Корнилова. Там - замешательство. Командир батальона капитан Неметчик лег
на землю, машет неистово руками и прерывающимся голосом кричит:
   - Дале изем немохль уступоват. Я зустану зде доцеля сам...*167 Возле
него в нерешительности мнутся чехо-словаки, некоторые остановились и
залегли. Текинцы снабдили их патронами и легли рядом. Открыли вновь огонь.
   Наступление врага приостановлено. Надолго ли?
   Уже начинает изнывать Корниловский полк; заколебался один батальон, в
котором убит командир... Густые цепи большевиков идут безостановочно
сплошной стеной, явственно слышатся их крики и ругательства. Потери
растут. Мечется нервный, горячий Неженцев - из части в часть, из боя в
бой, видит, что трудно устоять против подавляющей силы, и шлет Корнилову
просьбы о подкреплении.
   Корнилов со штабом стоял у моста, пропуская колонну, сумрачен и
спокоен. По его приказанию офицеров и солдат, шедших с обозом и по
наружному виду способных драться, отводят в сторону. Роздали ружья и
патроны, и две команды человек в 50 - 60 каждая, с каким то полковником
во главе идут к высотам - "психологическое" подкрепление.
   Действительно, боевая ценность его не велика, но появление на поле боя
всякой новой "силы" одним своим видом производит впечатление всегда на
своих и на чужих.
   Весь день идет бой с таким неопределенным перемежающимся успехом -
слишком неравные силы. Весь день неприятельские снаряды кроют гребень,
село, район переправы и лощину, где словно врос в землю и замер обоз. Наши
орудия отвечают редко, одиночными выстрелами. Несут много раненых. И в
обозе несколько повозок разбито гранатами; опрокинуло повозку Алексеева и
смертельно ранило его кучера; сам генерал был где то на бугре. Люди здесь
жмутся в кучки и как-то странно передвигаются с места на место, очевидно
стараясь предугадать новое направление шрапнельной очереди. Из
артиллерийского отдела то и дело высылают войскам снаряды и патроны -
остается их угрожающе малое количество. Роздали уже ружья легко раненым. И
когда сухой треск пулеметной стрельбы становится таким болезненно
отчетливым и близким, на подводах, с лежащими под жидкими одеялами
беспомощными телами страдальцев, заметно волнение. Слышится чей-то
придавленный голос:
   - Сестрица, не пора ли стреляться?..
   В горячем сражении бывают минуты, иногда долгие часы, когда между двумя
враждебными линиями наступает какое-то странное и неустойчивое равновесие.
И достаточно какого-либо ничтожного толчка, чтобы нарушить его и сломить
волю одной из сторон, психологически признавшей себя побежденной. Так и в
этот день:
   по приказу и без приказа перед вечером наши войска на всем левобережном
фронте перешли в контрнаступление - и противник был отброшен. В западном
направлении расчищена широкая "отдушина", и колонна, извиваясь среди
холмистого поля кавказских предгорий, быстро уходила на запад, провожаемая
справа и слева беспорядочным и безвредным огнем большевистской артиллерии.
   Вскоре огонь смолк. Мы шли то степью, то жидкими перелесками среди
беззвучной тишины умиравшего дня. На душе покойно и радостно. Вероятно у
всех так. Идут загорелые, обветренные, пыльные, грязные. Всю усталость от
напряженного боя и перехода сразу как будто рукой сняло. В колонне
слышится разговор, смех и шутки.
   Откуда-то вдруг доносится песня:
   Так за Корнилова, за Родину, за Веру.
   Мы грянем дружное "Ура"!
   Прозвучала, покатилась по полю, отозвалась за холмом и так же
неожиданно оборвалась: командир напомнил о близости противника... Мы
обгоняем рысью колонну и на ходу обмениваемся с Романовским короткими
фразами:
   - Где еще найдется - говорит Иван Павлович - такое офицерство!..
   Нигде, конечно.
   ***
 Станица Рязанская "выразила покорность". Главные силы с обозом перешли
речку Пшиш и остановились на большой привал в черкесском ауле Несшукай -
ранним утром предстояло дальнейшее движение. Штаб с арьергардом остался в
Рязанской. В первый раз в казачьей станице так неуютно, прямо тягостно.
Начиная со встретившей Корнилова с белым флагом "депутации", участники
которой все порывались стать на колени, во всей станице в отношении к нам
чувствуется страх и раболепство.
   Многие дома были брошены жителями перед нашим приходом.
   Только на другой день в черкесском ауле выяснилась причина: рязанские
имели основание опасаться суровой кары. Станица одна из первых приняла
большевизм, при чем в практическом его применении трогательно объединились
и казаки, и иногородние. Они разгромили совместно соседние мирные аулы, а
в одном - Габукае - перебили почти всех мужчин-черкесов*168. Добровольцы
в иных пустых саклях находили груды человеческих внутренностей...
Несколько дней приезжали из Рязанской в аул с подводами казаки, крестьяне,
женщины и дети и забирали черкесское добро... Аул словно кладбище.
   Среди добровольцев - разговоры:
   - Если бы знали раньше, спалили бы Рязанскую.
   Бедные черкесские аулы встречали нас, как избавителей, окружали
вниманием, провожали с тревогой. Их элементарный разум воспринимал все
внешние события просто: не стало начальства - пришли разбойники
(большевики) и грабят аулы, убивают людей. В их настроениях нельзя было
уловить никаких отзвуков революционной бури: ни социального сдвигания
разрыва со старой государственностью, ни черкесской самостийности.
   Был страх, и было желание вернуться к спокойным, мирным условиям жизни.
Только.
   Штаб получил, наконец, подтверждение слухов об отряде Покровского в
последние дни он вел бои где-то в районе аулов Шенджи - Гатлукая, верстах
в 40 - 60 от нас. Теперь уже представилась реальная возможность
соединения. Необходимо было спешить, чтобы большевики не успели разбить
кубанских добровольцев до соединения с нами. И Корнилов ведет армию по
тяжелым дорогам так быстро, как только позволяют наши путы - обоз, с
каждым боем непомерно растущий. От Филипповскаго прошли, не разгружая
лазарет, два дня - 40 верст до Панажукая. Оттуда после дневки, опять
таким же порядком, - 40 верст до аула Шенджий Армия понимала хорошо
значение этих маршей. Понимали и те, кто днями и ночами тряслись на
подводах по весенним ухабам с гноящимися ранами и переломленными костями,
терпели и видели... как одного за другим уносить смерть.
   13 марта мы стали на ночлег в ауле Шенджий, а на другой день в аул
въезжал в сопровождении нарядного, пестрого конвоя кавказских всадников,
произведенный в этот день Кубанской радой в генералы "командующий войсками
Кубанского края"
   Покровский.


                                ГЛАВА XXIII

  Судьба Екатеринодара и Кубанского добровольческого отряда; встреча с ним.

   Оставление Екатеринодара "кубанскими правительственными войсками"
являлось вопросом не столько военной необходимости, сколько психологии.
Еще во второй половине января после неудачного боя под Выселками,
Кубанский добровольческий отряд, прикрывавший Тихорецкое направление,
спешно отступил к Екатеринодару; в связи с этим были отведены и другие
отряды, и в двадцатых числах все вооруженные силы "Кубанской республики",
в составе, преимущественно, добровольцев-офицеров и юнкеров, Черкесского
полка и незначительного числа кубанских казаков, стояли уже на ближайших
подступах к Екатеринодару.
   Во всей области, охваченной большевистским угаром, оставалась только
одна точка - Екатеринодар, еще боровшийся, но уже испытывавший и в своих
стогнах тяжкий гнет большевиствующей революционной демократии.
   Довольно нетерпимое в своих отношениях к не казачьему и не кубанскому
элементу кубанское правительство принуждено было, минуя своих генералов,
вручить командование войсками капитану Покровскому, произведенному
правительством за бой под Эйнемом в полковники. Покровский был молод,
малого чина и военного стажа и никому неизвестен. Но проявлял кипучую
энергию, был смел, жесток, властолюбив и не очень считался с "моральными
предрассудками". Одна из тех характерных фигур, которые в мирное время
засасываются тиной уездного захолустья и армейского быта, а в смутные дни
вырываются кратковременно, но бурно на поверхность жизни. Как бы то ни
было, он сделал то, чего не сумели сделать более солидные и чиновные люди:
   собрал отряд, который один только представлял из себя фактическую силу,
способную бороться и бить большевиков. Успех под Эйнемом окончательно
укрепил его авторитет в глазах правительства. Но для преобладающей массы
добровольцев имя его не говорило ничего. Еще меньше внутренней связи было
между добровольцами и кубанской властью. Хотя в официальных актах и
упоминался часто термин "верные правительству войска", но это была лишь
фраза без содержания, ибо в войсках создалось если не враждебное, то во
всяком случае, недоброжелательное отношение к многостепенной кубанской
власти, слишком напоминавшей ненавистный офицерству "совдеп" и слишком
резко отмежевавшейся от общерусской идеи. Еще с января в Екатеринодаре жил
генерал Эрдели, в качестве представителя Добровольческой армии. В числе
поручений, данных ему, было подготовить почву для включения Кубанского
отряда в состав Добровольческой армии. При той оторванности, которая
существовала тогда уже между Ростовом и Екатеринодаром, такое подчинение
должно было иметь главным образом моральное значение, расширяя
военно-политическую базу армии и давая идейное обоснование борьбе
кубанских добровольцев. В то же время М. Федоров добивался от Кубани
материальной помощи для Добровольческой армии.
   Эти предположения встретили резко отрицательное отношение к себе среди
всех кубанских правителей. Стоявший тогда во главе правительства Лука Быч
заявил решительно.
   - Помогать Добровольческой армии, значит готовить вновь поглощение
Кубани Россией.
   О внутренних противоречиях кубанской политической жизни я уже говорил.
Внешне же в феврале противобольшевистский стан в Екатеринодаре представлял
следующую картину:
   Законодательная рада, оторванная от казачества, продолжала творить
"самую демократическую в мире конституцию самостоятельного
государственного организма - Кубани" и одновременно втайне от своей
иногородней, явно большевистской фракции, собиралась на закрытые совещания
о порядке исхода...
   Кубанское правительство ревниво оберегало свою власть от вторжения
атамана, косилось на Эрдели, по-царски награждало Покровского, но начинало
уже не на шутку побаиваться все яснее обнаруживавшихся его диктаторских
замашек.
   Атаман Филимонов то клялся в конституционной верности, то поносил раду
и правительство в дружеских беседах с Эрдели и Покровским.
   Командующий войсками Покровский требовал оглушительных кредитов от
атамана и от правительства и сам мечтал об атаманской булаве и о разгоне
"совдепа"
   (правительства).
   Добровольцы - казаки то поступали в отряды, то бросали фронт в самую
критическую минуту. А добровольцы - офицеры просто заблудились: без ясно
поставленных и понятных целей борьбы, без признанных вождей они
собирались, расходились, боролись - впотьмах, считая свое положение
временным и нервно ловя слухи о Корнилове, чехословаках, союзной эскадре
- о всем том действительном и несбыточном, что должно было, по их
убеждению, появиться, смести большевиков, спасти страну и их.
   Несомненно в этом пестром сочетании разнородных элементов были и люди
стойкие, убежденные, но общей идеи, связующей их, не было вовсе, если не
считать всем одинаково понятного сознания опасности и необходимости
самообороны.
   В феврале пал Дон, большевистские силы приближались к Екатеринодару.
Настроение в нем упало окончательно. "Работа правительства и рады -
говорит официальный повествователь - с открытием военных действий,
конечно, не могла уже носить спокойного и плодотворного характера...
Грохот снарядов заглушал и покрывал собою все". Правительство решило
"сохранить себя, как идейно-политический центр; - как ядро будущего
оздоровления края" и совместно с казачегорской фракцией рады постановило
покинуть Екатеринодар и уйти в горы, выведя и "верные правительству"
войска. День выступления предоставлено было назначить полковнику
Покровскому.
   При создавшихся военно-политических условиях длительная оборона
Екатеринодара не имела бы действительно никакого смысла. Но 25-го февраля
обстановка в корне изменилась. В этот день прибыл в Екатеринодар посланный
штабом Добровольческой армии и пробравшийся чудом сквозь большевистский
район офицер. Он настойчиво и тщетно убеждал кубанские власти повременить
с уходом, в виду того, что Корниловская армия идет к Екатеринодару и
теперь уже должна быть недалеко.
   Ему не поверили или не хотели поверить: держали его под негласным
надзором.
   Вечером 28 февраля из Екатеринодара через реку Кубань на юг выступили
добровольческие отряды, атаман, правительство, казачегорская фракция
законодательной рада, городские нотабли и много беженцев. В их числе и
председатель Государственной думы М. В. Родзянко В обращении к населению
бывшая кубанская власть объясняла свой уход тактической трудностью обороны
города, нежеланием "подвергать опасности борьбы городское население", на
которое может обрушиться "ярость большевистских банд" и, наконец, тем
обстоятельством, что население края "не смогло защитить своих избранников".
   В этом послесловии сепаратной деятельности кубанской революционной
демократии в первый период смуты - прозвучал и новый, как будто,
примиряющий мотив: "Мы одухотворены идеей защиты республики Российской и
нашего края от гибели, которую несут с собой захватчики власти,
именующиеся большевиками".
   Сосредоточившиеся на другой день в ауле Шенджий кубанские войска были
сведены в более крупные части, составив в общей сложности отряд до 21/2 -
3 тысяч штыков и сабель с артиллерией.
   Отряд дошел до станицы Пензенской. Но в эти несколько дней похода
отсутствие объединяющей политической и стратегической цели встало пред
всеми настолько ярко, что не только под давлением резко обозначившегося
настроения войск, но и по собственному побуждению кубанские власти сочли
необходимым поставить себе ближайшей задачей соединение с Корниловым. Тем
более, что к этому времени вновь были получены сведения о движении
Добровольческой армии к Екатеринодару и о происходивших к востоку от него
2 - 4 марта боях.
   Рис. 12 Покровский двинул отряд обратно в Шенджий и 7 марта, выслав
заслоны против станции Эйнема и Екатеринодарского железнодорожного моста,
неожиданно с главными силами захватил Пашковскую переправу. В течение двух
дней Покровский вел артиллерийскую перестрелку, не вступая в серьезный
бой, и в ночь на 10-е, отчаявшись в подходе Корнилова, ушел на восток.
10-го встретил сопротивление большевиков у аула Вочепший, где бой
затянулся до ночи.
   Неудача поисков Добровольческой армии, непонятное метание отряда и
недоверие к командованию вызвали в войсках сильный упадок духа. Аула не
взяли (мы были в этот вечер всего верстах в 30 от Вочепшия) и расстроенный
отряд ночью, бросая обоз, без дорог устремился по направлению к горам на
станицу Калужскую. Но со стороны Калужской шло уже наступление
значительных сил большевиков, поставившее Кубанский отряд в критическое
положение, 11-го произошел бой, в котором утомленные несколькими днями
маршей и бессонными ночами войска Покровского напрягали последние усилия,
чтобы сломить упорство врага. Участь боя, которым руководил командир
Кубанского стрелкового полка, подполковник Туненберг, не раз висела на
волоске. Уже в душу многих участников закрадывалось отчаяние, и гибель
казалась неизбежной. Уже введены были в дело все силы, пошли вперед
вооруженные наспех обозные, старики "радяне"*169 - подобие нашего
"психологического подкрепления"... Артиллерия противника гремела не
смолкая, цепи его пододвинулись совсем близко... Но вот Кубанский полк
собрался с духом, поднялся и бросился в атаку. Большевики дрогнули,
повернули назад и, преследуемые черкесской конницей, понеся большие
потери, отхлынули в Калужскую.
   Победа. Но в стане победителей настроение далеко не ликующее. Отряд,
иззябший и замученный, заночевал в чистом поле под проливным дождем. Сзади
- занятый большевиками Вочепший, впереди - Калужская, вокруг которой
идет еще бой передовых частей.
   В эту тяжелую минуту по всему полю, по обозному биваку, по рядам войск
разнеслась весть:
   - Приехал разъезд от Корнилова. Корниловская армия недалеко от нас.
   Участники похода передавали мне то неизгладимое впечатление, которое
произвело на всех появление "корниловцев".
   - И верилось, и немножко мучило сомнение - ведь столько раз
обманывали, но безумная радость охватила нас, словно открылась крышка, уже
захлопнувшаяся было над нашей головой, и мы увидели опять свет Божий.
   На другой день была взята Калужская, и Кубанский отряд расположился
наконец со спокойным сердцем на отдых.
   14-го состоялось в ауле Шенджий свидание с Покровским. В комнату
Корнилова, где, кроме хозяина, собрались генералы Алексеев, Эрдели,
Романовский и я, вошел молодой человек в черкеске с генеральскими погонами
- стройный, подтянутый, с каким-то холодным, металлическим выражением
глаз, по-видимому несколько смущенный своим новым чином, аудиторией и
предстоящим разговором. Он произнес краткое приветствие от имени кубанской
власти и отряда, Корнилов ответил просто и сдержанно. Познакомились с
составом и состоянием отряда, его деятельностью и перешли к самому важному
вопросу о соединении.
   Корнилов поставил его с исчерпывающей ясностью: полное подчинение
командующему и влитие кубанских войск в состав Добровольческой армии.
   Покровский скромно, но настойчиво оппонировал: кубанские власти желают
иметь свою собственную армию, что соответствует "конституции края";
кубанские добровольцы сроднились со своими частями, привыкли к своим
начальникам, и всякие перемены могут вызвать брожение в войсках. Он
предлагал сохранение самостоятельного "кубанского отряда" и оперативное
подчинение его генералу Корнилову.
   Алексеев вспылил.
   - Полно те, полковник - извините, не знаю, как вас и величать. Войска
тут не при чем - мы знаем хорошо, как относятся они к этому вопросу.
Просто вам не хочется поступиться своим самолюбием.
   Корнилов сказал внушительно и резко:
   - Одна армия и один командующий. Иного положения я не допускаю. Так и
передайте своему правительству.
   Хотя вопрос и остался открытым, но стратегическая обстановка не
допускала промедления. И потому условились, что на другой день, 15-го, наш
обоз перейдет в Калужскую, где и останется временно вместе с кубанским,
под небольшим прикрытием; войска же Добровольческой армии и Кубанского
отряда в тот же день одновременным ударом захватят станицу
Новодмитриевскую, занятую крупными силами большевиков, и там фактически
соединятся. Небольшой конный отряд должен был произвести демонстрацию на
Эйнем.
   Это движение к Новодмитриевской - на юго-запад, а не на Калужскую - в
горы, где нас ждали бы голод и распыление - носило в себе идею активной
борьбы, свидетельствовало об уверенности в своих силах и предрешало ход
дальнейших событий.
   ***
 Екатеринодар, между тем, после ухода добровольцев переживал тяжело
перемену власти, 1-го марта в город вошли войска Сорокина, и начались
неслыханные бесчинства, грабежи и расстрелы. Каждый военный начальник,
каждый отдельный красногвардеец имел власть над жизнью "кадет и буржуев".
Все тюрьмы, казармы, общественные здания были переполнены арестованными,
заподозренными "в сочувствии кадетам". В каждой воинской части действовал
свой "военно-революционный суд", выносивший смертные приговоры.
   Военные начальники красной гвардии не могли или не хотели остановить
бесчинства, а гражданская власть в течение всего марта месяца только еще
слагалась.
   Первоначально, с 1 марта образовался "Комитет общественной
безопасности" из представителей революционной демократии Екатеринодара;
3-го был создан объединенный комитет, в состав которого вошли
представители екатеринодарского, армавирского и новороссийского комитетов
и красной гварди