Ряснянским.
   Ждем результатов захвата станции. На будку приходит штабс-ротмистр
Алексеев, сын Михаила Васильевича.
   - Отец просит разрешения прийти в будку.
   - Пожалуйста, милости просим.
   Это, очевидно - для примера другим подчеркнутое подчинение
драконовским правилам порядка в движении колонны и, вместе с тем,
подтверждение не писанной добровольческой конституции: полное
невмешательство в дело организации, управления и вождения армией. Такая
система завелась с первого дня и строго соблюдается, сильно облегчая
командование.
   В ночной тишине послышался вдруг один, другой ружейный выстрел.
Оказалось потом, что наш разъезд неосторожно спугнул большевиков -
часовых на станции. И через несколько минуть со стороны станции показалась
какая-то движущаяся громада:
   Бронированный поезд.
   Медленно, с закрытыми огнями, надвигается на нас; только свет от
открытой топки скользит по полотну и заставляет бесшумно отбегать в
сторону залегших возле полотна людей. Поезд уже в нескольких шагах от
переезда" У будки все: генерал Алексеев, командующий армией со штабом и
генерал Марков. Одна граната, несколько лент пулемета и... в командном
составе армии произошли бы серьезные перемены.
   Марков с нагайкой в руке бросился к паровозу.
   - Поезд стой! Раздавишь с. с. Разве не видишь что свои?.!
   Поезд остановился.
   И пока ошалевший машинист пришел в себя, Марков выхватил у кого-то из
стрелков ручную гранату и бросил ее в машину. Мгновенно из всех вагонов
открыли по нас сильнейший огонь из ружей и пулеметов. Только с открытых
орудийных площадок не успели дать ни одного выстрела.
   Между тем Миончинский продвинул к углу будки орудие и под градом пуль
почти в упор навел его по поезду.
   - Отходи в сторону от поезда, ложись! - раздается громкий голос
Маркова.
   Грянул выстрел, граната ударила в паровоз, и он с треском повалился
передней частью на полотно. Дугая, третья по блиндированным вагонам... И
тогда со всех сторон бросились к поезду "Марковцы". С ними и их генерал.
Стреляли в стенки вагонов, взбирались на крышу, рубили топорами отверстия
и сквозь них бросали бомбы; принесли из будки смоляной пакли, и скоро
запылали два вагона. Большевики проявили большое мужество и не сдавались:
   из вагонов шла беспрерывная стрельба. Отдельные фигуры выскакивали на
полотно и тут же попадали на штыки. Было видно, как из горящих вагонов,
наполненных удушливым дымом, сквозь пробитый пол обгорелые люди
выбрасывались вниз и ползли по полотну.
   Скоро все кончилось. Слышался еще только треск горящих патронов.
   Горячо обнимаю виновника этого беспримерного дела.
   - Не задет?
   - От большевиков Бог миловал - улыбается Марков. - А вот свои палят,
как оглашенные. Один выстрелил над самым моим ухом - до сих пор ничего не
слышу.
   Нельзя терять времени. Послал приказание подвести на рысях вторую
батарею, а колонне полным ходом продолжать путь. Уже светало. Перед нашими
глазами развернулась картина боя. На севере Боровский с Офицерским полком
атакует станцию, оттуда большевики обстреливают сильным огнем будку,
переезд и дорогу в станицу; под этим огнем полковник Тимановский -
невозмутимый "Степаныч", как его звал Марков, с неизменной трубкой в
зубах, подгоняет залегших Кубанских стрелков, ведя их в подкрепление к
Боровскому. С юга задымилась труба паровоза, и новый бронированный поезд
открыл артиллерийский огонь по колонне; несколькими выстрелами, однако,
наша батарее отогнала поезд, и орудия его на пределе продолжали вести по
колонне безвредный огонь. Мимо нас через переезд тянутся бесконечной
вереницей повозки, попадают в сплошную полосу огня, мчатся рысью и ныряют
в станичные улицы. А на самом переезде идет лихорадочная работа: здесь
тушат, расцепляют вагоны и выгружают из них драгоценные боевые припасы.
   Какое счастье! В этот день взято более 400 артиллерийских и около 100
тысяч ружейных патронов. По добровольческим масштабам на несколько боев мы
обеспечены.
 
   Боровский взял станцию, перебил много большевиков; часть их успела
погрузиться в поезд, который ушел на север.
   Конница, потрепанная несколько при переходе через железнодорожный мост
встретившимся бронепоездом, перешла линию еще севернее.
   После привала в Медведовской армия без всякого давления противника
двигалась дальше 17 верст в мирную, дружественную нам станицу Дядьковскую.
Потери наши были совершенно ничтожны.
   Когда я в этот день обгонял колонну, то по лицам добровольцев, по их
ответам и разговорам почувствовал ясно, что хотя тяжелая рана, нанесенная
смертью любимого вождя, болит и заживет не скоро, но что наваждение уже
прошло; что по этой широкой кубанской степи, под ясным солнцем идет
прежняя Добровольческая армия, сильная духом, способная опять бороться за
Родину и побеждать.


                               ГЛАВА XXVIII.

   Поход на восток - от Дядьковской до Успенской; трагедия раненых; жизнь
на Кубани.

   В Дядьковской - дневка; в покое, тепле, сытости и уюте. Встретили нас
станичники хлебом-солью и добрым словом; для меня это наиболее тягостная
процедура, принимая во внимание последствия, ожидающие говоривших... после
нашего ухода. Но иногда нельзя было избегнуть этих встреч.
   Для осуществления общего плана операции, чтобы спутать все
предположения большевиков внезапностью и быстротою, я решил еще больше
увеличить суточные переходы, посадив всю пехоту на подводы. Идее эта
применялась частично и не без пользы красногвардейскими отрядами.
   Но это решение ставило с необыкновенной остротой вопрос о лазарете.
Положение тяжело раненых становилось безвыходным. Они целыми днями
тряслись в повозках по ухабам. В течение последних трех суток (от вечера
31-го до вечера 2-го) обоз прошел свыше 90 верст, при чем "отдых" в
Гначбау не превышал 6 - 8 часов, а некоторые повозки не разгружались за
это время вовсе. В дальнейшем ожидались еще большие трудности. Смертность
в лазарете, в котором, кроме того, уже иссякли лечебные и перевязочные
средства, достигла ужасных размеров. Предстояло одно из двух: или изменить
систему маршей, подвергая армию возможности окружения и гибели, или обречь
походом на верную смерть тяжело раненых добровольцев.
   Жизнь подсказывала и третье решение, морально наиболее тяжелое:
получено было известие из Елисаветинской, что станичники сберегли наших
раненых, и последние отправлены в местные лазареты. Впоследствии это
сведение оказалось ложным: из 64 оставленных только 14 спаслись, остальных
большевики зверски убили. Но тогда оно сыграло известную роль в принятии
решения, спасшего много жизней.
   Я пригласил на совещание старших начальников и некоторых общественных
деятелей, следовавших при армии. Очертив им обстановку, предложил на
обсуждение вопрос:
   брать ли с собой всех раненых или оставить тяжелых в станице, приняв
меры, до известной степени гарантирующие их безопасность. Ответственные
начальники почти все, в том числе Алексеев, Романовский и Марков
высказались за оставление; другие говорили о гнетущем впечатлении, которое
вызовет факт оставления.
   Я знал, конечно, что вся моральная тяжесть этого решения падет на мою
голову; что для личного моего успокоения легче было бы взять всех с собою
и предоставить разрешение вопроса на волю судьбы; и все же, после тяжкого
раздумья, приказал оставить.
   Врачи составили список раненых, не могущих выдержать перевозки, которых
оказалось около 200; станичный сбор постановил принять их на свое
попечение!
   оставлена была известная сумма денег, врач, сестры и несколько
заложников, выведенных кубанцами из Екатеринодара, среди которых был
влиятельный большевик Лиманский, давший слово оберечь раненых и
исполнивший добросовестно свое обещание. Остался по собственному желанию и
"матрос" Баткин, услугами которого более не пользовались.
   Фактически осталось только 119 человек - остальные были увезены своими
однополчанами. Впоследствии оказалось, что из оставшихся двое были убиты
большевиками, шестнадцать умерло и сто один спаслось.
   Переживая мысленно минувшее, я живо помню свои душевные терзания. И
делясь тогда впечатлениями с Романовским, мы оба пришли к одинаковому
заключению: подписать приказ заставлял тяжелый долг начальника; но, если
бы пришлось оставаться самим, мы предпочли бы пустить себе пулю в лоб.
   5 апреля двинулись дальше на восток; предстоял снова переход через
магистраль Владикавказской дороги, казавшуюся нам весьма опасной,
благодаря сосредоточению в двух ее узлах (Екатеринодар, Тихорецкая)
крупных сил и многих бронепоездов.
   В Приказе, отданном накануне, ночлег был фиктивно назначен в станице
Березанской. И только на плотине через речку Журавку выставленный штабом
маяк сворачивал колонны по действительному направлению к станице Журавской.
   Предосторожность оказалась не лишней: большевики своевременно узнали о
приказе и усиленно рыли окопы для нашей встречи у Березанской.
   Добровольческой армии, противно всей природе военного дела, приходилось
двигаться не вдоль, а поперек железных дорог, находившихся в руках
большевиков; эти нормальные средства связи и питания были для нас злейшими
врагами, которых нужно было портить и разрушать; они сжимали нас в своих
тисках, готовя тактические западни и окружения; простая сама по себе
операция перехода осложнялась до крайности наличием 8 - 10 верстного
обоза, который требовал для своей переброски сносной дороги,
железнодорожного переезда и несколько часов времени. В нашем активе были,
однако, маневр и абсолютное повиновение войск, противопостановленное
медлительной системе большевистского митингового управления.
   После привала в Журавской, все выходы из которой во избежание сношений
жителей с большевиками заблаговременно были закрыты конницей, с
наступлением темноты армия приступила к выполнению задачи. Конница,
двинувшись Двумя колоннами, быстрым налетом захватила станцию Выселки и
разъезд южнее ее и испортила там пути.
   Авангард - бригада Богаевского (Марков с Богаевским чередовались
постоянно в этих переходах) - занял средний переезд и обеспечил его
справа и слева ближней порчей рельс и выставлением заслонов с артиллерией.
И под покровом ночи колонна главных сил, соблюдая возможную тишину, быстро
стала пересекать железную дорогу.
   Я пропускал колонну у переезда. Люди на повозках обоза подозрительно
косились в сторону убегавших рельс - не появятся ли оттуда огненные глаза
поезда, со вздохом облегчения слушали раскаты отдаленного взрыва - наша
конница рвет путь и, благополучно миновав переезд; снимали шапки и
крестились - "пронес Господь"!
 
   Перейдя благополучно и этот раз железнодорожную линию и сделав за сутки
65 верст, армия заночевала в станице Бейсугской. На другой день предстояла
еще более трудная задача - вырваться из треугольника дорог через
преграждавшую нам путь линию Тихорецкая - Кавказская; между этими двумя
узловыми пунктами было всего лишь 60 верст - расстояние допускавшее удар
с двух сторон. Опять усиленные демонстрации в южном направлении, к
станицам Тифлисской и Казанской; быстрый марш на северо-восток; большой
привал во Владимирской; заслоны конницы против Тихорецкого и Кавказского
узлов; в третий раз благополучный переезд ночью через железную дорогу
между станциями Малороссийской и Мирской. И к утру, 8-го, армия, после 45
верстного перехода, сосредоточилась в Хоперских хуторах.
   Подоспевший неприятельский броневой поезд успел лишь обстрелять
безвредным огнем хвост арьергарда.
   В хутор