ь большевикам в 15 тысяч человек, в том числе 10 тысяч ранеными,
которыми забиты были все лазареты, все санитарные поезда, непрерывно
эвакуируемые на Тихорецкую и Кавказскую.
   Как бы то не было, ясно почувствовалось, что темп атаки сильно ослабел.
   В этот день генерал Корнилов собрал военный совет - впервые после
Ольгинской, где решалось направление движения Добровольческой армии. Я
думаю, что на этот шаг побудило его не столько желание выслушать мнение
начальников относительно плана военных действий, который был им предрешен,
сколько надежда вселить в них убеждение в необходимости решительного
штурма Екатеринодара.
   Собрались в тесной комнатке Корнилова генералы Алексеев, Романовский,
Марков, Богаевский, я и кубанский атаман полковник Филимонов. Во время
беседы выяснилась печальная картина положения армии:
   Противник во много раз превосходит нас силами и обладает неистощимыми
запасами снарядов и патронов.
   Наши войска понесли тяжелые потери, в особенности в командном составе.
Части перемешаны и до крайности утомлены физически и морально
четырехдневным боем.
   Офицерский полк еще сохранился, Кубанский стрелковый сильно потрепан,
из Партизанского осталось не более 300 штыков, еще меньше в
Корниловском*179.
   Замечается редкое для добровольцев явление - утечка из боевой линии в
тыл.
   Казаки расходятся по своим станицам. Конница по-видимому ничего
серьезного сделать не может.
   Снарядов нет, патронов нет.
   Число раненых в лазарете перевалило за полторы тысячи.
   Настроение у всех членов совещания тяжелое. Опустили глаза. Один только
Марков, склонив голову на плечо Романовскаго, заснул и тихо похрапывает.
Кто-то толкнул его.
   - Извините, Ваше Высокопревосходительство, разморило - двое суток не
ложился...
   Корнилов не старался внести успокоительную ноту в нарисованную картину
общего положения и не возражал. За ночь он весь как-то осунулся, на лбу
легла глубокая складка, придававшая его лицу суровое, страдальческое
выражение. Глухим голосом, но резко и отчетливо он сказал:
   - Положение действительное тяжелое, и я не вижу другого выхода, как
взятие Екатеринодара. Поэтому я решил завтра на рассвете атаковать по
всему фронту. Как ваше мнение, господа?
   Все генералы, кроме Алексеева, ответили отрицательно. Мы чувствовали,
что первый порыв прошел, что настал предел человеческих сил, и об
Екатеринодар мы разобьемся; неудача штурма вызовет катастрофу, даже взятие
Екатеринодара, вызвав новые большие потери, привело бы армию, еще сильную
в поле, к полному распылению ее слабых частей для охраны и защиты большого
города И, вместе с тем, мы знали, что штурм все-таки состоится, что он
решен бесповоротно.
   Наступило тяжелое молчание Его прервал Алексеев.
   - Я полагаю, что лучше будет отложить штурм до после завтра, за сутки
войска несколько отдохнут, за ночь можно будет произвести перегруппировку
на участке Корниловского полка; быть может, станичники подойдут еще на
пополнение.
   На мой взгляд такое половинчатое решение, в сущности лишь прикрытое
колебание, не сулило существенных выгод: сомнительный отдых - в боевых
цепях, трата последних патронов и возможность контратаки противника.
Отдаляя решительный час, оно сглаживало лишь психологическую остроту
данного момента Корнилов сразу согласился.
   - И так, будем штурмовать екатеринодар на рассвете 1-го апреля.
   Участники совета разошлись сумрачные Люди, близкие к Маркову,
рассказывали потом, что, вернувшись в свой штаб, он сказал:
   - Наденьте чистое белье, у кого есть. Будем штурмовать Екатеринодар.
   Екатеринодара не возьмем, а если и возьмем, то погибнем.
   После совещания мы остались с Корниловым вдвоем.
   - Лавр Георпевич, почему вы так непреклонны в этом вопросе?
   - Нет другого выхода, Антон Иванович. Если не возьмем Екатеринодар, то
мне останется пустить себе пулю в лоб.
   - Этого вы не можете сделать. Ведь тогда остались бы брошенными тысячи
жизней Отчего же нам не оторваться от Екатеринодара, чтобы действительно
отдохнуть, устроиться и скомбинировать новую операцию? Ведь в случае
неудачи штурма отступить нам едва ли удастся.
   - Вы выведете.
   Я встал и взволнованно проговорил:
   - Ваше Высокопревосходительство! Если генерал Корнилов покончит с
собой, то никто не выведет армии - она вся погибнет.
   Кто-то вошел, и мы никогда уже не докончили этот разговор. В тот же
вечер Корнилов как будто продолжил его с прибывшим с позиции в резерв
Казановичем:
   - Я думаю - сказал Корнилов - завтра повторить атаку всеми силами.
Ваш полк будет у меня в резерве, и я двину его в решительную минуту. Что
вы на это скажете?
   Казанович ответил, что по его мнению также следует атаковать и он
уверен, что атака удастся, раз Корнилов лично будет руководить ею.
   - Конечно, - продолжал Корнилов - мы все можем при этом погибнуть.
Но, по моему, лучше погибнуть с честью. Отступление теперь тоже
равносильно гибели: без снарядов и патронов это будет медленная
агония...*180 ***
 В этот день, как и в предыдущие, артиллерия противника долго громила
ферму, берег и рощу. Вдоль берега по дороге сновали взад и вперед люди и
повозки. Шли из екатеринодарского предместья раненые - группами и
поодиночке. Я сидел на берегу и вступал в разговоры, с ними.
Осведомленность их обыкновенно не велика - в пределах своей роты,
батальона, понятие об общем положении подчас фантастическое, но о
настроении частей дают представление довольно определенное:
   есть усталость и сомнение, но нет уныния; значит далеко еще не все
потеряно. С левого фланга по большой дороге проходят люди более
подавленные и более пессимистически определяют положение; они, кроме того,
голодны и промерзли.
   Неожиданная встреча: Идет с беспомощно повисшей рукой - перебита кость
- штабс-капитан Бетлинг. Спаситель "Бердичевской группы генералов",
начальник юнкерского караула в памятную ночь 27 августа*181. Притерпелось
или пересиливает боль, но лицо веселое. Усадил его на скамейку, поговорили.
   У Бетлинга типичный формуляр офицера-первопоходника:
   Геройски дрался с немцами и был ими ранен.
   В числе первых поступил на должность рядового в Добровольческую армию.
   Геройски дрался в кубанском походе и дважды был ранен большевиками.
   С одной здоровой рукой продолжал службу после похода и умер от сыпного
тифа.
   Мир его душе!
   И этот храбрый офицер о штурме говорил в тот день как то нерешительно.
   - От красногвардейцев, когда идешь в атаку, просто в глазах рябит. Но
это ничего. Если бы немного патронов, а главное хоть немножко больше
артиллерийского огня. Ведь казармы брали после какого-нибудь десятка
гранат...
   Как бы то ни было, там - в окопах, в оврагах екатеринодарских
огородов, в артиллерийских казармах - люди живут своей жизнью, не отдают
себе ясного отчета о грозности общего положения, страдают и слепо верят.
   Верят в Корнилова.
   А ведь вера творит чудеса!


                  ГЛАВА XXVI. Смерть генерала Корнилова.

   С раннего утра 31-го. как обычно, начался артиллерийский обстрел всего
района фермы. Корнилова снова просили переместить штаб, но он ответил:
   - Теперь уже не стоит, завтра шгурм.
   Перебросились с Корниловым несколькими незначительными фразами - я не
чувствовал тогда, что они будут последними...
   Я вышел к восточному краю усадьбы взглянуть на поле боя:
   там тихо; в цепях не слышно огня, не заметно движения. Сел на берегу
возле фермы. Весеннее солнце стало ярче и теплее; дышит паром земля; внизу
под отвесным обрывом тихо и лениво течет Кубань, через головы то и дело
проносятся со свистом гранаты, бороздят гладь воды, вздымают столбы брызг,
играющих разноцветными переливами на солнце, и отбрасывают от места
падения в стороны широкие круги.
   Подсели два, три офицера. Но разговор не вяжется, хочется побыть
одному. В душе - тягостное чувство, навеянное вчерашней беседой с
Корниловым. Нельзя допустить непоправимого... Завтра мы с Романовским,
которому я передал разговор с командующим, будем неотступно возле него...
   Был восьмой час. Глухой удар в роще: разметались кони, зашевелились
люди. Другой совсем рядом - сухой и резкий...
   Прошло несколько минут...
   - Ваше превосходительство! Генерал Корнилов... Предо мной стоит
адъютант командующего, подпоручик Долинский с перекошенным лицом и от
сдавившей горло судороги не может произнести больше ни слова. Не нужно.
Все понятно.
   Генерал Корнилов был один в своей комнате, когда неприятельская граната
пробила стену возле окна и ударилась об пол под столом, за которым он
сидел; силой взрыва его подбросило по-видимому кверху и ударило об печку.
В момент разрыва гранаты в дверях появился Долинский, которого отшвырнуло
в сторону. Когда затем Казанович и Долинский вошли первыми в комнату, она
была наполнена дымом, а на полу лежал генерал Корнилов, покрытый обломками
штукатурки и пылью. Он еще дышал... Кровь сочилась из небольшой ранки в
виске и текла из пробитого правого бедра.
   - - - - - - ..
   Долинский не докончил еще своей фразы, как к обрыву подошел Романовский
и несколько офицеров, принесли носилки и поставили возле меня Он лежал на
них беспомощно. и недвижимо; с закрытыми глазами, с лицом, на котором как
будто застыло выражение последних тяжелых дум и последней боли. Я
наклонился к нему.
   Дыхание становилось все тише, тише и угасло.
   Сдерживая рыдание, я приник к холодеющей руке почившего вождя...
   - - - - - - -
 Рок - неумолимый и беспощадный. Щадил долго жизнь человека, глядевшего
сотни раз в глаз смерти. Поразил его и душу армии в часы ее наибольшего
томления.
   Неприятельская граната попала в дом только одна, только в комнату
Корнилова, когда он был в ней, и убила только его одного Мистический
покров предвечной тайны покрыл пути и свершения неведомой воли.
   Вначале смерть главнокомандующего хотели скрыть от армии до вечера.
Напрасные старания: весть разнеслась, словно по внушению. Казалось, что
самый воздух напоен чем то жутким и тревожным и что там в окопах еще не
знают, но уже чувствуют, что свершилось роковое.
   Скоро узнали все. Впечатление потрясающее. Люди плакали навзрыд,
говорили между собою шепотом, как будто между ними незримо присутствовал
властитель их дум. В нем, как в фокусе, сосредоточилось ведь все: идея
борьбы, вера в победу, надежда на спасение. И когда его не стало, в сердца
храбрых начали закрадываться страх и мучительное сомнение. Ползли слухи,
один другого тревожнее, о новых большевистских силах, окружающих армию со
всех сторон, о неизбежности плена и гибели.
   - Конец всему!
   В этой фразе, которая срывалась с уст не только малодушных, но и многих
твердых людей, соединились все разнородные чувства и побуждения их:
беспредельная горечь потери, сожаление о погибшем, казалось, деле и у иных
- - животный страх за свою собственную жизнь.
   Корабль, как будто, шел к дну, и в моральных низах армии уже зловещим
шепотом говорили о том, как его покинуть.
   Было или казалось только, но многие верили, что враг знал уже о роковом
событии; чудилось им за боевой линией - какое-то необычайное оживление; а
в атаках и передвижениях большевиков видели подтверждение своих догадок.
Словно таинственные флюиды перенесли дыхание нашей скорби в окопы врагов,
вызвав в них злорадство и смелость.
   Повозка с телом покойного, покрытым буркой, в сопровождении текинского
конвоя тихо двигалась по дороге в Еласаветинскую. С ней поравнялся ехавший
на ферму генерал Алексеев. Сошел с коляски, отдал земной поклон праху,
поцеловал в лоб, долго, долго смотрел в спокойное уже, бесстрастное лицо.
   Последнее прощание двух дождей, которых связала общность идеи,
разъединяло непонятное чувство взаимного личного разлада и соединит через
полгода смерть...
   В Елисаветинской тело омыли и положили в сосновый гроб, убранный
первыми весенними цветами. В виду неопределенности положения армии, надо
было скрыть судьбу останков от внимания врагов. Тайно, в присутствии лишь
нескольких человек, случайно узнавших о смерти Корнилова, станичный
священник дрожащим голосом отслужил панихиду по убиенном воине Лавре...
Тайно вечером положили гроб на повозку и, прикрыв его сеном, повезли в
обозе уходившей армии. 2 апреля на остановке в немецкой колонии Гначбау
предали тело земле. Лишь несколько человек конвоя присутствовало при
опускании гроба. И вместо похоронного салюта верных войск, почившего
командующего провожал в могилу гром вражеских орудий, обстреливавших
колонию. Растерянность и страх, чтобы не обнаружить присутствием старших
чинов места упокоения, были так велики, что начальник конвоя доложил мне о
погребении только после его окончания. И я стороной, незаметно прошел
мимо, чтобы бросить прощальный взгляд на могилу.
   Могилу сравняли с землей; сняли план места погребения в трех
экземплярах и распределили между тремя лицами. Невдалеке от Корнилова был
похоронен молодой друг и любимец его - Неженцев.
   Но судьба, безжалостная к вождю при жизни, была безжалостна и к праху
его.
   Когда ровно через четыре месяца Добровольческая армия вошла
победительницей в Екатеринодар, и в Гначбау были посланы представители
армии поднять дорогие останки, они нашли в разрытой могиле лишь кусок
соснового гроба.
   "В тот же день (2-го апреля) - говорится в описании Особой комиссии по
расследованию злодеяний большевиков - Добровольческая армия оставила
колонию Гначбау, а уже на следующее утро, 3 апреля, появились большевики в
предшествии разъездов Темрюкского полка. Большевики первым делом бросились
искать якобы "зарытые кадетами кассы и драгоценности". При этих розысках
они натолкнулись на свежие могилы. Оба трупа были выкопаны и тут же
большевики, увидев на одном из трупов погоны полного генерала, решили, что
это генерал Корнилов. Общей уверенности не могла поколебать оставшаяся в
Гначбау по нездоровью сестра милосердия Добровольческой армии, которая, по
предъявлении ей большевиками трупа для опознания, хотя и признала в нем
генерала Корнилова, но стала уверять, что это не он. Труп полковника
Неженцева был обратно зарыт в могилу, а тело генерала Корнилова, в одной
рубашке, покрытое брезентом повезли в Екатеринодар".
   "В городе повозка эта въехала во двор гостиницы Губкина на Соборной
площади, где проживали главари советской власти Сорокин, Золотарев,
Чистов, Чуприн и другие.
   Двор быль переполнен красноармейцами; ругали генерала Корнилова.
Отдельные увещания из толпы не тревожить умершего человека, ставшего уже
безвредным, не помогли; настроение большевистской толпы повышалось. Через
некоторое время красноармейцы вывезли на своих руках повозку на улицу. С
повозки тело было сброшено на панель. Один из представителей советской
власти Золотарев появился пьяный на балконе и, едва держась на ногах, стал
хвастаться перед толпой, что это его отряд привез тело Корнилова; но в то
же время Сорокин оспаривал у Золотарева честь привоза Корнилова,
утверждая, что труп привезен не отрядом Золотарева, а Темрюкцами.
Появились фотографы; с покойника были сделаны снимки, после чего тут же
проявленные карточки стали бойко ходить по рукам. С трупа была сорвана
последняя рубашка, которая раздиралась на части и обрывки разбрасывались
кругом. Несколько человек оказались на дереве и стали поднимать труп. Но
веревка оборвалась, и тело упало на мостовую. Толпа все прибывала,
волновалась и.
   шумела".
   "После речи с балкона стали кричать, что труп надо разорвать на клочки.
Наконец отдан был приказ увезти труп за город и сжечь его. Труп был уже
неузнаваем: он представлял из себя бесформенную массу, обезображенную
ударами шашек, бросанием на землю. Тело было привезено на городские бойни,
где, обложив соломой, стали жечь в присутствии высших представителей
большевистской власти, прибывших на это зрелище на автомобилях".
   "В один день не удалось докончить этой работы: на следующий день
продолжали жечь жалкие останки; жгли и растаптывали ногами и потом опять
жгли".
   "Через несколько дней после расправы с трупом по городу двигалась
какая-то шутовская ряженая процессия; ее сопровождала толпа народа. Это
должно было изображать "похороны Корнилова". Останавливаясь у подъездов,
ряженые звонили и требовали денег на помин души Корнилова".
   На крутом берегу Кубани, на месте, где испустил последний вздох вождь
Добровольческой армии, поставлен скромный деревянный крест; с ним рядом
приютился скоро другой - над могилой друга - жены, пережившей его всего
лишь на шесть месяцев.
   Носились слухи, что после нашего ухода с Кубани в 1920 году большевики
сожгли ферму, сорвали кресты и затоптали могилу.
   Безумные люди! Огненными буквами записано в летописях имя ратоборца за
поруганную русскую землю; его не вырвать грязными руками из памяти
народной.


                               ГЛАВА XXVII.
   Вступление мое в командование Добровольческой армией. Снятие осады
Екатеринодара. Бои у Гначбау и Медведовской. Подвиг генерала Маркова.

   Жизнь шла своим чередом, не позволяла предаваться унынию и от горестных
мыслей о тяжкой утрате возвращала к суровой действительности.
   В тот момент, когда от берега Кубани понесли носилки с прахом
командующего, его начальник штаба обратился ко мне:
   - Вы примете командование армией?
   - Да.
   Не было ни минуты колебания. Официально по званию "помощника
командующего армией" мне надлежало заменить убитого. Морально я не имел
права уклониться от тяжелой ноши, выпавшей на мою долю в ту минуту, когда
армии грозила гибель. Но только временно - здесь, на поле боя...
   Поэтому когда мне дали на подпись краткое сообщение о событии,
адресованное в Елисаветинскую генералу Алексееву, с приглашением прибыть
на ферму, я придал записке форму рапорта, предпослав фразу: "Доношу,
что..." Этим я признавал за Алексеевым естественное право его на
возглавление организации и, следовательно, на назначение постоянного
заместителя павшему командующему.
   Штаб перешел в конец рощи, где расположился на перекрестке дорог, под
открытым небом, в ожидании генерала Алексеева и Кубанского атамана
полковника Филимонова.
 
   Приехал Алексеев и обратился ко мне:
   - Ну, Антон Иванович, принимайте тяжелое наследство. Помоги вам Бог!
   Мы обменялись крепким рукопожатием.
   Вместе с Романовским Алексеев обсуждал проект приказа, при чем оба
остановились в нерешительности на одной технической детали: неписаная
конституция Добровольческой власти не знала иного определения ее, как
термином "командующий армией". От чьего же имени отдавать приказ, как
официально определить положение Алексеева? Романовский разрешил вопрос
просто:
   - Подпишите "генерал от-инфантерии"... и больше ничего.
   Армия знает, кто такой генерал Алексеев.
   Приказ гласил:
   "Неприятельским снарядом, попавшим в штаб армий, в 7 ч. 30 м. 31 сего
марта убит генерал Корнилов.
   Пал смертью храбрых человек, любивший Россию больше себя и не могший
перенести ее позора.
   Все дела покойного свидетельствуют, с какой непоколебимой
настойчивостью, энергией и верой в успех дела отдался он на служение
Родине.
   Бегство из неприятельского плена, августовское выступление, Быхов и
выход из него, вступление в ряды Добровольческой армии и славное
командование ею - известны всем нам.
   Велика потеря наша, но пусть не смутятся тревогой наши сердца и пусть
не ослабнет воля к дальнейшей борьбе. Каждому продолжать исполнение своего
долга, памятуя, что все мы несем свою лепту на алтарь Отечества.
   Вечная память Лавру Георгиевичу Корнилову - нашему незабвенному Вождю
и лучшему гражданину Родины. Мир праху его!
   В командование армией вступить генералу Деникину"
   На бурках возле дороги сели в круг Алексеев, Романовский, Филимонов и я
Я очертил общее положение армии Оно несколько ухудшилось в тактическом
отношении после 30 марта: на фронте Эрдели началось продвижение противника
в охват нашего левого фланга, которое Эрдели сдерживал лихими конными
атаками; но, тем не менее, он потеснен и оставил Сады.