алось совершенно определенное
убеждение о предстоящем нашем побеге. Ставка умоляла не делать этого;
советская печать несколько раз сообщала о побеге, как о совершившемся
факте; Завойко из Петрограда в каждом письме к Корнилову предостерегал от
"необдуманного и беспричинного побега", который "может послужить к провалу
всего дела"; Быхов "провожал" нас ежедневно, и однажды я был не мало
изумлен, когда священник, служивший у нее в тюрьме вечерню, взволнованно и
с глубоким чувством вознес особые молитвы, чином вечерни не
установленные... о путешествующих.
   Общее мнение укрепилось окончательно, когда Текинский полк стал чинить
вьюки и ковать лошадей...
   Я думаю, что больше всех наш побег доставил бы удовольствие Керенскому.
   Чтобы облегчить нам вынужденный уход из Быхова, в особенности, если бы
пришлось идти походом с Текинцами, принимались меры к постепенному
освобождению арестованных. В этом нам содействовали и Ставка, и Верховная
следственная комиссия. Корнилов не раз убедительно просил Духонина путем
сношения с Керенским или с Шабловским добиться скорейшего освобождения из
Быхова ряда лиц, "привлечение которых к его делу и дальнейшее содержание в
заключении является сплошным недоразумением." Действительно, к 27 октября
ушла из тюрьмы половина заключенных, позднее и прочие, за исключением
генералов Лукомского, Романовского, Маркова и меня, которые принципиально
должны были оставаться до конца с генералом Корниловым.
   Большое затруднение для нас представляло полное отсутствие денежных
средств.
   Широкое субсидирование корниловского выступления крупными столичными
финансистами, о котором так много говорил в своих показаниях Керенский -
вымысел. В распоряжении "диктатора" не было даже нескольких тысяч рублей,
чтобы помочь впавшим в нужду семьям офицеров, выброшенных за борт и вообще
пострадавших в связи с выступлением. Необходимо было помочь закупкой хлеба
семьям текинцев, позаботиться приобретением для всадников Текинского полка
на случай зимнего похода теплой одежды и т. д. Наконец, не легко было
положение самих Быховцев, которых Керенский лишил содержания. Семейные
бедствовали. Вместо содержания Керенский, лишенный чувства элементарного
такта, приказал выдавать небольшие пособия из своих (по должности
Верховного главнокомандующего)
   экстраординарных сумм. Одни отвергли, другие по нужде брали. Это
распоряжение было совершенно незаконным, так как даже подследственным
арестованным полагалось половинное содержание, а быховские узники по
компетентному разъяснению председателя комиссии Шабловского "не могли
почитаться состоящими под следствием*75 и поэтому не лишены были права на
получение содержания."
   По этому поводу одним из заключенных прапорщиком Никитиным подана была
жалоба в сенат, с просьбой: "1) распоряжение Главковерха отменить, 2)
привлечь присяжного поверенного Александра Керенского, по должности
Верховного главнокомандующего, к ответственности по таким то статьям за
превышение власти"...
   Для поддержания средств существования быховцы затеяли издание
альманаха, из которого, впрочем, ничего не вышло.
   Генерал Алексеев через Милюкова еще 12 сентября обратился к
Вышнеградскому, Путилову и друг... "Семьи заключенных офицеров - писал
Алексеев - начинают голодать. Для спасения их нужно собрать и дать
комитету союза офицеров до 300 тыс. рублей. Я настойчиво прошу их прийти
на помощь. Не бросят же они на произвол судьбы и голодание семьи тех, с
которыми они были связаны общностью идеи и подготовки". Результаты этого
обращения мне неизвестны.
   Только в конце октября Корнилову привезли из Москвы .около 40 тыс.
рублей, которыми он мог удовлетворить важнейший нужды.
   Между тем, на этой почве в столице и других местах развивался крупный
шантаж. В Быхов начали поступать сведения, что к состоятельным людям и в
банки приходят какие то неведомые лица и обращаются с требованием больших
сумм на "тайную корниловскую организацию". Предъявляют записки московских
общественных деятелей, иногда "собственноручные", якобы, письма Корнилова.
   Под влиянием этих сведений, после большевистского переворота, в начале
ноября генерал Корнилов, по настоянию прапорщика Завойко, которому
продолжал еще доверять, согласился на образование им "единой центральной
кассы в Новочеркасске, особого комитета и контроля для распоряжения этими
(собираемыми)
   деньгами, и наблюдения за их использованием". Вместе с тем, Корнилов
подписал присланный Завойко письма к 12 финансистам,*76 с предложением
жертвовать в пользу создающихся вокруг него организации для борьбы с
большевизмом, указывая, что единственным его доверенным лицом по сбору
денег является Завойко. Я не знаю, откликнулись ли адресаты, но к декабрю
в Новочеркасске - и в распоряжении Корнилова, и в фонде Добровольческой
армии, организовавшейся Алексеевым - денег не оказалось.
   Последний эпизод, быть может, обусловлен недоверием к новому Минину
(Завойко), но вообще постановка финансового вопроса весьма показательна. Я
остановился несколько на ней, считая небезынтересным своеобразное
отношение крупной буржуазии к антисоветскому и антибольшевистскому
движению, - той самой крупной буржуазии, которую революционная демократия
тщится представить вдохновительницей и покровительницей движения,
созданного якобы на ее средства и для ее благоденствия. От буржуазии
генералы Алексеев и Корнилов требовали жертв, но служили не ей, а
народным, национальным интересам. Быть может это обстоятельство и вызывало
те трудно преодолимые препятствия, которые они встречали не только в среде
враждебной, но в другой, Казалось бы, заинтересованной в наступлении
правового порядка.
   Куда уходить в случае нужды?
   Только на Дон. Вера в казачество была сильна по-прежнему; совет
казачьих войск, находившийся в постоянных сношениях с Быховым,
гальванизировал эту веру, добросовестно заблуждаясь и не чувствуя, что он,
как и вся казачья старшина, оторваны от казачьей массы и давно уже не
держат в своих руках ее реальной силы - войска. В Быхове составлялась
преподанная Ставке дислокация казачьих частей для занятия важнейших
железнодорожных узлов на путях с фронта к югу, чтобы в случае ожидаемого
крушения фронта, сдержать поток бегущих, собрать устойчивый элемент и
обеспечить продвижение его на Юг. В то же время шла деятельная переписка
между Корниловым и Калединым.
   Каледин сам еще находился в опале и в совершенно неопределенном
служебном положении. В дни корниловского выступления Временное
правительство, обвинив его "в мятеже и в желании путем занятия донскими
частями железнодорожных узлов отрезать Донецкий бассейн от центра", отдало
приказ об отрешении Каледина от должности, об аресте его и предании суду.
Дон не выдал своего атамана и не допустил его устранения. Керенский
лихорадочно собирал улики и не находил ничего решительно, что могло бы
изобличить в нелояльности донского атамана. Временное правительство
оказалось в чрезвычайно неловком положении и тщетно искало не слишком
компрометирующего его выхода. 17 октября Керенский в разговоре с донской
депутацией признал эпизод с калединским мятежем "тяжелым и печальным
недоразумением, которое было следствием панического состояния умов на
юге". Это не совсем верно: паника имела место главным образом на севере;
ее создали своими заявлениями Авксентьев, Либер, Руднев (Московский
городской голова), Верховский, Рябцев (помощник команд, войск. Московс.
округа) *77 и многие другие.
   Официальной реабилитации, однако, так и не последовало, и атаман,
объявленный мятежником, к соблазну страны два месяца уже правил в таком
почетном звании областью и войском.
   Каледин едва ли не трезвее всех смотрел на состояние казачества и
отдавал себе ясный отчет в его психологии. Письма его дышали глубоким
пессимизмом и предостерегали от иллюзий. Даже на прямой вопрос, даст ли
Дон убежище быховским узникам, Каледин ответил хотя и утвердительно, но с
оговорками, что взаимоотношения с Временным правительством, положение и
настроение в области чрезвычайно сложны и неопределенны.
   Таким образом, начало возникать сомнение в ценности единственной, как
тогда представлялось, исходной базы для дальнейшей борьбы. Корнилов быль
склонен приписывать это освещение субъективным побуждениям казачьих
верхов. В этом убеждении его усиленно поддерживал Завойко, пробравшийся в
Новочеркасск. В каждом своем письме он рисовал широкими мазками народные,
якобы, настроения:
   "... Ваше имя громадно, его двигает вперед уже стихия; за ним стоят не
отдельные силы или люди, а в полном смысле слова - стихия"... И кстати
добавлял: "Здесь на Дояу Ваше имя и значение - бельмо на глазу
Богаевскаго*78; он полностью забрал в свои руки Каледина и в этом
направлении влияет на него; здесь политика по отношению к Вам - двуличная
и большая личная ревность. Боятся, что Вы будете на верху, боятся, что Вы
не позволите пожить за счет других (?) и т. д."...
   Подобные ориентировки не проходили бесследно, отражаясь на взглядах и
настроении Корнилова. Весьма сдержанно отнесся он также к полученному
известию, что 2 ноября приехал в Новочеркасск генерал Алексеев и приступил
там к формированию вооруженной силы.
   Вообще, на ряду с ожиданием самосуда, в Быховскую тюрьму набегала
волна, заносимая многочисленными посетителями и обширной почтой, - волна,
выносившая "Быховских узников" на авансцену политической жизни. Не в таких
кричащих тонах, как в письмах Завойко, но в таком же свете представляли
они общественные настроения в отношении корниловского движения. Цель
Завойко, отдаленного от Быкова, довольно определенно сквозила в строках
одного из писем: "помните, что стихия за Вами; ничего, ради Бога, не
предпринимайте, сторонитесь всех; Вас выдвинет стихия; Вам не надо друзей,
ибо в должный момент все будут Вашими друзьями... За Вами придут - это
делаю и я"... Другие приносили Корнилову свою искреннюю веру и свое
добросовестное, но чисто индивидуальное и зачастую ошибочное понимание
текущих событий.
   А стихия действительно бушевала. Но стихия всецело враждебная
корниловскому движению. В его орбите оставалось только неорганизованное
офицерство и значительная масса интеллигенции и. обывательщины,
распыленная, захлестываемая, могущая дать искреннее сочувствие, но не
силы, нужные для борьбы.


                                 ГЛАВА X.

   Результаты победы Керенского: одиночество власти; постепенный захват ее
советами; распад государственной жизни. Внешняя политика правительства и
советов.

   Керенский победил.
   Значение этой победы сказалось не только в отношении военной мощи
страны, где армия осталась без вождей, но и в области государственного
управления, где остались одни вожди без "армии".
   Перед страной встал снова кардинальный вопрос о построении верховной
власти, ибо прежняя власть разбилась окончательно в "бескровной победе"
над корниловским выступлением. Таково было мнение не только "побежденных",
но и "победителей".
   Газета Горького говорила: "Бессильная в самостоятельной борьбе с
контрреволюцией, неспособная к положительной творческой работе в деле
обороны и борьбы с разрухой, живущая целиком за счет авторитета и
поддержки совета и его руками выводящая страну из под смертельного удара
корниловщины, - наша власть чувствует себя достаточно "независимой" и
"неограниченной"... в пределах Зимнего дворца".
   В центре стояла по-прежнему - одинокая и уже обреченная всем ходом
предшествовавших событий фигура Керенского. Разгромив действенные силы не
социалистической России, он призывал ее вновь к участию в коалиции, ведя
борьбу за попираемые права буржуазии и не видя вне союза с нею иного
исхода, как "ликвидацию всего Временного правительства, с
премьер-министром во главе".
   Революционная демократия в лице Петроградского совета, огромным
большинством голосов левых с. р-ов и большевиков, требовала устранения от
власти не только партии народной свободы, но и всех цензовых элементов и
передачи ее в руки исключительно "революционного пролетариата и
крестьянства". Если верить Штейнбергу, из 165 резолюций разных
провинциальных организаций не менее 115 высказались за переход всей власти
в руки революционной демократии, причем солдатские комитеты оказывались
часто левее рабочих.
   К этому времени из состава президиума Совета должны были выйти Чхеидзе,
Церетелли, Скобелев и Чернов, как слишком "умеренные". В состав президиума
вошли большевики и левые с. р-ы. Новый председатель Совета Бронштейн
(Троцкий), сменивший Чхеидзе, считал, что народные массы уже вполне
подготовлены к восприятию советской власти, но "после жестокого урока
июльских дней стали только более благоразумными, отказались от собственной
инициативы и ожидают призыва свыше"...
   Прежние вожди - Церетелли, Чхеидзе, Чернов и другие, словом вся та
социалистическая интеллигенция, которая вначале стояла во главе советов,
потом группировались вокруг Исполнительных комитетов и в течении шести
месяцев пыталась руководить судьбами революции, оказалась, как и
Керенский, в пустом пространстве. За ними не было больше никого. Они
продолжали священнодействовать по инерции, все еще произнося установленные
ритуалом речи, в которых, однако, доминировала явно - смертельная тревога
за будущее и, может быть, тайно - заглушаемое раскаяние за погубленное
прошлое. Выбора не было. Если раньше в числе различных комбинаций можно
было еще говорить об однородном социалистическом министерстве, когда
большинство состояло из умеренных элементов (оборонческий блок), то при
новом соотношении сил вопрос стоял значительно проще: или коалиция с
буржуазией, имевшая за собой по крайней мере одно преимущество -
давность, или - "вся власть большевистским советам". Независимо от
общегосударственного значения того вопроса, он имел для них и чисто личное:
   первая комбинация оставляла их на авансцене политической жизни страны,
вторая низвергала в подполье...
   Остановившись на первом решении, Исполнительные комитеты, очевидно
только лишь для соблюдения революционных традиций вели длительные, нудные
и неискренние переговоры с Керенским. Вначале появилось ультимативное
требование устранения от власти кадет - единственного организованного
представительства демократии и буржуазии, под предлогом их участия в деле
Корнилова, - требование, делавшее фактически не выполнимой идею коалиции.
Потом, в результате страстных словопрений состоялся компромисс, в силу
которого непосредственое руководство делами государства впредь до
окончательного сформирования кабинета временно возложено было на
пятичленную директорию *79. Постановление исполнительных комитетов ставило
окончательное разрешение вопроса в зависимость от решения созываемого ими
съезда всей организованной демократии ("Демократическое совещание").
   На ряду с преобладающим элементом "революционной демократии" из состава
советов, комитетов, Демократическое совещание заключало в себе и
значительные контингенты просто демократии, вкрапленные в городские и
земские самоуправления, профессиональные союзы, кооперативы и т. д.
Совещание должно было по мысли инициаторов установить единый
демократический фронт, организовать власть и составить постоянный
"революционный парламент" для руководства ею впредь до Учредительного
Собрания.
   Эта идее и возможность одностороннего захвата власти вызвали большую
тревогу и протесты не только в стане буржуазии, но даже в среде самой
демократии: так, совет кооперативных съездов заявил, что "Всероссийское
совещание должно быть общенациональным и должно быть созвано
государственною властью. В нем должны быть представлены все слои
населения"...
   Надежды и страхи не оправдались.
   Совещание проявило поразительное отсутствие чувства государственности и
полный разброд мысли, полное отсутствие среди демократии какого бы то ни
было единства взглядов даже по основным вопросам государственной жизни.
Этот раскол и немощность как нельзя более ярко определились в резолюции по
тому главному вопросу, ради которого собиралось совещание. Голосование
формулы за необходимость коалиции дало 766 голосов против 688; поправка об
исключении к. д.
   - принята 565 голосами против 483; наконец после этого резолюция в
целом о необходимости коалиции отвергнута 813 голосами против 183.
   Это голосование нанесло несомненно моральный удар демократии и лишило
всякого авторитета Демократическое совещание. Чтобы выйти из положительно
непристойного положения, вожди революционной демократии, сняв совершенно
вопрос о коалиции, с огромным трудом провели новое постановление, в силу
которого будущее правительство должно было руководствоваться "программой
14 августа"*80, из состава совещания выделялся представительный орган -
предпарламент, причем, "в случае привлечения в состав правительства и
цензовых элементов", таковой должен был пополниться делегатами от
буржуазных групп; наконец, предусмотрена была ответственность
правительства перед парламентом.
   Почти вся пресса, хотя и по различным побуждениям, напутствовала
безвременно угасшее Демократическое совещание однообразной эпитафией:
   "В потоке слов погибла еще одна революционная иллюзия".
   Неудивительно, что Керенский счел возможным игнорировать все положения
совещания. И после знаменитых заседаний в Малахитовом зале, где в
бесконечном словесном турнире еще раз столкнулись представители
революционной демократии и "цензовые элементы", к 26-му сентября было
достигнуто, наконец, соглашение, в силу которого признана была коалиция и
независимость правительства; предпарламенту, переименованному в "Совет
российской республики"*81, решено было дать законосовещательный характер и
предоставить созыв его правительству.
   Наконец, после длительных споров совместными усилиями двух борющихся
сторон выработана и опубликована декларация, заключавшая в себе обычные
перепевы программ, воззваний, резолюций, имевших один общий недостаток -
нереальность в обстановке войны, голода и анархии. И хотя "основными и
первейшими задачами"
   своими правительство поставило "защиту родины от врага внешнего,
восстановление законности и порядка и доведение страны до полновластного
Учредительного Собрания", т. е. те именно задачи, которые поставлены были
и "корниловской программой", но оставалось совершенно не ясным, какими
методами будет добиваться верховная власть своей цели.
   Методами государственного принуждения, или правительственной кротости?
   Немедленно откликнулся Петроградский совет, возглавленный в эти дни
Бронштейном (Троцким), резолюцией от 25-го сентября: "Совет заявляет:
правительству буржуазного всевластия и контрреволюционного насилия мы -
рабочие и гарнизон Петрограда не окажем никакой поддержки... Весть о новой
власти встретит со стороны всей революционной демократии один ответ: в
отставку!.. И опираясь на этот единственный голос подлинной демократии.
Всероссийский съезд советов создаст истинную революционную власть. Совет
призывает пролетарские и солдатские организации к сплочению своих рядов"...
   И так, открытая война объявлена.
   Какой же отклик находила эта борьба за власть вождей среди их "армии"
- народных масс - этого многоликого сфинкса, в котором каждое течение
находило основание своего первородства.
   Никакого.
   Народ интересовался реальными ценностями, проявлял глубокое безразличие
к вопросам государственного устройства и, видя ежечасное ухудшение своего
правового и хозяйственного положения, роптал и глухо волновался. Народ
хотел хлеба и мира. И не мог поверить, что хлеб и мир немедленно не могут
дать ему никто: ни Корнилов, ни Керенский, ни Церетелли, ни Ленин.
   В атмосфере полного недоверия, в непрестанных больших и малых кризисах,
отвлекавших время, внимание и силы, нарушавших душевное равновесие,
Директория и Временное правительство нового состава*82 продолжали свою
работу в сентябре и октябре. Теперь не было уже ни одного класса, ни одной
партии, ни одной социальной и политической группировки, на