изни главного штаба, после длительного периода отчуждения от армии,
наступил перелом. Три человека - генералы Кондзеровский (дежурный
генерал), Архангельский (начальник отдела) и полковник Романовский
(начальник II отделения), ведавший назначениями, внесли новое направление
в деятельность учреждения, довлеющего над бытом армии:
   своим беспристрастием и доброжелательством они сумели умиротворить ту
вереницу придавленного, робкого и возмущенного офицерства, которое не раз
обивало пороги импонирующего своей надменной важностью желтого дома под
триумфальной аркой.
   Иван Павлович с необыкновенным терпением выслушивал всех, исполнял, что
мог и что позволяла совесть, а когда приходилось отказывать, делал это от
себя, не сваливая на начальника и не обнадеживая просителя - с той
исключительной прямотой, которая впоследствии, в добровольческий период,
создала ему так много врагов.
   Офицеры генерального штаба, состоявшие в главных управлениях, перед
войной специализировались каждый в своем узком деле, зачастую чуждом
стратегии и боевых вопросов. "Не было никакого общего руководства нашим
образованием - говорить один из них - Мы были предоставлены сами себе и
имели полную возможность мирно спать, довольствуясь ролью военных
чиновников"... Чтобы хоть несколько расширить военные горизонты, компания
молодежи, по инициативе Романовского, Маркова и Плющевского-Плющика
организовали военную игру. "Среди нас - говорил один из участников -
особенно крупной фигурой выделялся Иван Павлович. Спокойный, скромный, но,
вместе с тем, уверенный в себе он поражал нас верностью и обоснованностью
своих решений... Даже такие строптивые, как покойный Марков - наш общий и
незабвенный друг - молчаливо признали его авторитет".
   С началом отечественной войны Иван Павлович состоял начальником штаба
25 пехотной дивизии, а потом командиром Сальянского полка. Только
удивительная скромность его привела к такой обидной несообразности, что
храбрейший офицер этот не носил георгиевского креста. Многократные
представления его где то застревали и не приводили к желанным результатами
В одном из случайно сохранившихся представлений Ивана Павловича в чин
генерала так была охарактеризована его боевая деятельность:
   "24 июня - Сальянский полк блестяще штурмовал сильнейшую
неприятельскую позицию... Полковник Романовский вместе со своим штабом
ринулся с передовыми цепями полка, когда они были под самым жестоким огнем
противника. Некоторые из сопровождавших его были ранены, один убит и сам
командир... был засыпан землей от разорвавшегося снаряда... Столь же
блестящую работу дали Сальянцы 22 июля. И этой атакой руководил командир
полка в расстоянии лишь 250 шагов от атакуемого участка под заградительным
огнем немцев... Выдающиеся организаторские способности полковника
Романовского, его умение дать воспитание войсковой части, его личная
отвага, соединенная с мудрой расчетливостью, когда это касается его части,
обаяние его личности не только на чинов полка, но и на всех, с кем ему
приходилось соприкасаться, его широкое образование и верный глазомер -
дают ему право на занятие высшей должности"...
   В тяжеловесных несколько словах официальной реляции - глубокая
внутренняя правда, не поблекшая до последнего часа, когда люди с
исступленным разумом и гнилою совестью грязнили светлый облик Ивана
Павловича и убили его.
   Помню, как в начале революции в дни своего начальствования Ставкой я
получил однажды из армии пять настойчивых предложений для Ивана Павловича
различных высоких назначений по генеральному штабу; и как он, запрошенный
о своем желании, категорически отказался выбирать, предоставив Ставке
назначить его "туда, где служба его будет признана более полезной". Его
назначили тогда начальником штаба 8 армии к Каледину, с которым служить
пришлось недолго, так как вскоре по требованию Брусилова Каледина
отчислили в Военный Совет. Но и двух недель совместной службы было
очевидно достаточно, чтобы создать те теплые отношения, которые я потом
наблюдал между ними в Новочеркасске и которые были не совсем обычны для
хмурого и замкнутого Каледина.
   Я знал, что в корниловском выступлении Иван Павлович быль доверенным
лицом Верховного и поэтому тем более ценной была в нем удивительная
простота и скромность во всем, что касалось его роли и взаимоотношений к
Корнилову. Никогда - никакой фразы, никакого подчеркивания, никакой
"ревности" к чужому влиянию на Верховного. В его речи как будто совсем
исключались местоимения "я" и "мы", которыми так играла хлестаковщина,
случайно прикосновенная или вовсе чуждая выступлению, расцветшая махровым
цветом особенно тогда, когда первая опасность миновала и когда звание
"корниловца" давало некоторые моральные, иногда даже и материальные выгоды.
   В быховском "альманахе" записаны слова Романовского:
   "Могут расстрелять Корнилова, отправить на каторгу его соучастников, но
"корниловщина" в России не погибнет, так как "корниловщина" - это любовь
к Родине, желание спасти Россию, а эти высокие побуждения не забросать
никакой грязью, не затоптать никаким ненавистникам России".
   Иван Павлович быль убежден в правоте корниловского дела и без фразы,
без позы и жеста отдал ему свои силы, сердце и мысль. И сделал это так
просто, как только мог сделать человек высокой души. Это обстоятельство
тем более характерно, что его несколько тяготили и параллельное
существование в Ставке двух штабов - официального и неофициального, и
физиономия ближайшего "окружения", и...
   отсутствие веры в успех выступления.
   Это последнее обстоятельство побудило Ивана Павловича отнестись с
величайшей осторожностью к технике отдачи распоряжений, относившихся к
выступлению, чтобы возможно меньшее число подчиненных лиц подвести под
ответ. Всю вину и всю ответственность он брал на себя. 2-ой
генерал-квартирмейстер Ставки, полковник Плющевский-Плющик рассказал мне
характерный эпизод:
   Все вызовы надежных офицеров из армии под предлогом обучения их
пулеметному делу были сделаны Романовским, за его подписью, хотя это
входило в обязанность П.
   П-ка. Эти подписи впоследствии послужили серьезнейшим поводом к
обвинению Ивана Павловича. "Он сознательно спасал меня - говорил П. П. -
и не только спасал, но сумел скрыть это от меня же. Я узнал об этом
совершенно случайно, присутствуя при подписании Романовским последнего
вызова, кажется уже на второй день корниловского выступления.
   - Что ты делаешь? - спросил я его. - Ведь это моя обязанность.
   - С какой стати я стану подводить тебя. Я уже человек обреченный, и
лишняя подпись разницы не составить. Ты же фактически в деле не
участвовал, и ввязываться теперь не имеет смысла."
   Чем дольше я присматривался к Ивану Павловичу, тем ближе, роднее
становился он мне. И жизнь в камере текла мирно, беседы, оживляемые пылким
воображением Маркова и добродушной иронией Романовского, еще теснее
сближали нас в обстановке неволи и томления духа.
   О прошлом говорили мало, больше о будущем. Помню, как однажды, после
обсуждения судеб русской революции, ходивший крупными шагами по комнате
Марков, вдруг остановился и с какой-то детской доброй и смущенной улыбкой
обратился к нам:
   - Никак не могу решить в уме и сердце вопроса - монархия или
республика? Ведь если монархия - лет на десять, а потом новые курбеты,
то, пожалуй не стоит...
   Эти слова весьма знаменательны: они являются отражением тех внутренних
переживаний, которые испытывала часть русского офицерства, мучительно
искавшая ответа: где проходить грань между чувством, атавизмом, разумом и
государственной целесообразностью.


                                 ГЛАВА IX.

   Взаимоотношения Быхова, Ставки и Керенского. Планы будущего.
"Корниловская программа".

   Председатель следственной комиссии Шабловский принял поручение не от
Керенского, а от Временного правительства. Это обстоятельство и давало ему
довольно широкую свободу в определении "мер пресечения" и порядка
содержания арестованных.
   Вмешательство Керенского не могло играть поэтому решающей роли, тем
более, что по ходу дела он являлся если не стороной, то, во всяком случае,
главным свидетелем. Тем не менее, Керенский требовал от комиссии
скорейшего выполнения следствия и ограничения его в отношении военного
элемента только установлением виновности "главных участников". Он понимал,
что если углубить вопрос о корниловском движении, то правительство
останется вовсе без офицеров.
   Наружную охрану несла полурота георгиевцев - весьма подверженная
влиянию советов; внутреннюю - текинцы, преданные Корнилову. Между ними
существовала большая рознь, и текинцы часто ломанным языком говорили
георгиевцам:
   - Вы - керенские, мы - корниловские; резать будем.
   Но так как в гарнизоне текинцев было значительно более, то георгиевцы
несли службу исправно и вели себя корректно.
   Неоднократно проходившие через станцию Быхов солдатские эшелоны
проявляли намерение расправиться с арестованными. Были случаи высадки и
движения их в город. Впрочем, такие неорганизованные попытки быстро
ликвидировались польскими частями, расквартированными в городе. Командир
польского корпуса, генерал Довбор-Мусницкий, считая свои войска на
положении иностранных, отдал распоряжение начальнику дивизии - не
вмешиваясь во "внутренние русские дела" и в распоряжения Ставки, не
допускать насилия над арестованными и защищать их, не стесняясь вступать в
бой Действительно, два-три раза, ввиду выступления проходивших эшелонное,
поляки выставляли сильные дежурные части с пулеметами, начальник дивизии и
командир бригады приходили к нам уславливаться с Корниловым относительно
порядка обороны.
   Тем не менее, угроза самосуда все время висела над Быховцами. Советский
официоз, за ним вся левая печать громко, иногда истерически требовала
вывода нас из Быхова и применения каторжного или, по крайней мере,
арестантского режима.
   Переведенный в Ставку большевистский генерал Бонч-Бруевич,*73
назначенный начальником могилевского гарнизона, на первом же заседании
местного совета солдатских и рабочих депутатов сказал зажигательную речь,
потребовав удаления Текинцев и перевода Быховцев в могилевскую тюрьму, и с
этим требованием во главе депутации явился к Керенскому... Эволюция
генерала Бонч-Бруевича по моральным его свойствам хотя и не была
неожиданной, но представляет все же известный психологический интерес: в
дни первой революции (1905-07 г.г.) в печати появился ряд его статей,
изданных потом отдельным сборником, в которых, на ряду с проявлением
крайних правых воззрений, он призывал к бессудному истреблению мятежных
элементов...
   Мелочи жизни: книжку Бонч-Бруевича быховцы отыскали и послали
могилевскому совету с надписью, приблизительно такого содержания:
"Дорогому могилевскому совету от преданного автора". Не воздействовало:
совдеп знал цену людям... с таким широким моральным диапазоном.
   Одновременно принимались меры воздействия на Текинцев, с целью их
удаления из Быхова. С месть шли вести, что Закаспийскую область постиг
полный неурожай, и семьям Текинцев угрожает небывалый голод. В то же время
Туркменский областной съезд ходатайствовал перед Керенским об отправлении
полка в Персию - "вдаль от колес русской революции и лиц, могущих
воспользоваться им, как слепым орудием", считая что в корниловском деле
полк "действовал против русского народа", уронив себя в глазах
"товарищей-солдат, вполне основательно могущих питать (к нему)
   недоверие и подозрительность". Несомненно это постановление съезда было
инспирировано извне. Корнилов в письме к Каледину, прося его оказать
помощь хлебом семьям Текинцев, так объяснял происхождение постановления:
"Г. Керенский, которому не удалось заставить Текинский полк покинуть меня
в критическую минуту, для того, чтобы по уходе его организовать над нами
самосуд, теперь пытается сбить с толку Текинцев, стараясь повлиять на них
через Закаспийский Областной комитет"...
   В то же время шли переговоры между Керенским и Исполнительным комитетом
о замене Текинской охраны сводным отрядом, составленным по выбору от...
армейских комитетов.
   Ставка под напором всех этих давлений начала сдавать. Получено было
сведение о переводе нас в местечко Чериков, удаленное верст на 80 от
железной дороги и занятое гарнизоном из четырех разложившихся запасных
батальонов... Позднее уже в дни октябрьского выступления большевиков
польский гарнизон получил распоряжение об уходе из Быхова, и начальник
польской дивизии прибыль к нам в тюрьму со своим недоумением. Все это
заставляло нервничать быховских заключенных; генерал Корнилов слал в
Ставку грозные и резкие послания; было заявлено, что увод поляков и
Текинцев, а также перевод в Чериков равносильны выдаче нас на самосуд
черни, что из Быхова мы не уйдем и не остановимся перед вооруженным
сопротивлением, оставляя последствия его всецело на совести начальства
Ставки.
   Ставка нервничала еще более. Генерал Дитерихс (генерал-квартирмейстер)
присылал от себя и от имени начальника штаба успокоительные заверения,
29-го октября он, между прочим, писал генералу Лукомскому: "увод Текинцев
- вымысел. Пока мы здесь с Духониным, этого не будет; и для того, чтобы
сохранить текинскую охрану как у вас, так и у нас, мы согласились на
уступку влияниям со всех сторон (что было необходимо для данного момента)
временно взять комендантом этого субъекта...*74 С поляками вышло
недоразумение... Будьте покойны". В конце он прибавлял: "Ради Бога,
желательно смягчать выражения генерала Корнилова, так как они
истолковываются в совершенно определенном смысле. Сегодня в Минске
вспышка, т. к. разнесся слух, что генерал Корнилов бежал. Из-за этого на
весь сегодняшний день невероятно осложнилась обстановка на Западном
фронте, и нам не пропускают ни одного эшелона, то есть потерян еще один
день".
   В лице Духонина, ставшего фактически Верховным главнокомандующим,
Керенский и революционная демократия, представленная комиссарами и
комитетами, нашли действительно тот идеал, который они долго и напрасно
искали до тех пор. Духонин - храбрый солдат и талантливый офицер
генерального штаба принес им добровольно и бескорыстно свой труд,
отказавшись от всякой борьбы в области военной политики и примирившись с
ролью "технического советника" - той ролью, которую революционная
демократия мечтала навязать всему командному составу. Судьба как будто
хотела, чтобы и этот последний опыт подчиненного сотрудничества с
революционной демократией быль произведен над умирающей армией - опыт,
оказавшийся наименее удачным. Духонина никто из них не заподозривал в
малейшем отсутствии лояльности. Он не препятствовал продолжавшимся
упражнениям новоявленных творцов "революционной армии", хотя и не облекал
свое отношение к ним в пафос и ложь Брусиловской тактики.
   Духонин стал оппортунистом раг ехсеllеnсе. Но в противовес другим
генералам, видевшим в этом направлении новые перспективы для
неограниченного честолюбия или более покойные условия личного
существования, - он шел на такую роль заведомо рискуя своим добрым
именем, впоследствии и жизнью, исключительно из-за желания спасти
положение. Он видел в этом единственное и последнее средство.
   Взаимоотношения Быхова и Могилева (Ставки и "Подставки", как острили в
Совете)
   были поэтому весьма оригинальны. Ставка несомненно сочувствовала в душе
корниловскому движению. Духонин и Дитерихс испытывали тягостное смущение
неловкости, находясь между двух враждебных лагерей. Сохраняя полную
лояльность в отношении к Керенскому, они в то же время тяготились
подчинением ему и отожествлением с этим лицом, одиозным для всего русского
офицерства; их роль - наших официальных "тюремщиков" также была не
особенно привлекательна; моральный авторитет Корнилова в глазах офицерства
сохранился и с ним нельзя было не считаться. Не раз Быхов давал некоторые
указания Могилеву, которые в мере возможности Ставка исполняла. Однажды
Духонин прислал словесно просьбу Корнилову не приводить в исполнение его,
якобы, намерения - выйти из Быхова и завладеть Ставкой, приводя ряд
мотивов о нецелесообразности, несвоевременности и гибельности для общего
дела этого шага. Из тревожных и искренних слов Духонина можно было
заключить, что он, осуждая в принципе ожидавшийся переворот, решительно
никакого противодействия появлению Корнилова не окажет... Духонин,
конечно, получил из Быхова успокоительные заверения, что это только
вздорные слухи.
   Между тем, в Быхове слагался определенный взгляд на характер дальнейшей
деятельности.
   Вскоре после прибытия бердичевской группы, на общем собрании
заключенных поставлен был вопрос:
   - Продолжать, или считать дело оконченным?
   Все единогласно признали необходимым "продолжать". Загорелся спор о
формах дальнейшей борьбы. По инициативе кажется Аладьина, нашлось не мало
защитников создания "корниловской политической партии". Я решительно
протестовал против такой своеобразной постановки вопроса, так не
соответствовавшей ни времени и месту, ни характеру корниловского движений
ни нашему профессиональному призванию. Я считал, что имя Корнилова должно
стать знаменем, вокруг которого соберутся общественные силы, политические
партии, профессиональные организации - все те элементы, которые можно
объединить в русле широкого национального движения в пользу восстановления
русской государственности. Что, став в стороне от всяких политических
течений, нам нужно лишь восполнить пробел прошлого и объявить строго
деловую программу - не строительства, а удержания страны от
окончательного падения. Этот взгляд был принят и в результате работы
небольшой комиссии при моем участии, появилась утвержденная Корниловым так
называемая "корниловская программа".
   "1) Установление правительственной власти, совершенно независимой от
всяких безответственных организаций - впредь до Учредительного собрания.
   2) Установление на местах органов власти и суда, независимых от
самочинных организаций.
   3) Война в полном единении с союзниками до заключения скорейшего мира,
обеспечивающего достояние и жизненные интересы России.
   4) Создание боеспособной армии и организованного тыла - без политики,
без вмешательства комитетов и комиссаров и с твердой дисциплиной.
   5) Обеспечение жизнедеятельности страны и армии путем упорядочения
транспорта и возстановления продуктивности работы фабрик и заводов;
упорядочение продовольственного дела привлечением к нему кооперативов и
торгового аппарата, регулируемых правительством.
   6) Разрешение основных государственных, национальных и социальных
вопросов откладывается до Учредительного Собрания".
   Так как технически было неудобно опубликовывать "программу Быхова", то
в печати она появилась не датированной, под видом программы прошлого
выступления.
   Другой серьезный вопрос был разрешен в более тесном кругу старших
генералов вполне единодушно: хотя побег из Быховской тюрьмы не представлял
затруднений, но он недопустим по политическим и моральным основаниям и
может дискредитировать наше дело. Считая себя - если не юридически, то
морально - правыми перед страной, мы хотели и ждали суда. Желали
реабилитации, но отнюдь не "амнистии". И когда в начале октября нам
сообщили что Керенский заявил Аджемову и Маклакову, что суда не будет
вовсе, это обстоятельство сильно разочаровало многих из нас.
   Побег допускался только в случае окончательного падения власти или
перспективы неминуемого самосуда. На этот случай обдумывали и обсуждали
соответствующий план, но чрезвычайно несерьезно. В конечном итоге
заготовлены были револьверы, несколько весьма примитивных фальшивых
документов, штатское платье и записаны три-четыре конспиративных адреса, в
возможность использования которых у меня лично не было никакой веры.
   Генерал Корнилов тяготился несколько вынужденным бездействием, но до
большевистского выступления вопроса этого больше не подымал. О "занятии
Ставки"
   говорили только разве шутя.
   Тем не менее, вне Быховских стен созд