тизанского отряда Семилетова, дважды
разбил отряд Сиверса у Матвеева Кургана. Это был первый серьезный бой, в
котором яростному напору неорганизованных и дурно управляемых большевиков,
преимущественно матросов, противопоставлено было искусство и воодушевление
офицерских отрядов. Последние победили легко. Среди офицеров я видел
высокий подъем и стоическое отношение ко всем жизненным невзгодам,
вызывавшимся вопиющим неустройством хозяйственной части. Но их была горсть
против тысяч. Разбитые советские отряды разбегались или после бурных
митингов брали с бою вагоны и требовали обратного своего отправления. Но
на смену им приходили другие, и бои шли изо дня в день - нудно,
томительно, вызывая среди бессменно стоявших на позиции добровольцев
смертельную нравственную усталость.
   Между тем, после ухода войск из Таганрога среди рабочего населения
города, составлявшего более 40 тысяч, начались волнения. Непонимание
совершающихся событий было настолько велико, что городская дума послала на
фронт делегацию для переговоров о "примирении сторон"; ее через
добровольческие линии не пропустили.
   14 января в городе вспыхнуло восстание. Красногвардейцы в течение двух
дней громили город и выбивали слабые, разбросанные юнкерские караулы.
Собрав, что было возможно, начальник училища, полковник Мостенко, выступил
на соединение с Кутеповым. Юнкера, пробиваясь по улицам под сильным
обстрелом, понесли вновь тяжелые потери; раненый Мостенко, которого
пытались вынести, приказал бросить себя и застрелился; только небольшая
часть юнкеров пробилась к станции Марцево на соединение с добровольческими
войсками.
   Сильный напор с севера и потеря Таганрога, красная гвардия которого
угрожала тылу и сообщениям отряда Кутепова, заставили меня в двадцатых
числах отвести его в район станции Синявской, всего в одном переходе от
Ростова. Здесь под начальством генерала Черепова отряд, усиленный всем,
что можно было выделить из Ростова, в том числе и Корниловским полком,
продолжал сдерживать большевиков.
   Особенно давало себя чувствовать отсутствие конницы,*153 в то время как
на открытом фланге с севера у селения Салы появилась большевистская
бригада 4-й кавалерийской дивизии с конной артиллерией. Поступили
сведения, что командует ею вахмистр, а помощник у него... офицер
генерального штаба. Удалось было нам поднять несколько сот казаков
Гниловской станицы, появился донской партизанский отряд Назарова, но после
неудачной атаки селения Салы, во время которой начальники сборного отряда
проявили чрезмерную самостоятельность, все это донское ополчение
рассыпалось и исчезло.
   Держался сильнейший мороз и стужа. Добровольческие части, плохо одетые,
стояли бессменно на позиции и с каждым днем таяли.
   ***
 На новочеркасском направлении было еще хуже. Каледин приступил к
переформированию казачьих полков, оставляя на службе лишь четыре младших
возраста, к мобилизации офицеров и к организации партизанских и
добровольческих казачьих частей.
   Но Дон не откликнулся.
   Прикрытие Новочеркасска лежало всецело на состоявшем по преимуществу из
учащейся молодежи партизанском отряде есаула Чернецова. В личности этого
храброго офицера сосредоточился как будто весь угасающий дух донского
казачества. Его имя повторяется с гордостью и надеждой. Чернецов работает
на всех направлениях: то разгоняет совет в Александровске-Грушевском, то
усмиряет Макеевский рудничный район, то захватывает станцию Дебальцево,
разбив несколько эшелонов красногвардейцев и захватив всех комиссаров.
Успех сопутствует ему везде, о нем говорят и свои, и советские сводки,
вокруг его имени родятся легенды, и большевики дорого оцениваиот его
голову.
   Между тем, 11 января, большевики берут станицу Каменскую, созывают
военно-революционный комитет и объявляют его правительством Донской
области.
   Через несколько дней председатель комитета, донской урядник Подтелков
- будущий "президент Донской республики" - едет в Новочеркасск
предъявлять ультимативное требование донскому правительству - передать
ему власть... Правительство колеблется, но Каледин посылает в ответь
Чернецова. Три донских полка, вернувшихся с фронта, под начальстве м
демагога, войскового старшины Голубова, идут с большевиками "за трудовой
народ" против "калединцев"...
   Чернецов легко взял Зверево - Лихую - Каменскую, но 20-го в бою с
Голубовым попал в плен. На другой день Подтелков после диких
надругательств, зверски зарубил Чернецова.
   Со смертью Чернецова как будто ушла душа от всего дела обороны Дона.
Все окончательно разваливалось. Донское правительство вновь вступило в
переговоры с Подтелковым, а генерал Каледин обратился к Дону с последним
своим призывом - посылать казаков добровольцев в партизанские отряды. В
этом обращении, 28 января, Каледин поведал Дону скорбную повесть его
падения:
   "... Наши казачьи полки, расположенные в Донецком округе, подняли мятеж
и в союзе со вторгнувшимися в Донецкий округ бандами красной гвардии и
солдатами напали на отряд полковника Чернецова, направленный против
красногвардейцев, и частью его уничтожили, после чего большинство полков
- участников этого подлого и гнусного дела - рассеялись по хуторам,
бросив свою артиллерию и разграбив полковые денежные суммы, лошадей и
имущество".
   "В Усть-Медведицком округе вернувшиеся с фронта полки, в союзе с бандой
красноармейцев из Царицына, произвели полный разгром на линии железной
дороги Царицын - Себряково, прекратив всякую возможность снабжения хлебом
и продовольствием Хоперского и Усть-Медведицкого округов".
   "В слободе Михайловне, при станции Себряково, произвели избиение
офицеров и администрации, при чем погибло, по слухам, до 80 одних
офицеров. Развал строевых частей достиг последняго предела и, например, в
некоторых полках Донецкого округа удостоверены факты продажи казаками
своих офицеров большевикам за денежное вознаграждение - В конце января
генерал Корнилов, придя к окончательному убеждению о невозможности
дальнейшего пребывания Добровольческой армии на Дону, где ей при полном
отсутствии помощи со стороны казачества грозила гибель, решил уходить на
Кубань. В штабе разработан был план для захвата станции Тихорецкой,
подготовлялись поезда и 28-го послана об этом решении телеграмма ген.
Каледину.
   29-го Каледин собрал правительство, прочитал телеграммы, полученные от
генералов Алексеева и Корнилова, сообщил, что для защиты Донской области
нашлось на фронте всего лишь 147 штыков и предложил правительству уйти.
   - Положение наше безнадежно. Население не только нас не поддерживает,
но настроено нам враждебно. Сил у нас нет, и сопротивление бесполезно. Я
не хочу лишних жертв, лишнего кровопролития; предлагаю сложить свои
полномочия и передать власть в другие руки. Свои полномочия войскового
атамана я с себя слагаю.
   И во время обсуждения вопроса добавил:
   - Господа, короче говорите. Время не ждет. Ведь от болтовни Россия
погибла!*154 
   В тот же день генерал Каледин выстрелом в сердце покончил жизнь.
   Калединский выстрел произвел потрясающее впечатление на всех. Явилась
надежда, что Дон опомнится после такой тяжелой искупительной жертвы...
   Из Новочеркасска поступали к нам сведения, что на Дону объявлен
"сполох", подъем растет, собравшийся круг избрал атаманом генерала
Назарова и призвал к оружию всех казаков от 17 до 55 лет.
   В Парамоновском доме настроение вновь поднялось. Приходившие к нам
постоянно ростовские и пришлые общественные деятели, в том числе Милюков,
Струве, кн. Гр.
   Трубецкой, забыв вопросы широкой политики, сосредоточили свое внимание
исключительно на донском фронте, жили его судьбою, сильно тяготели к
Ростову и в каждом малейшем просвете военного положения жадно искали
симптомов перелома.
   Также относился к вопросу ростовский градоначальник к. д. Зеелер,
который служил добросовестным и деятельным посредником между
Добровольческой армией с одной стороны, скаредной ростовской плутократией
и враждебной нам революционной демократией - с другой. Точка зрения этих
лиц, телеграммы Назарова и надежда на "сполох" изменили планы Корнилова.
   Мы остались.
   На совещании с политическими деятелями возник вопрос о своевременности
передачи ростовского округа в подчинение Добровольческой армии и
назначении командованием ее генерал-губернатора. До сих пор военная власть
в городе номинально находилась в руках "командующего войсками" донского
генерала А. Богаевскаго. Богаевский шел во всем навстречу армии, но, не
имея в подчинении никакой вооруженной силы, находясь всецело в зависимости
от донского правительства, ничего существенного сделать не мог. Этим актом
положен был бы конец безначалию и тому нелепому и унизительному положению
армии, при котором она, защищая Ростов, не могла извлечь из него никаких
средств для борьбы и своего существования. Этого хотели и ростовские
финансисты, боявшиеся репрессий со стороны большевиков и предпочитавшие,
чтобы добровольческое командование обложило их "насильно"...
   Чтобы придать предстоящей реформе легальный характер, генерал Корнилов
предложил атаману Назарову объявить о ней атаманским приказом. Назаров не
пожелал взять на себя ответственности и предоставил инициативу
добровольческому командованию.
   Вопрос осложнился еще натянутыми отношениями между генералами
Алексеевым и Корниловым, невыясненным после распадения "триумвирата"
разделением ролей между ними, вызвал размолвку и заглох. Этот эпизод
интересен для характеристики того удивительного стремления всех главных
деятелей противобольшевистского движения к "легальным" выходам -
стремления, которое среди развалин государственного строя и общих
анархических тенденций приобретало характер совершенно не жизненный. Был
еще один случай подобного рода: решив в первый раз уходить из Ростова, ген.
   Корнилов распорядился взять с армией ценности ростовского отделения
государственного банка. Генералы Алексеев, Романовский и я резко
высказались против этой меры, считая, что она набросит тень на доброе имя
Добровольческой армии. В результате ценности мы отправили в Новочеркасск,
в распоряжение донского правительства, и там, в день спешной эвакуации
города они были оставлены большевикам...
   Скоро все надежды рассеялись.
   Донской круг, принимая смелые решения, вместе с тем не оставлял надежд
на соглашательство и послал депутацию к советским властям в Каменскую.
   Большевистский "командующий" Саблин ответил делегации с исчерпывающей
ясностью:
   "казачество, как таковое, должно быть уничтожено, с его сословностью и
привилегиями". Это заявление не усилило на круге решимости бороться;
напротив, внесло уныние и подавленность. Поднявшиеся в довольно большом
количестве казаки, преимущественно старших возрастов, стекались к
Новочеркасску, вместо нормального сосредоточения в разгромленных уже
полковых штабах; там, не находя ни подготовленных приемников, ни
организованного продовольствия, они принимались митинговать, буйствовать и
расходились по станицам.
   Подъема хватило лишь на несколько дней.
   Между тем, положение ростовского фронта значительно ухудшилось.
Большевистскому "главковерху" удалось заставить выступить против нас
Ставропольский гарнизон (112 запаси, полк), к которому примкнули по дороге
части 39 дивизии, составив отряд около 21/2 тысяч пехоты с артиллерией.
Отряд этот, передвигаясь по железной дороге, 1-го февраля неожиданно напал
на наши части у Батайска; они, окруженные на вокзале вплотную со всех
сторон, весь день отстреливались и, понеся значительные потери, ночью
прорвались сквозь большевистское кольцо, отойдя кружным путем по еле
державшемуся льду на Ростов. Ростовские переправы я наскоро закрыл
юнкерским батальоном. Большевики остановились в Батайске и дня через два
качали обстреливать город огнем тяжелой артиллерии, внося напряженное
настроение и панику среди его населения.
   На Таганрогском направлении бои продолжались. Добровольческие части
таяли с каждым днем от боевых потерь, болезней, обмораживания и утечки
более слабых, потерявших душевное равновесие в обстановке, казавшейся
безвыходной.
   Войска Сиверса овладели постепенно Морской. Синявской, Хопрами и к 9-му
февраля отряд Черепова, сильно потрепанный - в особенности большие потери
понес Корниловский полк - под напором противника подходил уже к Ростову,
обстреливаемый и с тыла... казаками Гниловской станицы, вторично
бросившими обойденный правый фланг Неженцева. На Темернике - предместье
Ростова рабочие подняли восстание и начали обстреливать вокзал.
   В этот день Корнилов отдал приказ отходить за Дон, в станицу
Ольгинскую. Вопрос о дальнейшем направлении не был еще решен окончательно:
на Кубань или в донские зимовники.
   Хмурые, подавленные, собрались в вестибюле Парамоновского дома чины
армейского штаба, вооруженные винтовками и карабинами, построились в
колонну и в предшествии Корнилова двинулись пешком по пустым, словно
вымершим улицам на соединение с главными силами.
   Мерцали огни брошенного негостепреимного города. Слышались одиночные
выстрелы.
   Мы шли молча, каждый замкнувшись в свои тяжелые думы. Куда мы идем, что
ждет нас впереди?
   Корнилов как будто предвидел ожидавшую его участь. В письме, посланном
друзьям накануне похода, он говорил с тревожным беспокойством о своей
семье, оставленной без средств, на произвол судьбы среди чужих людей и о
том, что больше вероятно встретиться не придется...
   Сохранились строки, написанные к близким рукой другого вождя, генерала
Алексеева, которые как будто служили ответом на мучивший многих тревожный
вопрос:
   "... Мы уходим в степи. Можем вернуться только, если будет милость
Божья. Но нужно зажечь светоч, чтобы была хоть одна светлая точка среди
охватившей Россию тьмы"...


                    ГЛАВА XIX. ПЕРВЫЙ КУБАНСКИЙ ПОХОД.

   От Ростова до Кубани; военный совет в Ольгинской; падение Дона;
народные настроения; бой у Лежанки; новая трагедия русского офицерства.

   Мы уходили.
   За нами следом шло безумие. Оно вторгалось в оставленные города
бесшабашным разгулом, ненавистью, грабежами и убийствами. Там остались
наши раненые, которых вытаскивали из лазаретов на улицу и убивали. Там
брошены наши семьи, обреченные на существование, полное вечного страха
перед большевистской расправой, если какой-нибудь непредвиденный случай
раскроет их имя...
   Мы начинали поход в условиях необычайных: кучка людей, затерянных в
широкой донской степи, посреди бушующего моря, затопившего родную землю;
среди них два верховных главнокомандующих русской армией,
главнокомандующий фронтом, начальники высоких штабов, корпусные командиры,
старые полковники... С винтовкой, с вещевым мешком через плечо,
заключавшим скудные пожитки, шли они в длинной колонне, утопая в глубоком
снегу... Уходили от темной ночи и духовного рабства в безвестные
скитания...
   - За синей птицей.
   Пока есть жизнь, пока есть силы, не все потеряно. Увидят "светоч",
слабо мерцающий, услышать голос, зовущий к борьбе - те, кто пока еще не
проснулись...
 
   В этом был весь глубокий смысл Первого Кубанского похода. Не стоит
подходить с холодной аргументацией политики и стратегии к тому явлению, в
котором все - в области духа и творимого подвига. По привольным степям
Дона и Кубани ходила Добровольческая армия - малая числом, оборванная,
затравленная, окруженная - как символ гонимой России и русской
государственности.
   На всем необъятном просторе страны оставалось только одно место, где
открыто развевался трехцветный национальный флаг это ставка Корнилова.
   Покружив по вымершему городу, мы остановились на сборном пункте - в
казармах Ростовского полка (ген. Боровскаго), в ожидании подхода войск.
Еще с утра Боровский предложил ростовской молодежи - кто желает -
вернуться домой:
   впереди тяжелый поход и полная неизвестность. Некоторые ушли, но часть
к вечеру вернулась: "все соседи знают, что мы были в армии, товарищи или
прислуга выдадут"...
   Рис. 7 Долго ждем сбора частей. Разговор не клеится. Каждый занят
своими мыслями, не хочется думать и говорить о завтрашнем дне. И как то
странно даже слышать доносящиеся иногда обрывки фраз - таких обыденных,
таких далеких от переживаемых минут...
   Двинулись, наконец, окраиной города. По глубокому снегу. Проехало мимо
несколько всадников. Один остановился. Доложил о движении конного
дивизиона. Просить Корнилова сесть на его лошадь.
   - Спасибо не надо.
   Из боковых улиц показываются редкие прохожие и, увидев силуэты людей с
ружьями, тотчас же исчезают в ближайших воротах. Вышли в поле, пересекаем
дорогу на Новочеркасск. На дороге безнадежно застрявший автомобиль
генерала Богаевскаго. С небольшим чемоданчиком в руках он присоединяется к
колонне. Появилось несколько извозчичьих пролеток. С них нерешительно
сходят офицеры, повидимому задержавшиеся в городе. Подошли с опаской к
колонне и, убедившись, что свои, облегченно вздохнули.
   - Ну слава Те, Господи! Не знаете, где 2-й батальон? Идем молча. Ночь
звездная.
   Корнилов - как всегда хмурый, с внешне холодным, строгим выражением
лица, скрывающим внутреннее бурное горение, с печатью того присущего ему
во всем - в фигуре, взгляде, речи, - достоинства, которое не покидало
его в самые тяжкие дни его жизни. Таким он быль полковником и Верховным
главнокомандующим; в бою 48 дивизии и в австрийском плену; на высочайшем
приеме и в кругу своих друзей; в могилевском дворце и в быховской тюрьме.
Казалось не было того положения, которое могло сломить или принизить его.
Это впечатление невольно возбуждало к нему глубокое уважение среди
окружающих и импонировало врагам.
   Вышли на дорогу в Аксайскую станицу. Невдалеке от станицы встречает
квартирьер:
   - Казаки "держат нейтралитет" и отказываются дать ночлег войскам.
   Корнилов нервничает.
   - Иван Павлович! поезжайте, поговорите с этими дураками.
   Не стоит начинать поход "усмирением" казачьей станицы. Романовский
повернул встречные сани, пригласил меня, поехали вперед. Долгие
утомительные разговоры сначала со станичным атаманом (офицер), растерянным
и робким человеком, потом со станичным сбором: тупые и наглые люди,
бестолковые речи. Поели полуторачасовых убеждений Романовского,
согласились впустить войска с тем, что на следующее утро мы уйдем, не ведя
боя у станицы. Думаю, что решающую роль в переговорах сыграл
офицер-ординарец, который отвел в сторону наиболее строптивого казака и
потихоньку сказал ему:
   - Вы решайте поскорее, а то сейчас подойдет Корнилов - он шутить не
любить:
   вас повесит, а станицу спалить.
   Утомленные переживаниями дня и ночным походом добровольцы быстро
разбрелись по станице. Все спить. У Аксая - переправа через Дон по льду.
Лед подтаял и трескается. Явился тревожный вопрос - выдержит ли
артиллерию и повозки?
   Оставили в Аксайской арьергард для своего прикрытия и до окончания
разгрузки вагонов с запасами, которые удалось вывезти из Ростова, и
благополучно переправились. По бесконечному, гладкому снежному полю вилась
темная лента.
   Пестрая, словно цыганский табор: ехали повозки, груженые наспех и
ценными запасами, и всяким хламом; плелись какие то штатские люди; женщины
- в городских костюмах и в легкой обуви вязли в снегу. А вперемежку шли
небольшие, словно случайно затерянные среди "табора", войсковые колонны -
все, что осталось от великой некогда русской армии... Шли мерно, стройно.
Как они одеты!
   Офицерские шинели, штатские пальто, гимназических фуражки; в сапогах,
валенках, опорках... Ничего - под нищенским покровом живая душа. В этом
- - все.
   Вот проехал на тележке генерал Алексеев; при нее небольшой чемодан; в
чемодане и под мундирами нескольких офицеров его конвоя - "деньгонош" -
вся наша тощая казна, около шести миллионов рублей кредитными билетами и
казначейскими обязательствами. Бывший Верховный сам лично собирает и
распределяет крохи армейского содержания. Не раз он со скорбной улыбкой
говорил мне:
   - Плохо, Антон Иванович, не знаю, дотянем ли до