Брунеллески  поставил  перед ними  проекцию  баптистерия
(здания крещальни, расположенного перед собором), и эта проекция с известной
точки  зрения  совпадала  с  силуэтом  изображенного  здания.  Флорентийское
общество  с  восторгом  встретило  изобретение  Брунеллески,  для   молодого
поколения  художников во  главе  с Донателло и  Мазаччо  точка схода, теория
теней  и  прочие элементы перспективы  сделались  отныне самой жгучей, самой
актуальной  проблемой. Первое  же систематическое изложение этой проблемы мы
находим у  Л.Б.  Альберти в  "Трактате  о живописи". Параллельно  на  севере
Европы  идет интуитивная  разработка проблемы перспективы --  в  изображении
интерьера, динамического и ассиметричного, у Конрада Вица, гармоничного -- у
Яна ван Эйка.
     Наряду   с  линейной  перспективой  живописцы  итальянского  Ренессанса
последовательно  стремились   овладеть   еще  тремя  видами   перспективного
изображения пространства, совершая  здесь  новые  открытия.  Сюда относится,
прежде всего, так называемая световая перспектива. Близкие предметы мы видим
яснее  и  отчетливее, чем далекие.  Живописцы  Ренессанса  использовали  это
наблюдение  для  создания иллюзии  глубины, постепенно ослабляя  моделировку
более  удаленных предметов и  смягчая  силу освещения от переднего  плана  в
глубину.  Кроме  того, иллюзия глубины пространства  может  быть подчеркнута
соотношением  тонов  ("тональная перспектива").  Поскольку  некоторые краски
(красная,  желтая)  имеют  тенденцию  выступать  вперед,  а  другие  (синяя,
коричневая)  как  бы  уходить  в  глубину,  подбором   и   сочетанием   этих
"позитивных" или "негативных"  тонов живописец  может  усиливать впечатление
глубины или, наоборот,  ему противодействовать. Наконец, живописцы  позднего
Ренессанса  открыли еще один  способ  овладеть глубиной пространства  -- так
называемую воздушную  перспективу.  Это название, впрочем,  не совсем точно,
так как у воздуха нет цвета, его нельзя изобразить. Глаз воспринимает только
пылинки  в  воздухе; чем  дальше  от  нас  предметы, то есть  чем гуще  слой
пылинок, тем голубее кажется воздух и окутанные им  предметы. Основываясь на
этом наблюдении, живописцы,  начиная с Ренессанса, выработали особое деление
пространства на три  плана  при изображении  пейзажа.  Передний  план обычно
писали в буроватых тонах, средний -- в зеленых, а дальний план -- в голубых.
Это тональное деление пространства на  три плана (особенно последовательно у
Рубенса) упорно  продолжалось  в европейской живописи до  конца  XVIII века,
когда под  влиянием акварели  живописцы стали  стремиться  к  более  легким,
текучим, неуловимым переходам пространства,  к уничтожению коричневого тона.
Но,  в  сущности  говоря,   только   импрессионистам   удалось  окончательно
освободиться от векового гипноза трех планов.
     Не  следует, однако, думать,  что  конструкция  пространства  в картине
преследует  только  оптические цели,  служит  только  для  создания  иллюзии
глубины.  Эффекты   перспективы  могут  оказывать  гораздо   более  глубокое
эстетическое  воздействие,   могут  создавать  известный   ритм,   усиливать
действие, драматизировать его, пробуждать определенные эмоции  и настроения.
В этом смысле, например, очень  поучительно  сравнить эффекты прямой и косой
перспектив.  Торжественный,  идеально-возвышенный   тон  композиции  Рафаэля
("Афинская  школа")  и Леонардо ("Тайная  вечеря")  в  значительной  степени
поддерживается именно тем, что пространство  их картин построено  на строгих
принципах  прямой  перспективы.  В "Тайной  вечере"  Леонардо  длинный  стол
помещен  совершенно  параллельно  плоскости  картины,  и  точка  схода  всех
уходящих  линий  находится  в  самом  центре  картины, в глазах Христа  или,
правильнее сказать,  в  бесконечной  дали  позади  его  головы. Эта  суровая
простота фона и его идеальное спокойствие тем сильнее выделяют драматическую
насыщенность события, происходящего на переднем плане.
     Напротив,  косая  перспектива  резко  противоречит духу  Ренессанса,  и
поэтому свою наибольшую популярность этот прием приобретает в периоды, стиль
которых основан на антиклассических  принципах -- на асимметрии, диссонансе,
динамической  экспрессии.  Тициан  был  одним  из  первых, кто  стал  широко
пользоваться   приемом   косой   перспективы,  предвосхищая  таким   образом
динамические эффекты барокко ("Мадонна Пезаро"). В этой композиции в отличие
от  классического  стиля  нет  почти  ни  одной  горизонтальной  линии.  Она
построена не  на  спокойных  плоскостях, а  на динамических  углах,  быстрых
диагоналях, резких пересечениях.  При этом горизонт взят очень низко  (почти
на уровне нижней рамы), а точка схода  помещена не в центре картины, а сбоку
-- далеко за  ее пределами.  В  результате  чрезвычайно  усиливается  эффект
пространственной   иллюзии:  кажется,  что  композиция   выхватывает  только
случайную часть бесконечного пространства, которое расходится во все стороны
за раму картины. Но в концепции Тициана все еще живы  традиции классического
стиля:  чтобы   разрешить   диссонанс  в   гармонию,  внести  равновесие   в
динамическую   композицию,  Тициан  помещает  на  переднем  плане   портреты
заказчиков  в  симметричных  и  параллельных   плоскости  картины  профилях.
Живопись Тинторетто, младшего современника Тициана, уже  совершенно свободна
от  этих  пережитков классического стиля. "Тайная  вечеря"  Тинторетто полна
волнующей  энергии,  насыщена  тревогой  и  тайной  не  только  потому,  что
пространство темного зала кажется бездонным, что свет неожиданно выхватывает
из  этой  загадочной мглы только части фигур, но главным образом потому, что
длинный  стол перерезает пространство острой,  асимметричной  диагональю, не
имеющей в композиции ни отголосков, ни противодействия.
     Не менее важное значение для экспрессии и  эмоционального тона  картины
имеет выбор горизонта. Горизонт -- это камертон композиции. Различные приемы
живописцев  в  использовании  горизонта  объясняются не  только  психологией
стилей и  эпох,  но  они  часто  бывают  подсказаны  также  национальными  и
географическими особенностями. Так, например, пожалуй, можно утверждать, что
в общем низкий горизонт более  соответствует  южному темпераменту, тогда как
высокий   горизонт  более   популярен  в   искусстве  Северной   Европы.  Из
повседневных впечатлений мы знаем, как меняется облик фигуры или предмета  в
зависимости от того, смотрим ли мы на них сверху или снизу  или  находимся с
ними  на одном  уровне. Низкий горизонт выделяет фигуру,  придает  ей  мощь,
монументальность,  величие;  высокий  горизонт  делает   фигуры  безличными,
пассивными, сливает с окружением. Крайне поучительно сравнить с точки зрения
горизонта методы двух гениальных портретистов -- Веласкеса и Рембрандта. Для
официальных  портретов   Веласкеса  (смотрите  так  называемый  "Портрет   с
прошением",   изображающий  короля  Филиппа   IV)   характерны   застылость,
пассивность, отсутствие эмоциональной  экспрессии  и индивидуального  жеста.
Этому  впечатлению содействуют и преобладание черного  тона, и  расплывчатый
фон,  но все  же  главную  причину своеобразного безразличия  модели следует
искать в очень высоком горизонте. Отчасти  это объясняется тем, что Веласкес
обычно писал свои  портреты стоя, глядя на модель сверху вниз.  Поэтому ноги
модели видны в  ракурсе сверху, что придает позе некоторую застылость, тогда
как взгляд портрета направлен снизу вверх -- этот  прием особенно подчеркнут
в  портретах  придворных  шутов и  калек, которых так любил писать Веласкес,
усиливая трагическую беспомощность их  образов. Напротив, Рембрандт, а также
Тициан  в  связи  с их активной концепцией человека  любили  писать портреты
сидя.  Портретам  Рембрандта  свойствен  низкий   горизонт,   взгляд  модели
направлен на зрителя сверху вниз -- этот прием как бы поднимает портреты над
окружением,  придает  им  витальную  силу,  духовное  величие,  пластическую
четкость характера. Приемом  низкого горизонта часто пользовались  живописцы
Ренессанса и барокко в композициях монологического характера, где нужно было
выделить  героя  над  окружением.  В  картине,  называемой   "Жилль",  Ватто
удивительно   удалось  меланхолическое   одиночество  Пьеро.  Нет   никакого
сомнения,  что одна из причин этого эффекта--  в низком горизонте:  спутники
героя наполовину скрыты холмом, с  которого Жилль произносит свой монолог, и
его фигура одиноким, загадочным силуэтом вырастает на фоне неба.
     Однако в  приеме низкого горизонта  есть  какая-то  граница, за которой
монументальность  образа  начинает  приобретать театрально-патетический  или
сатирический характер, превращаясь почти в гротеск. Уже в "Жилле" Ватто есть
оттенок  грустной  иронии.  Еще  более  подчеркнута   ироническая  тенденция
неизвестным  мастером  в  портрете  кондотьера   дель   Борро  (раньше   его
приписывали  Веласкесу). Элемент гротеска есть уже  в самой натуре забияки и
бражника.  Но его  надменное  самодовольство еще более  подчеркнуто  круглым
стволом колонны, смятым знаменем  и, конечно, всего  выразительнее -- низким
горизонтом, который определяет положение зрителя у самых ног "триумфатора".
     Иные  стилистические  возможности  присущи высокому  горизонту.  В  нем
отражаются  какие-то  пережитки старинной  народной фантазии,  средневековой
плоскостной   концепции   пространства.   Недаром  нидерландские  живописцы,
ревностно   хранившие  традиции   готики,  упорно  придерживались   высокого
горизонта в  XV и даже в XVI  веке.  При  этом  поверхность земли  в картине
поднимается  почти  отвесно,  подчеркивается  не  столько  иллюзия  глубины,
сколько  плоскость,  и все изображение  приобретает  орнаментально-сказочный
характер   (Брейгель).   Кроме   того,   высокий   горизонт   не   изолирует
индивидуальную фигуру, не  выдвигает героя,  а, скорее,  заглушает личность,
сливает ее с окружением, со стихиями природы.
     Следует, однако,  иметь в  виду,  что эмоциональный  тон в  картинах  с
высоким  горизонтом  сильно  меняется  в зависимости  от того, какой элемент
преобладает  в композиции  -- фигуры или  окружение. Композициям с немногими
фигурами, которые подчинены пространству и настроению  пейзажа и  интерьера,
высокий  горизонт  придает  уютный,  интимный,  несколько  обыденный оттенок
("Святое  семейство"   Рембрандта),  иногда  грубоватый,  почти   брутальный
характер ("Даная" Рембрандта,  "Вифлеемское  избиение" Станционе). Напротив,
если в картине с высоким горизонтом фигуры заполняют всю плоскость, скрывают
реальное   окружение,   создается  мистическое,  иррациональное  настроение.
Сошлемся на "Голгофу" Эль Греко. Ярким примером является также "Положение во
гроб" Понтормо. В  связи  с бледным,  словно потусторонним  светом,  острыми
пропорциями и  редким  приемом композиции --  горизонт очень  высок,  но ряд
фигур находится еще выше, так  что зритель  все же, смотрит на  фигуры снизу
вверх  --  создается  настроение   необыкновенной  таинственности   (сравним
аналогичный эффект в картинах Греко). К тому же в картинах Рембрандта обычно
бывает горизонтальный формат, у Греко, Понтормо -- вертикальный.
     Если на основе нашего анализа мы попытались бы вкратце реконструировать
историю  горизонта в европейской живописи,  то картина развития оказалась бы
очень  изменчивой и  противоречивой.  В средневековой  живописи, безусловно,
преобладает  тяготение  к  высокому   горизонту,   отчасти  оно  объясняется
орнаментальными  тенденциями средневекового живописца, отчасти  его желанием
развертывать действие  на широкой, явно обозримой арене. В североевропейской
живописи,  в   Нидерландах  и   Германии,   господство  высокого   горизонта
продолжается долго. Напротив, в  Италии, особенно после открытий Брунеллески
в   области  перспективы,   пробуждается  жажда  экспериментировать  всякими
сложными  конструкциями и  неожиданными точками зрения.  При этом наибольшую
популярность  у  итальянских  живописцев  XV  века  приобретает прием  очень
низкого горизонта (часто даже ниже нижней рамы картины), получивший название
"disotto in su",  то есть снизу  вверх -- прием,  который позволял художнику
блеснуть  самыми смелыми ракурсами  и создавать резкую иллюзию  пространства
(Учелло,   Мазаччо).   К  концу  XV  века  эта  страсть   экспериментировать
пространством  утихает,   крайности   выравниваются,  и   в  эпоху  Высокого
Ренессанса  вырабатывается  спокойная,  уравновешенная  схема,  при  которой
горизонт проходит  в  самой середине картины. Реакция  против  классического
стиля  (особенно  во  второй половине  XVI  века), мистически-иррациональные
устремления  маньеристов снова создают  популярность  высокого горизонта (на
этот  раз  в  сочетании  с вертикальным  форматом  картины).  Эпохе  барокко
свойственно наибольшее разнообразие в применении горизонта. Отныне  художник
свободно  и  сознательно  пользуется  всеми  ритмическими  и  эмоциональными
возможностями,  скрытыми  в выборе  горизонта,  и  в  зависимости  от  темы,
настроения, динамики картины распоряжается всем  диапазоном точек зрения, от
самой  высокой  (словно  с  птичьего  полета)  до  самой низкой,  получившей
прозвище  "лягушачьей  перспективы".  Новый  перелом  происходит в искусстве
рококо, когда живопись опять обнаруживает  тяготение  к одному определенному
виду  горизонта,  и  именно  к  низкому  горизонту.  На первый  взгляд может
показаться,  что живописцы рококо возвращаются к излюбленному приему раннего
итальянского Ренессанса.  При ближайшем рассмотрении, однако, обнаруживается
очень  существенное  различие.   В  живописи  кватроченто  низкий   горизонт
сочетается  с  крупным масштабом  фигур, в картинах рококо, напротив, фигуры
изображаются обычно  очень маленькими.  Отныне не человек владеет  фантазией
живописца, а само пространство, атмосфера, окружение человека, бесконечность
дали и тумана.
     Помимо  горизонта есть  еще одно свойство нашего  восприятия композиции
пространства,  весьма  важное, хотя ему  и придают обычно  мало  значения --
отношение между правой и левой сторонами картины.  Мы постоянно сталкиваемся
с этим, когда  на  экране  диапозитив бывает  случайно  повернут  в обратную
сторону.  Почему  неправильно   повернутая   репродукция   производит  такое
неприятное, досадное впечатление?  Тут дело не  в мелочах (не в том, что  на
изображении правая рука стала  левой), а в существе композиции,  в искажении
ее   органического  ритма,   пространственной   логики,   последовательности
восприятия.
     Рассмотрим  для примера одно  из самых гармоничных произведений Рафаэля
-- так  называемую  "Сикстинскую мадонну".  Главное  направление  композиции
образует  здесь непрерывную  кривую линию.  Она начинается в левом углу,  от
папской фигуры  (или головок  ангелов),  по фигуре папы Сикста поднимается к
головам Христа и  богоматери, затем  по изгибам плаща  мадонны  и  опущенным
глазам Варвары  возвращается вниз  и замыкается.  Но стоит только  повернуть
композицию  в зеркальном  направлении, как она сразу теряет  все  очарование
своего  текучего  ритма.  Нет гибкого взлета, свободного размаха, композиция
как бы тяжело оседает, погружается. Светлое облако у ног Варвары,  которое в
оригинале   вносит  успокоение  и  завершение,   теперь  кажется  непонятной
пустотой; занавес  не поддерживает, а  задерживает  движение фигур;  взгляды
ангелочков обращены как будто мимо главного события.
     На  сходном  ритме  композиций  построена  картина  Гольбейна  "Мадонна
бургомистра Мейера". И  здесь  взлет линии совершается слева  направо, мягко
завершаясь  в изгибах женских фигур. Повернем композицию -- и сразу ритм  ее
становится отрывистым, как  бы хромает, движения фигур  теряют  органическую
логику,  и   глазу  приходится   преодолевать  какие-то  препятствия,  чтобы
восстановить внутреннее равновесие картины.
     Итак, в обоих случаях мы оцениваем ритм  композиции в направлении слева
направо. Если  мы  говорим о  поднимающихся  и  падающих линиях,  то  именно
постольку, поскольку они начинаются слева и кончаются справа. То же  самое и
со  светом  (живописцы  итальянского  Ренессанса  даже  моделировали  фигуры
светом, падающим слева) и  с  красочными отношениями  в картине.  Но было бы
ошибкой делать отсюда заключение, что и  в изображении объективного движения
(процессия,  состязание,  скачущие  лошади)  должна  господствовать   та  же
тенденция слева  направо. Это неверно: изображение движения  в картине может
развертываться  во всех  направлениях  ("Скачки в Эпсоме"  Жерико). И тем не
менее правая  и  левая  стороны в  картине имеют каждая  свои функции,  свою
ценность, но не изобразительную, а декоративно-эмоциональную. Правая сторона
картины   имеет    другую   декоративную   звучность,   иную   эмоциональную
насыщенность,   чем  левая.  Можно   утверждать,   что   настроение  картины
определяется тем, что происходит в  правой стороне-- там композиция говорит,
так сказать, свое последнее олово.
     Возьмем  офорт Рембрандта "Три  дерева". Разве не все равно,  где стоят
деревья,  справа  или  слева? Но от  их  положения  меняется  все настроение
композиции. У  Рембрандта поставлен акцент на деревьях, и это придает целому
характер  борьбы,   напряжения  жизненной  энергии.  Стоит  лишь   повернуть
композицию, как она сразу лишается активности  и напряжения: деревья  теряют
свое  значение, обращаются  в пассивных  статистов, и главный акцент  падает
тогда  на  дали,  на   уходящие  грозовые  облака.  Напомню  еще  пример  из
голландской живописи  XVII  века,  особенно чуткой  к языку  настроений,  --
картину Янсенса  "Женщина  с  книгой". Картина  создает  настроение теплого,
интимного  уюта; его носители находятся  справа: сундук, солнечные  зайчики,
туфли; фигура  же  женщины  --  только введение к тишине  и покою.  Повернем
композицию  --  покой и уют  исчезают,  у  картины  нет завершения,  женщина
неловко, случайно, как потерянная, сидит в комнате.
     По-видимому,  здесь  имеет большое  внутреннее  значение  связь с нашим
оптическим и моторным  опытом --  ведь  пишем и читаем мы слева направо. Нет
никакого  сомнения,  что  по  воле  художника  мы воспринимаем  одну сторону
картины чуть  раньше,  чем другую, рассматривая  ее как начало, другую же --
как  завершение.  Удивительно,  как  меняется  общее  впечатление  от  таких
различных  картин,  как  "Боярыня  Морозова" Сурикова,  "Отплытие на  остров
Киферу"  Ватто,  "Петр I"  Серова, "Беглецы"  Домье,  "Похороны крестьянина"
Перова,  если  мы   произвольно  изменим  направление  изображенного  в  них
движения. В картине  Сурикова, например, появляется несвойственный оригиналу
оптимизм. И в любой другой возникает оттенок настроения, на который художник
явно не рассчитывал.
     Иными  словами,  всякая картина  развертывается  для нас  не  только  в
пространстве, но и во времени. К этой  проблеме мы теперь и  обратимся: если
мы рассматривали живопись главным образом с точки зрения ее пространственных
ценностей, то теперь попытаемся характеризовать значение времени в концепции
живописца.
     Понятие времени,  бесспорно, играет  огромную роль в жизни современного
человека,   в  его  мировосприятии,  в   его  научном  мышлении.  Достаточно
вспомнить, что один  из крупнейших ученых XX века, Эйнштейн, разработал свою
новую физическую теорию, основываясь  на относительности исчисления времени,
и что  новый  вид искусства из разряда  временных искусств  -- кино  --  был
создан именно в XX  веке.  Не приходится говорить о том, какое важное  место
занимает  понятие  времени  в  марксистско-ленинской  философии,  в методике
диалектического материализма.
     "В мире нет ничего, кроме движущейся материи,  и  движущаяся материя не
может  двигаться иначе, как в пространстве и во  времени" *. "Пространство и
время  -- не простые формы явлений,  а