льная рада, прикрываясь успокоительными фразами о нерушимости
государственной связи с Россией и непризнании лишь правительственного
режима ее, продолжала вести шовинистическую политику в отношении России и
русских, делая тем заведомо невозможным сложение противобольшевистских
сил. Тем более, что территория Украины была насыщена русскими войсками
Юго-Западного, отчасти Румынского фронтов, а в центре новообразования, его
столице - Киеве насчитывалось всего лишь 9% населения, считающего своим
родным языком украинский. Приступая к организации обороны, Рада, вместе с
тем, настойчиво добивалась соглашения с советской властью и повела
одновременно секретные переговоры о мире с центральными державами.
   Военное положение Украины представляло картину невероятного хаоса. В
декабре ген. Щербачев, "согласно постановлению украинской народной
республики", принял на себя главное командование войсками Юго-Западного и
Румынского фронтов, ставь, таким образом, в двойственное подчинение: к
Центральной раде и - на территории Румынского фронта - к комитету
национальных комиссаров, "согласующему свои действия с директивами
Украины". Военный комиссариат последней (Петлюра), владет базой снабжения
обоих фронтов, стал поэтому фактически руководителем их, поскольку этот
термин уместен в применении к анархической солдатской массе.
   Петлюра приступил к демобилизации "русских частей" и к формированию
"однородной украинской армии", вместе с тем стараясь притянуть те
украинизированные войска, которые оставались еще на других фронтах. На
всем пространстве Юго-западного края и Новороссии шло разоружение и
роспуск не украинских частей. Передвигались эшелоны войск "украинских",
большевистских, просто русских, "ничьих", наконец дезертиров. Все они
имели одинаковую моральную и боевую ценность, одинаково не желали вести
серьезных военных действий, закупоривали станции, оседали временно в
попутных городах, иногда вступали в бой друг с другом и чинили погромы.
   Никакой идеи, никакого национального движения в этом переселении по
существу не было; вместо отслаивания шла все большая путаница и в
организации и в солдатских умах, все большее недоумение и озлобление,
выливавшиеся иногда в жестоких формах теперь уже междоусобной розни.
Петлюра, очевидно для внешнего престижа, создал легенду о 3 миллионах
украинского войска; союзники, особенно французы, удивительно плохо
разбиравшиеся в русских делах, строили иллюзорные планы на создании нового
Южного фронта. Один скрывал, другие не понимали, что, помимо общих
неблагоприятных условий, на тощей почве украинского неопатриотизма нельзя
строить ни народного воодушевления, ни народной армии. Взаимоотношения с
советской властью оставались совершенно неопределенными, и в половине
декабря украинский секретариат предъявил Петрограду "ультимативный" запрос:
   "Воюем мы, или нет?"
   Действительно, в этом хаосе трудно было определить сущность
взаимоотношений двух столкнувшихся "высоких сторон", у которых к тому же
ни у одной не было настоящей армии... Тем не менее постепенно стало
выясняться, что большевистския банды красной гвардии медленно, но
безостановочно распространяются по Украине и целый ряд пунктов на севере
ее признают большевистскую власть. Чтобы держать прочно в своих руках по
крайней мере Киев, Петлюра вновь пытался прибегнуть к тому универсальному
средству, которое практиковалось во все времена и на всех политических
фронтах: при посредстве Маркотуна он обратился за содействием к В.
   Шульгину для привлечения русских офицеров в украинские части. Петлюра,
якобы, был готов тогда порвать с большевизмом Винниченки и с
австрофильством Грушевского, утверждая, что "имеет только двух врагов -
немцев и большевиков и только одного друга - Россию".*119 Но соглашение
не состоялось, да было и поздно.
   12 января Малая рада опубликовала 4-й универсал, в силу которого
"украинская народная республика" становилась "самостоятельной, суверенной
державой украинского народа", причем украинскому учредительному собранию
предстояло решить "про федеративную связь с народными республиками бывшей
Российской империи"...
   Суверенитет, однако, продолжался только две недели. Уже 16-го в самом
Киеве вспыхнуло восстание. Восставшие большевики - русские, украинские и
инородные - овладели арсеналом; началась всеобщая забастовка,
поддержанная 35-ю профессиональными союзами; к восставшим присоединились и
украинския части. И когда 26-го января к Киеву подошла незначительная
советская банда Муравьева, город немедленно перешел в ее руки. Рада,
правительство и Петлюра бежали.
   Во всех этих событиях, в точности повторяющих повесть падения других
русских городов и областей, поражает полное отсутствие национального
момента в идее борьбы или, по крайней мере, совершенно ничтожное его
знание. Советское правительство объявило, что оно ведет борьбу не против
Украинской республики, а против центральной рады, ввиду ее "явно
контрреволюционной политики".*120 Этому лозунгу - лживому, но, по крайней
мере, определенному и популярному в массах, Украина могла противополагать
лишь полный разброд народных устремлений, слагавшихся из крайне
разнообразных факторов. В области социальной - острое недовольство
рабочих Киева, Одессы, Харькова и других фабричных центров и индиферентное
отношение крестьянства, занятого черным переделом, согласно 3-му
универсалу; в отношении политическом - влияние, которое издавна оказывали
на раду центральные державы, стремление к власти политиканствовавших
украинских кругов, колебания или безучастие русских людей, поставленных
между большевизмом и самостийностью; наконец, просто - чувство
самосохранения, объединявшее более благоразумную часть населения и желание
спасти край от моральных и физических последствий нашествия большевиков.
Но клич - "Хай живе вильна Украина"
   совершенно не будил ни разума, ни чувства в сколько-нибудь широких
кругах населения, отзываясь неестественной бутафорией. Ничего "народного",
"общественного", "национального" не было в столкновении советских и
украинских банд - безыдейных, малочисленных и неорганизованных. И вовсе
не они решили исход событий: было ясно, что большевизм советов побеждал
психологически полу большевизм Рады, петроградский централизм брал верх
над киевским сепаратизмом.
   Как бы то ни было, 4-ый универсал дал немцам официальный предлог
"признать"
   Украинскую республику, заключить с ней мир (27 января) и впоследствии
приступить к фактической оккупации всего хлебородного юга России.
   Обстановка, сложившаяся на Украине к январю 1918 года, оказала
чрезвычайно неблагоприятное влияние на положение Юго-Востока, в частности
Дона. До тех пор с фронта беспрепятственно про пускались на Дон и на
Кавказ казачьи эшелоны, и Рада из чувства самосохранения не допускала
прохода через украинскую территорию большевистских войск. Теперь для
большевиков открывались прямые пути на Дон, до крайности затруднялся
приток пополнений в Добровольческую армию и прекращался подвоз военного
снаряжения из богатых запасов Юго-западного фронта, до сих пор, 9-соть и
не в большом количестве, просачивавшихся с попутными эшелонами.
   Первый Донской круг дал пернач выборному атаману, но не дал ему власти.
Во главе области поставлено было "войсковое правительство", состоявшее из
14 старшин, избранных каждым округом "излюбленных людей", вне всякой
зависимости от их государственного, общественного и просто делового стажа.
Атаман являлся только председателем в заседаниях правительства, а его
помощник - членом. Эти заседания имели характер заседаний провинциальной
городской думы с нудными, митинговыми, а главное лишенными практического
значения словопрениями.
   Деятельность эта не оставила по себе никакого следа в истории Дона, и
на тусклом фоне ее меркли крупный и твердый государственный разум Каледина
и яркий молодой порыв донского баяна Митрофана Богаевскаго.
   Каледин отзывался в разговорах со мной о правительстве с большой
горечью.
   Богаевский выражался о нем осторожно и деликатно: оно "по своему
составу было не сильно: члены правительства были люди безусловно честные и
добросовестные, но не смогли сразу охватить всей колоссальной работы".*121
Во всяком случае, в среде правительства государственные взгляды Каледина
поддержки не нашли, и ему предстояло идти или путем "революционным"
наперекор правительству и настроениям казачества, или путем
"конституционным", демократическим которым он пошел и который привел его и
Дон к самоубийству.
   В первое время после октябрьского переворота донская власть искала
связи с обломками Временного правительства*122 при помощи таких
несерьезных посредников, как бывший командующий войсками московского
округа Грузинов и крупный темный делец Молдавский. Но правительство
сгинуло, и Каледину поневоле приходилось на Дону принимать на себя функции
центральной власти, что он делал с большой осмотрительностью и даже
нерешительностью. Вместе с тем, чтобы получить более широкую народную
опору, донское правительство 20 ноября обратилось к населению области с
весьма либеральной декларацией, созывая на 29 декабря единовременный съезд
казачьего и крестьянского населения для устроения жизни Донской области и
привлечения к участию в управлении краем пришлого элемента. В начале
января вопрос этот разрешился образованием коалиционного министерства на
паритетных началах, причем 7 месть было предоставлено казачеству и 7
иногородним. 3-й донской круг, впредь до установления законодательного
органа, предоставил правительству всю полноту власти. Но иногородний съезд
ограничил ее выделением дел, касающихся не казачьего населения, из общей
компетенции правительства и передачей их на усмотрение иногородней
половины его. Это расширение базы и привлечение в состав правительства
демагогов-интеллигентов и революционной демократии, быть может полнее
отражая колеблющееся, неустойчивое настроение области, вызвало, как увидим
ниже, паралич власти в основном и для этого времени единственно жизненном
вопросе - борьбе с большевизмом.
   Крестьянство, составлявшее 48% населения области, увлеченное широкими
посулами большевиков, не удовлетворялось теми мероприятиями, которые
принимала донская власть - введшем земства в крестьянских округах,
привлечением крестьян к участию в станичном самоуправлении, широком приеме
их в казачье сословие и наделением 3 миллионами десятин отбираемой у
помещиков земли. Под влияшем пропаганды пришлого социалистического
элемента, крестьянство ставило непримиримо требование общего раздела всей
казачьей земли.*123 Рабочая среда - наименьшая численно (10-11%), но
сосредоточенная в важных центрах и наиболее беспокойная - не скрывала
своих явных симпатий к советской власти. Революционная демократия не
изжила своей прежней психологии и с удивительным ослеплением продолжала ту
разрушительную политику, которую она вела в Таврическом дворце и в
Смольном и которая погубила уже ее дело в общерусском масштабе. Блок с.-д.
меньшевиков и с-р.-ов царил на всех крестьянских, иногородних съездах, в
городских думах, советах солдатских и рабочих депутатов, в
профессиональных организациях и межпартийных собраниях. Не проходило ни
одного заседания, где бы не выносились резолюции недоверия атаману и
правительству, где бы не слышалось протестов против всякой меры, вызванной
военными обстоятельствами и анархией. Они протестовали против военного
положения, против разоружения большевистских полков, против арестов
большевистских агитаторов. Они проповедывали нейтралитет и примирение с
той силой, которая шла на пролом и устами одного из своих военных
начальников, шедших покорять Дон, объявляла: "требую от всех встать за нас
или против нас. Нейтральности не признаю".*124 Была ли эта деятельность
результатом серьезного сложившегося убеждения? Конечно нет: к ней
обязывала партийная дисциплина и партийная нетерпимость. На одном из
собраний нар. соц. Шик, характеризуя позицию, занятую социалистами
ростовской думы, говорил: "в тиши (они) мечтают о казачьей силе, а в своих
официальных выступлениях эту силу чернят".
   Но недоверие, и неудовлетворенность деятельностью атамана Каледина
наростало и в противоположном лагере. В представлении кругов
Добровольческой армии и ее руководителей, доверявших вполне Каледину,
казалось однако недопустимым полное отсутствие дерзания с его стороны.
Русские общественные деятели, собравшиеся со всех концов в Новочеркасск,
осуждали медлительность в деле спасения России, политиканство,
нерешительность донского правительства. Это обвинение на одном собрании
вызвало горячую отповедь Каледина:
   "А вы что сделали?.. Я лично отдаю Родине и Дону свои силы, не пожалею
и своей жизни. Но весь вопрос в том, имеем ли мы право выступить сейчас
же, можем ли мы рассчитывать на широкое народное движение?.. Развал общий.
Русская общественность прячется где-то на задворках, не смея возвысить
голоса против большевиков... Войсковое правительство, ставя на карту
Донское казачество, обязано сделать точный учет всех сил и поступить так,
как ему подсказывает чувство долга перед Доном и перед Родиной".
   В сознании русской общественности возникло еще одно опасение, навеянное
впечатлениями речей местных трибунов, терявших душевное равновесие и
чувство государственности. Отражением этого настроения появилась статья в
сдержанном кадетском органе "Ростовская речь",*125 - в которой
высказывалось опасение, чтобы "организация государственной власти на
местах - этот своеобразный сепаратизм "областных республик"... не
превратилась из средства в цель, и чтобы... борьба против насилия и
узурпации государственной власти не превратилась в конечном итоге в борьбу
против самой свободы, добытой революцией, и против государственной власти,
как таковой".
   Во всяком случае Дон не давал достаточных поводов к такому опасению, а
лично Каледин этого упрека не заслуживал совершенно. Он был вполне
искренен, когда на областном съезде иногородних 30 декабря говорил:
   - Не признав власти комиссаров, мы принуждены были создать
государственную власть здесь, к чему мы никогда раньше не стремились. Мы
хотели лишь широкой автономии, но отнюдь не отделения от России.
   В такой обстановке протекала трудная работа Каледина.
   Когда в ночь на 26 ноября произошло выступление большевиков в Ростове и
Таганроге и власть в них перешла в руки военно-революционных комитетов,
Каледин, которому "было страшно пролить первую кровь",*126 решился однако
вступить в вооруженную борьбу.
   Но казаки не пошли.
   В этот вечер сумрачный атаман пришел к генералу Алексееву и сказал:
   - Михаил Васильевичъ! Я пришел к вам за помощью. Будем как братья
помогать друг другу. Веения недоразумения между нами кончены. Будем
спасать, что еще возможно спасти.
   Алексеев просиял и, сердечно обняв Каледина, ответил ему:
   - Дорогой Алексей Максимович! Все, что у меня есть, рад отдать для
общего дела.
 
   Офицерство и юнкера на Барочной были мобилизованы, составив отряд в 400
- 500 штыков, к ним присоединилась донская молодежь - гимназисты,
кадеты, позднее одумались несколько казачьих частей, и Ростов был взят.
   С этого, дня Алексеевская организация получила право на легальное
существование.
   Однако отношение к ней оставалось только терпимым, выражаясь не раз в
официальных постановлениях донских учреждений в формах обидных и даже
унизительных. В частном заседании 3-го круга говорили: "пусть армия
существуете но, если она пойдет против народа, она должна быть
расформирована". Значительно резче звучало постановление съезда
иногородних, требовавшего "разоружения и роспуска Добровольческой
армии,*127 борющейся против наступающего войска революционной демократии".
С большим трудом войсковому правительству удалось прийти со съездом к
соглашению, в силу которого Д. А., как говорилось в декларации,
"существующая в целях защиты Донской области от большевиков, объявивших
войну Дону и в целях борьбы за Учредительное собрание, должна находиться
под контролем объединенного правительства и, в случае установления
наличности в этой армии элементов контрреволюционных, таковые элементы
должны быть удалены немедленно за пределы области".*128 Неудивительно, что
с первых же шагов в сознании добровольчества возникло острое чувство обиды
и беспокойное сомнение в целесообразности новых жертв, приносимых не во
имя простой и ясной идеи отчизны, а за негостеприимный край, не желающий
защищать свои пределы, и за абстрактную формулу, в которую после 5 января
обратилось Учредительное Собрание. Измученному воображению представлялось
повторение картин Петрограда, Москвы, Киева, где лозунги оказались
фальшивыми, доверие растоптано и подвиг оплеван.
   Поддерживала только вера в вождей.
   Под влиянием беседы с Калединым Лукомский уехал во Владикавказ, я и
Марков на Кубань. Романовский, решив, что имя его не так одиозно, как
наши, и не доставить огорчения донскому правительству, остался в
Новочеркасске и принял участие в Алексеевской организации. Условились, что
нам дадут знать немедленно, как только приедет Корнилов и выяснятся
ближайшая перспективы нашей работы.
   Прожили мы на Кубани первую неделю в станице Славянской, потом я
переехал в Екатеринодар, пользуясь документом на имя "Домбровского". То,
что я увидел на Кубани, привело меня в большое недоумение своим резким
контрастом с оценкой Каледина. Внутреннее состояние здесь было еще более
сложно и тревожно, чем на Дону. И, если оно не прорывалось крупными
волнениями, то только потому, что "внутренний фронт" был далеко, и Донская
область прикрывала Кубань от непосредственной угрозы воинствующего
большевизма.
   Тот разрыв государственных связей с центром, который на Дону наступил в
силу крушения Временного правительства, на Кубани существовал давно,
будучи вызван другими, менее объективными причинами. Еще 5 октября, при
решительном протесте представителя Временного правительства. Краевая
казачья рада приняла постановление о выделении края в самостоятельную
Кубанскую республику, являющуюся "равноправным, самоуправляющимся членом
федерации народов России".
   При этом право выбора в новый орган управления предоставлялось
исключительно казачьему, горскому и незначительному численно "коренному"
иногороднему населению,*129 т. е. почти половина области лишена была
избирательных прав.*130 Во главе правительства, состоявшего по
преимуществу из социалистов, был поставлен войсковой атаман, полковник
Филимонов - человек, обладавший несомненно более государственными
взглядами, нежели его сотрудники, но не достаточно сильный и
самостоятельный, чтобы внести свою индивидуальность в направление
деятельности правительства. Решение Рады принято было значительным
большинством голосов, составленным из оригинального сочетания "стариков"
- консервативного элемента, несколько патриархальной складки, чуждого
всяких политических тенденций, и казачьей интеллигенции. Эта последняя
носила партийные названия с.-р-ов и с.-дков; но, вскормленная на сытом
хлебе привольных кубанских полей, она пользовалась социалистическими
теориями только в качестве внешнего одеяния и для "экспорта", сохраняя у
себя дома в силе все кастовые традиционные перегородки. Против решения
Рады были фронтовые казаки и коренные крестьяне; последние, выразив
протест против непатриотического и недемократического по их убеждению
закона, вышли из состава рады.
   Мотивами к такому негосударственному решению вопроса - отделению
"Кубанской республики" - послужили тревога "стариков" за участь казачьих
земель, которым угрожала общерусская земельная политика, честолюбие
кубанской социалистической интеллигенции, жаждавшей трибуны и портфелей и,
наконец, украинские влияния, весьма сильные среди представителей
черноморских округов.
   Рознь между казачьим и иногородним населением приняла еще более острые
формы: на верху, в представительных учреждениях, она проявлялась
непрекращавшейся политической борьбой, - внизу, в станицах -