ах пробыли недолго, так как обнаружилось наступление неприятеля
- вероятно передовых частей войск, подвозимых по железной дороге; вести
затяжной бой в непосредственной близости от нее (7 верст) было
нецелесообразно, и армия ночным переходом перешла в станицу Ильинскую, еще
23 версты, где и расположилась на более продолжительный отдых.
   Стратегическое положение армии к этому времени значительно изменилось:
в 9 дней она прошла от Екатеринодара 220 верст почти без потерь и
вырвалась из густой сети железных дорог, получив известную свободу
действий; добровольцы были измучены физически, но отдохнули и окрепли
морально.
   В эти дни советские газеты были полны ликующих сообщений о "разгроме и
ликвидации белогвардейских банд, разорявшихся по всему северному
Кавказу"...
   В Ильинской мы отдыхали три дня. 10 и 11-го большевики наступали на
станицу небольшими силами с запада, со стороны станции Малороссийской, но
были легко отброшены. 12-го я перевел армию в Успенскую, обеспечив ее
заслонами у Дмитриевской, Расшеватской и в сторону посада Наволокинского.
В последнем направлении двинут был Эрдели с частью конницы, поддержанной
потом батальоном Корниловцев; по полученным сведениям в этом районе
находился штаб местных революционных войск и, что самое главное, склад
боевых припасов. Последних, к сожалению, не нашли, отряд понес потери до
60 человек, и поиск этот принес пользу лишь тем, что окончательно укрепил
большевиков в мысли о нашем намерении "пробиваться на восток". Между тем,
в эти дни, уже забрезжил свет с севера...
   Предусматривая поворот туда, я избегал тревожить неприятеля в этом
направлении, посылая к ж. д. линии Тихорецкая-Торговая только лазутчиков.
   Почти два месяца похода по Кубани сблизили нас с краем. Добровольцы,
принимаемые в станицах с сердечною лаской, платили кубанским казакам таким
же отношением.
   Поступавшие в ряды армии кубанцы составляли в ней элемент храбрый,
надежный и располагающий к себе своей открытой, мягкой натурой, своей
простой и ясной верой в тех, кто их вели. Казалось, что боевые узы,
совместные страдания и обильно пролитая за общее дело кровь свяжут
навсегда армию с краем. Так было. И понадобилось потом полтора года
упорной работы кубанской социалистической демократии, по обидной иронии
судьбы - главным образом тех представителей ее, которые нашли убежище при
армии, чтобы порвать эти связующие нити на погибель краю и
добровольческому делу.
   Настроение Кубани постепенно менялось. Неверно было бы утверждать, что
область "изжила большевизм". В казачьей среде, как я уже говорил, больны
им были не более 30% - фронтовая молодежь. Несомненно, день за днем шло
некоторое численное перемещение и из этого лагеря в стан противников
большевизма. Но главное - советский режим с его неизбежными приемами -
убийствами, грабежами и насилиями стал вызывать уже в казачьей среде волю
к активному сопротивлению. Оно возникало во многих местах стихийно,
неорганизованно и разрозненно. Так, кроме Ейского округа, поднялись
серьезные восстания в районах Армавира и Кавказской, кроваво подавленные
большевиками, обрушившимися во всеоружии военной техники на почти
безоружные казачьи ополчения. Во многих более крупных центрах, наряду с
казачьей революционной демократией, все еще искавшей путей примирения с
советской властью, наряду с пассивной обывательщиной и довольно
значительным числом "нейтрального" офицерства, проявляли скрытую
руководящую деятельность и активные элементы: создавались тайные кружки и
организации, в состав которых, кроме энергичных офицеров и более видных
казаков, входили представители городской буржуазии и демократии. Без
всякого навыка к подобной работе, все эти организации имели уже свои
длинные мартирологи выданных и замученных. Но большинство кубанских станиц
были предоставлены самим себе. Вся их интеллигенция - терроризованный
священник, нейтральный учитель и скрывающийся офицер - опасливо
сторонились еще от участия в движении, не вполне доверяя его искренности и
серьезности. Тем более, что советская власть на эту именно интеллигенцию
воздвигла жестокое гонение, в особенности на духовенство.
   Простое свершение христианских обрядов становилось подчас... подвигом.
   Помню, как в станице Ильинской мы собрались в первый раз отслужить
панихиду по "болярине Лавре и воинах Добровольческой армии, на поле брани
живот свой положивших". Долго не отворялись царские врата; наконец, после
напоминания вышли растерянные священник и диакон, и последний глухим,
дрожащим голосом возгласил прошение об упокоении... "православных воинов,
на брани убиенных". Внушительный шепот коменданта штаба армии исправил
текст поминания.
   Другой раз, в Успенской: шло великопостное служение; я подошел к аналою
исповедаться. Священник, увидав командующего армией, затрясся весь и не
мог произнести ни слова; потом, покрыв поспешно мою голову епитрахилью, не
исповедуя, прочел разрешительную молитву...
   Только впоследствии я убедился, что опасения духовенства имели веские
основания.
   В одной Кубанской области весною 1918 года было зверски замучено 22
священнослужителя за такие вины, как "сочувствие кадетам и буржуям",
осуждение большевиков в проповедях и исполнение треб для проходивших
частей Добровольческой армии. Аресты, насилия и издевательства над
духовенством производились широко и повсеместно. Это гонение частью
сознательно, частью инстинктивно обрушивалось не столько на людей, сколько
на идею. Так в станице Незамаевской большевики замучили священника Юанна
Пригоровского - человека, по определению следственной комиссии "крайнего
левого направления". В ночь под Пасху, во время службы, посреди церкви
красногвардейцы выкололи ему глаза, отрезали уши и нос и размозжили
голову. С невероятным цинизмом они оскверняли храмы и священные предметы
богослужения. Помню, какое тяжелое впечатление произвело на меня посещение
церкви в станице Кореновской после взятия ее с боя добровольцами в июле:
стены ее исписаны были циничными надписями, иконы размалеваны гнусными
рисунками, алтарь обращен в отхожее место, при чем для этого пользовались
священными сосудами...
   Нравственное одичание, шедшее извне, возбуждало пока лишь глухой и
робкий протест в неизвращенной еще народной целине.
   Просматривая впоследствии синодик замученных священнослужителей, я, к
душевному своему успокоению, не нашел в нем имен тех, которых подвел
невольно под большевистскую опалу.
   Кубанские казаки начали присоединяться к армии целыми сотнями.
Кубанские правители, шедшие с армией, во всех попутных станицах созывали
станичные сборы и объявляли мобилизацию. Правда, многие казаки тотчас по
выступлении в поход возвращались домой, многие должны были за отсутствием
оружия следовать при обозе. Тем не менее, в рядах армии к маю было более
двух тысяч кубанцев.
   Появился и другой неожиданный способ комплектования - пленные
красногвардейцы.
   Поступали они в небольшом числе - обычно в качестве обозных, иногда и
в строй.
   Но само по себе явление это служило симптомом известного положительного
сдвига в добровольческой психологии.
   Между кубанскими властями и командованием установились отношения сухие,
но вполне корректные. Атаман, правительство и рада ни разу не делали
попыток нарушить прерогативы командования и, кроме мобилизации, несколько
помогли растаявшей казне Алексеева - миллионом рублей и принятием на себя
реквизиционных квитанций за взятых лошадей и другое снабжение. В частях,
не исключая и кубанских, к правительству и раде относились иронически и
враждебно.
   Им не могли простить их самостийно-революционное прошлое и то
обстоятельство, что "радянский отряд", в 160 здоровых, молодых всадников,
на отличных конях, ездил в обозе даже тогда, когда в бой шли раненые.
   Что касается революционности, то диапазон ее, впрочем, в представлении
известной части офицерства имел весьма широкие размеры. В Успенской ко мне
заходит М. В.
   Родзянко и говорит:
   - Мне очень тяжело об этом говорить, но все же решил с вами
посоветоваться. До меня дошло, что офицеры считают меня главным виновником
революции и всех последующих бед. Возмущаются и моим присутствием при
армии. Скажите, Антон Иванович, откровенно, если я в тягость, то останусь
в станице, а там уж что Бог даст.
   Я успокоил старика. Не стоит обращать внимания на праздные речи.
   Добровольцы чистились, мылись, чинились и отсыпались. Даже ходили в
станичный кинематограф, с безбожно рябившими в глазах картинами.
Создавалась видимость мирной обстановки, хоть на время успокаивающая
издерганные нервы. Части проверили свой состав: добровольцы, самовольно
покинувшие ряды, составляли лишь редкое исключение.
   Сохранились записанные кем-то слова Маркова, обращенные по этому поводу
к Офицерскому полку:
   "Ныне армия вышла из под ударов, оправилась, вновь сформировалась и
готова к новым боям... Но я слышал, что в минувший тяжелый период жизни
армии некоторые из вас, не веря в успех, покинули наши ряды и попытались
спрятаться в селах. Нам хорошо известно, какая их постигла участь, они не
спасли свою драгоценную шкуру.
   Если же кто-либо еще желает уйти к мирной жизни, пусть скажет заранее.
   Удерживать не стану. Вольному - воля, спасенному - рай, и... к черту".
   В Успенской в первый раз мне удалось собрать часть армии на смотр.
   Одежда в заплатах. Загорелые, обветренные лица. Открытый, доверчивый
взгляд.
   Трогательная простота и скромность, как будто не ими пройден путь
крови, страданий и яркого подвига.
   Говорил им о славном их прошлом, о предстоящих задачах армии, о
надеждах на спасение Родины. Чувствовал, что слово идет от сердца к сердцу.
   Где они теперь? Спят непробудным сном, усеяв костями своими необъятные
русские просторы от Орла до Владикавказа, от Камышина до Киева.
   "Не многие вернулись с поля"...


                                ГЛАВА XXIX.

   Восстания на Дону и на Кубани. Возвращение армии на Дон. Бои у Горькой
балки и Лежанки. Освобождение Задонья.

   Еще во время остановки в Ильинской пришли хорошие вести с двух сторон.
   Из кубанской станицы Прочноокопской - наиболее твердой и всегда
враждебно относившейся к большевизму, явились посланцы с просьбой идти к
ним, в Лабинский отдел. Они рассказывали, что, не взирая на неудачу,
постигшую недавно восставших, вся тайная организация, охватывающая
Лабинский, Баталпашинский, частью Майкопский и Кавказский отделы -
сохранилась, что оружие спрятано, закопано в землю, что, наконец, сделаны
все приготовления к захвату города Армавира, где имеются в изобилии в
большевистских складах оружие и боевые припасы.
   В то же время до нас доносились настойчивые слухи с Дона, что
казачество там встало поголовно и что даже столица донская - Новочеркасск
- - в руках восставших.
   Армия воспрянула духом окончательно.
   Обозные стратеги волновались больше всех, роптали на долгую остановку и
рвались дальше - к полуоткрывшимся окнам, в которых вдруг мелькнул свет.
Но военно-политическая обстановка оставалась для штаба все еще далеко
неясной.
   Нужно было убедиться в серьезности всех этих сведений, чтобы решить,
куда идти.
   От этого зависела дальнейшая судьба армии.
   С этой целью на Дон, в станицу Егорлыцкую был послан с разъездом
полковник генерального штаба Барцевич. Одновременно, по просьбе кубанского
правительства и генерала Покровского, в его распоряжение предоставлен был
отряд в составе до четырех кубанских и черкесских сотен, который должен
был составить ядро восставших лабинцев; отряд стал сосредоточиваться к
югу, в станице Расшеватской, в ожидании решения общего плана операции.
   Барцевич выехал из Ильинской, в несколько дней сделал лихой пробег в
200 верст (туда и обратно) и вернулся в Успенскую с сотней донских казаков
в восторженном настроении:
   Дон восстал. Задонские станицы ополчились поголовно, свергли советскую
власть, восстановили командование и дисциплину и ведут отчаянную борьбу с
большевиками.
   Бьют челом Добровольческой армии, просят забыть старое и поскорее
придти на помощь.
   Одно только было не совсем ясно в привезенных сведениях: советские
войска по всему северо-донскому фронту проявляли странную нервность, и
через Ростов, якобы, один за другим уходили спешно на юг большевистские
эшелоны с войсками и имуществом под давлением какой-то неведомой силы...
   Жизнь Дона под властью большевиков в своей бытовой и социальной
сущности ничем не отличалась от кубанской. Поэтому я не буду
останавливаться на этом вопросе, ограничившись лишь фактической стороной
его.
   12 февраля на заседание войскового круга явился большевик - войсковой
старшина Голубов и крикнул народным избранникам, которые все, кроме
атамана Назарова, почтительно встали при его появлении:
   - В России совершается социальная революция, а здесь какая-то сволочь
разговоры разговаривает. Вон!
   Круг был разогнан, атаман, председатель круга Волошинов и некоторые
члены круга расстреляны. В Новочеркасске поставлен командующим войсками
вахмистр Смирнов, в Ростове сел "председатель областного совета Донской
республики" демагог, урядник Подтелков. Голубов остался в стороне и затаил
злобу. Началось внедрение советской власти в пределы области,
сопровождавшееся, как обычно, захватом пришлыми элементами местного
управления, грабежами, реквизициями, арестами, убийствами,*183 казнями и
карательными экспедициями против непокорных станиц.
   Хлеб и скот большими партиями увозились на север; одновременно начался
дележ казачьей земли крестьянами. Казаки скоро убедились, что с новым
строем они теряют все: землю, волю и власть. Даже большие надежды донских
казаков на возможность поживиться несметными богатствами ростовской
буржуазии, оказались тщетными: буржуазия всецело поступила в эксплуатацию
пришлого "российского пролетариата". Этот новый властитель, однако, в
противоположность положению, создавшемуся на Кубани, оказался одинаково
непереносимым как для обираемого им казачьего, так и для
покровительствуемого крестьянского населения. В отчете о заседаниях
областного съезда советов Донской республики, состоявшегося в последних
числах марта, отмечена враждебность массы его членов к советскому
коммунизму и неудержимая тяга к "беспартийности". При полном одобрении
всего крестьянского большинства съезда, один из депутатов "со слезами на
глазах, с хватающей за душу непосредственностью поведал, как крестьяне
партий не знали и шли за тем, кто "крепче" обещал трудовому люду. А в
результате появились свои "трудовые" красногвардейцы, которые понаставили
пулеметы и пушки и держат в страхе и трепете население"...*184 Такое
настроение обнаружилось в донской деревне уже на второй месяц
большевистского управления.
   Пробуждение казачества пошло стремительнее, чем было его падение.
   Уже в середине марта началось сильное брожение в различных местах
области и тайная организация казачьих сил, чему немало способствовала
наступившая весенняя распутица, мешавшая передвижению большевистских
карательных отрядов. 18 марта впервые собирается в станице Манычской съезд
Черкасского округа, на котором казаки выносят постановления против
советской власти. Во второй половине марта начались и вооруженные
выступления.
   Одновременно шла и личная борьба между властями Ростова и Новочеркасска.
   Подтелков, связавший свою судьбу всецело с "рабочим пролетариатом",
относился крайне подозрительно к деятельности Голубова и Смирнова,
проводивших большевизм свой - донской, казачий, хотя и родственный
советскому, но замкнутый в областных рамках и не допускавший господства
пришлой власти.
   Новочеркасск скоро стал в резкую оппозицию к областному комитету.
Голубов, вернувшись из своей поездки по области, привез в Новочеркасск
скрывавшегося Митрофана Богаевского, бывшего помощника атамана Каледина.
Настроение донской столицы очевидно сильно изменилось, если Богаевскому,
приведенному с гауптвахты, дали возможность на многолюдном митинге в
течение трех часов говорить казакам "всю правду". Казаки слушали с
умилением и клялись "не выдавать".
   Областной комитет, обеспокоенный этим, потребовал прибытия в Ростов
Голубова и Смирнова и выдачи Богаевскаго. Новочеркасск отказал. Тогда
прибыл из Ростова карательный отряд и ликвидировал дело: Смирнов и Голубов
бежали, при чем последний в одной из станиц был опознан и убит. Такая же
участь постигла вскоре и Подтелкова. М. Богаевского бросили все, его
перевезли большевики в Ростов и там вскоре расстреляли.
   Так окончилось содружество двух большевизмов - советского и
казачьего*185. На Дону теперь противопоставлены были без средостения две
силы: советская власть и подымающееся казачество.
   1-го апреля казаки станиц, ближайших к Новочеркасску, под начальством
войскового старшины Фетисова внезапным нападением захватили город.
Незначительное число коммунистов и красной гвардии было истреблено или
бежало, а необольшевики, казаки голубовской дивизии, объявили
"нейтралитет". Это, плохо организованное выступление полувооруженного
ополчения кончилось печально: 5-го большевики обратно овладели городом,
подвергнув население жестокому грабежу и новым казням.
   Голубовская дивизия предусмотрительно ушла из города накануне, захватив
награбленное за время расположения в Новочеркасске добро. По дороге,
впрочем, оно было отнято и перераспределено восставшими станицами.
   Неудача не остановила, однако, донцов. Организация вооруженного
сопротивления продолжалась открыто, и к середине апреля под командой
вернувшегося после скитаний в Сальских степях походного атамана, генерала
Попова, объединились следующие значительные группы донских ополчений: 1.
Задонская группа генерала Семенова (район Кагальницкой - Егорлыцкой); 2.
Южная группа - полковника Денисова (район станицы Заплавской); 3.
Северная группа - бывший "Степной отряд" - войскового старшины
Семилетова (район Раздорской). Во всех этих отрядах было свыше 10 тысяч
бойцов. Кроме того, и в других отдаленных округах формировались более или
менее значительные ополчения.
   "Пробуждение Дона" было, однако, далеко еще не полным. И походному
атаману, подготовлявшему наступление на Новочеркасск, приходилось не раз
посылать карательные экспедиции в нераскаявшиеся еще и поддерживавшие
большевиков станицы, расположенные даже в непосредственной близости от
атаманского штаба.
   Всех этих подробностей тогда в Успенской мы еще не знали. Но и
сведений, привезенных Барцевичем, было достаточно, чтобы сделать выбор:
"окно", а не "окошко"; возможность связи и сношений с внешним миром, а не
оторванность и одиночество в кавказских предгорьях; новая
военно-политическая база, а не продолжение партизанской войны. Словом -
на Дон!
   Генерал Алексеев разделял всецело мой взгляд.
   Пригласил кубанских правителей, очертил им обстановку и сообщил
решение. Приняли с грустью, но без протеста. Выразили опасение, как бы
уход с Кубани не вызвал оставления рядов армии кубанскими казаками и
черкесами... Опасение оказалось неосновательным: сотни, которые должны
были идти по собственному желанию с Покровским в Лабинский отдел, услышав
о движении армии на север, не пожелали расставаться с нею.
   Окончательное успокоение среди кубанцев внесло мое заявление: Кубани я
не брошу; военно-политическая обстановка рисуется в таком виде, что армия
в ближайшее время будет сосредоточена в непосредственной близости от
Кубанской области и, выполняя общероссийскую задачу, при первой
возможности окажет вооруженную помощь для освобождения Кубани Предстояло
снова в четвертый раз пересечь железную дорогу.
   Рис. 15 Выступление назначил на 16 апреля, пополудни, с таким расчетом,
чтобы в сумерках скрыть направление движения и до рассвета закончить
переход дороги на участке между станциями Ея и Белая Глина. На этих
станциях стояли бронированные поезда, а последняя была занята большим
отрядом красногвардейцев.
   Выходить из Успенской пришлось под прикрытием арьергарда, в виду
начавшегося с юга