адку  и  представил  себе
Рекса, проводящего мордой по песку.
   Давай, послал я его, давай, собака, давай.
   Мне казалось, что это не Рекс сам идет к  песочнице,  это  я  тащу  его
усилием  воли.  Давай,  Рекс,  давай!  Так,  теперь  не  торопись.  Слушай
внимательно, что я от тебя хочу, дорогая псина. Так, молодец. Ты правильно
провел  линию  мордочкой.  Веди  еще,  еще.  Теперь  рядом.  Молодец,   ты
гениальный пес, Рекс, ты просто  читаешь  мои  мысли!  Давай,  давай,  еще
буковку. Ты видишь ее в своем умишке,  я  же  показываю  тебе,  как  нужно
осторожненько вести носом.  Ничего,  ничего,  песок  ты  потом  отряхнешь,
ничего с тобой не станет. Ну, ты необыкновенен, Рекс. Я преклоняюсь  перед
тобой. Спасибо.
   Не очень ровно и не очень красиво,  а  скорее  даже  криво,  но  вполне
разборчиво на  песке  было  выведено  "РЕКС".  Я  почувствовал  мгновенную
усталость, и на глазах у меня почему-то набухли слезы. Было тихо, как  при
сотворении мира. Из  соседнего  дома  доносился  смех  ребенка.  С  канала
медленно приплыл низкий и хриплый гудок теплохода, наверное, он  входил  в
шлюз.
   Вот я только что  сказал,  "как  при  сотворении  мира".  Наверное,  не
случайно мне пришло в голову такое странное сравнение. Я  действительно  в
этот момент творил новый для себя мир. Я вам уже говорил раньше  о  другом
образе - цыпленок, выбирающийся из яйца. В сущности, это  одно  и  то  же.
Цыпленок ведь, проклевывая скорлупу, разрушает один мир и создает для себя
другой. И гудок, наверное, тоже не случайно врезался мне в память. Низкий,
рыкающий, он тоже торжественно возвещал о сотворении мира. Моего  мира.  -
Шухмин помолчал несколько секунд, улыбнулся застенчиво, и эта застенчивая,
почти робкая улыбка удивительно мило гармонировала со словами  "сотворение
мира". - Разве я не  жил  до  этой  случайной  встречи  дома  с  бородатым
инженером? Жил, конечно. Но как бы скованный.  Спеленутый.  Не  только  не
знающий, как выползти из конверта, но даже не знающий,  что  он  спеленут.
Пусть в прозрачном, но яйце.
   И мгновенное прозрение. Нет, не подумайте, что я в те секунды  гордился
своей властью и ясно видел свое будущее. Нет, ничего этого не  было.  Было
лишь чувство освобождения от каких-то оков, и  угадывались  перемены.  Они
пугали и будоражили одновременно.
   А пауза во дворе круглого гелиодомика Игоря Пряхина все росла, росла  и
вдруг взорвалась. В мгновение ока  она  сменилась  криком  моего  хозяина,
неистовым лаем Рекса, Они оба теребили меня: Игорь тискал, тряс,  целовал,
а овчарка лизала нас обоих.
   - Юрочка, - застонал Пряхин, - сядь. И запомни этот день  и  этот  час.
Рядовой  инженер  Икшинского  филиала   объединения   Гелиотехника   Игорь
Леонидович Пряхин открыл феномен Шухмина и вошел таким образом в  историю.
- Он  вдруг  нахмурился  и  подозрительно  спросил:  -  Юрочка,  а  ты  не
жульничаешь? Ты не протянул  какую-нибудь  тонюсенькую  ниточку  в  голову
Рекса, а? - Он обвел руками вокруг головы Рекса, и  тот,  воспользовавшись
оказией, лизнул хозяина в нос. - Хм, да нет как будто.
   - Игорь, - спросил я, - а может, это не такая редкая вещь,  то,  что  я
делаю? Может,  это  ты  просто  не  слишком,  умелый  дрессировщик,  и  по
контрасту с тобой...
   - Деби-ил! - страстно застонал Игорь. - Боже, как несправедливо устроен
наш старенький мир! Я, человек  широко  образованный,  с  быстрым,  острым
умом, настоящий сын двадцать первого века, не могу научить свою  собаку  -
_свою_! - принести какие-то  паршивые  шлепанцы  с  неряшливо  стоптанными
задниками, а темный и  ограниченный  монтажник  гелиоприборов  оказывается
наделенным невероятным даром общения с меньшими братьями нашими!
   - Темный и ограниченный? - спросил я, свирепо втянул воздух через нос и
сжал кулаки.  Конечно,  я  дурачился,  но  небольшое  облачко  раздражения
все-таки клубилось у меня в голове.
   - Прости, Юра, прости! - заорал Пряхин, и  гудки  на  канале  испуганно
смолкли. - Я потерял голову! Я  оскорбил  феномена.  Первый  раз  в  жизни
столкнулся с феноменом и не выдержал испытания, не смог совладать с гадкой
завистью. - Он сделал вид, что хочет бухнуться на колени,  и  я  с  трудом
удержал  Пряхина   на   ногах.   От   попытки   поднять   его,   наверное,
стокилограммовое тело раздражение мое мгновенно улетучилось.
   Мы присели, и Игорь как-то очень задушевно и серьезно сказал:
   - Юрка, милый, не сердись на мои дурачества. Это от  растерянности.  От
потрясения. От неожиданности. Жили рядом, работали вместе, а  оказывается,
мы оба не замечали чуда. Чуда с большой  буквы,  потому  что  то,  что  ты
делаешь, - чудо!
   - Не преувеличивай. В конце концов то, каким образом заставляют  собаку
принести тапки, вряд ли может потрясти мир.
   - Не надо. Это не скромность. - Он внимательно посмотрел мне в глаза. -
Это боязнь того, что тебя ожидает.
   - А что меня ожидает? И почему ты так уверен, что  меня  вообще  что-то
ожидает?
   Я задал этот вопрос Игорю Пряхину, но адресовал я его скорее сам  себе.
Перемены, перемены, они и манили меня, и страшили. Мир за пределами  моего
яйца, моих пеленок, был так велик, так прекрасно многообразен,  так  много
путей  и  далей  открывались  моему  мысленному  взору,  что   становилось
почему-то печально. До сих пор я не выбирал никаких дорог. Я вступал на те
тропы, что случайно оказывались  передо  мной,  брел  по  ним,  следуя  их
поворотам, и не хотел думать, куда они приведут  меня.  Я  шел  по  ним  в
странном оцепенении, как бы в полусне, и не хотел просыпаться. Я  ждал.  Я
оттягивал решение. Теперь настало время перемен, время выбора. В  разбитое
яйцо обратно не влезешь, цыпленочек.  Как  бы  уютно  ты  в  нем  себя  не
чувствовал.
   Мне вдруг пришло в голову, что теперь  можно  было  бы  и  задрать  нос
кверху. Не похож, исключителен, феномен.  Сладость  ощущения  избранности.
Взгляд сверху вниз на обычных смертных. Я - я  пуп  земли,  я  феномен.  Я
внутренне усмехнулся своим профилактическим прививкам  против  зазнайства.
Чего не было, того не было.
   - Не знаю. Не знаю, что именно, - быстро и жарко сказал  Пряхин,  -  но
что-то замечательное тебя ожидает. - От избытка  уверенности  он  с  силой
дернул себя за бороду. - Тебя надо изучать. Ты,  надеюсь,  понимаешь,  что
это твой долг перед обществом? Представь, ты  нашел  клад.  Имеешь  ли  ты
право, даже не юридическое, а моральное, прятать его от общества? Отвечай!
   - Нет, наверное.
   - Наверное, наверное, - передразнил он меня. -  Никаких  "наверное".  У
меня есть приятель - биолог. Сейчас он, правда, работает в Киргизии, но  я
сегодня же свяжусь с ним, и он мне подскажет, с чего начать.



6

   Я спал и вдруг  сквозь  сон  почувствовал,  что  ногам  стало  легче  и
прохладнее. Я подумал, что это Путти, должно быть, спрыгнула с  одеяла,  и
открыл глаза. В утренних косых лучах солнца, что пронизывали мое жилище, в
комнате стоял Пряхин, а вокруг него мелким бесом крутилась Путти.
   - Все готово, одевайся, едем. Бриться и умываться я тебе не дам.
   - А что...
   - Никаких что. Через два часа мы должны быть в Калужском университете.
   - Не успеем.
   - Успеем, - сказал Пряхин и выдернул меня из постели. Все-таки  он  был
очень сильный человек. Выдернуть одним рывком  из-под  одеяла  восемьдесят
сонных килограммов... - Тебя одеть или ты уже сам умеешь это делать?
   -  Иди  к  черту,  узурпатор.  По  какому  праву  ты  командуешь  мною,
свободным, гражданином федерации Земля?
   - Шевелись быстрее, гражданин. По моральному праву. Или ты забыл,  что,
моральный долг гражданина федерации -  делать  все,  чтобы  способствовать
расширению знаний?
   Самое смешное, что мы действительно не  опоздали,  и  ровно  через  два
часа, запыхавшись, вошли  в  длинное  двухэтажное  здание  с  надписью  на
фронтоне "Кафедра этологии". Навстречу шла девушка в зеленом халатике.  На
руках у нее сидела маленькая сморщенная обезьянка, доверчиво обнимая ее за
шею своими стариковскими ручками. У девушки были длинные светлые волосы  и
голубые глаза. Она  улыбнулась  нам,  и  что-то  ласково  коснулось  моего
сердца,  словно  рыбешка  ущипнула  меня  в  теплой  речке.  Бросить  все,
повернуть обратно, догнать их и сказать: вы  обе  прекрасны,  я  не  хочу,
чтобы вы лишь промелькнули мимо, я люблю вас...
   Увы, всерьез влюбляться было некогда, потому что  Игорь  уже  втаскивал
меня в большую светлую комнату. Послышалось шипение, я  повернулся.  Прямо
на нас шел здоровенный серый гусь, грозно расправляя крылья. Глаза у  него
были, впрочем, не очень сердитые, а скорее любопытные.
   - Спокойно, - раздался тонкий голос, и вслед за гусем в  комнату  вошел
откуда-то  сбоку  крошечный  человечек  в  крошечном  халатике  такого  же
нежно-зеленого цвета, что и на девушке с обезьянкой.  -  Спокойно,  Гу,  -
сказал он  гусю.  Гусь  сложил  крылья,  расслабился  и  оставил  на  полу
доказательства хорошей работы желудка. - А вы, молодые люди...
   - Вы профессор Азизбеков? - спросил Игорь.
   - Я профессор Азизбеков, - охотно согласился гномик.
   - Я звонил вам сегодня от Эуджена Тареску.
   - Да, вы звонили мне сегодня утром от Эуджена Тареску, моего  приятеля.
Ну и что?
   - Как что? Вы же любезно согласились, чтобы мы приехали к вам.
   - Что вы говорите? Очень может быть, очень может быть. Я никогда никому
ни в чем не отказываю. Значит, я согласился?
   - Согласились, и мы специально прилетели в Калугу.
   -  И  прекрасно  сделали.  Прекрасный  город.  Прекрасный  университет.
Прекрасный  факультет.  Прекрасная  кафедра.  Прекрасный  гусь.  Гусь,  ты
прекрасен!
   Гусь натужно сказал "га", и профессор кивнул.
   Пряхин  был  настолько  крупнее  этолога,  что  смотрел   на   него   с
непреходящим изумлением, как смотрит, наверное, сенбернар на болонку.
   - Мы прилетели, чтобы...
   - Помню, - прервал его профессор. - У меня прекрасная память. Мой  друг
Эдуард Тарасов...
   - Эдуард Тарасов? - округлил глаза Игорь. - Я звонил вам от  Женьки.  Я
хочу сказать, от Эуджена Тареску.
   - И прекрасно. В сущности, разница невелика, вы заметили, что  у  обоих
инициалы совпадают? Э и Т. И оба мои друзья. - Он нахмурился,  потер  свой
лобик крошечной ручкой в коричневых пятнышках пигмента. -  Простите  меня,
я, знаете, бываю несколько несобран...  Задумался.  До  сих  пор  не  могу
понять, как использовать вчерашние опыты... Простите, еще раз простите.  Я
весь внимание. Так вы... Если могу быть полезен?
   - Мой друг Юрий Шухмин понимает язык животных, - нервно сказал Пряхин и
облизнул губы.
   - Угу, понимаю, - пискнул профессор. - И где ваш друг?
   - Вот он, - Игорь слегка подтолкнул меня в спину, и я  невольно  сделал
шаг вперед. Гусь коротко и зло шипанул. Очевидно, он был ревнив.
   - А язык людей он тоже понимает? - спросил профессор Игоря.
   Я начал  думать,  как  поостроумнее  ответить  гному,  но  Игорь  успел
ответить первым:
   - Понимает.
   - Прекрасно. - Он повернулся ко мне. - Вас зовут?
   Не знаю, уж  какой  бес  дернул  меня  за  язык,  но  я  очень  вежливо
поклонился и элегантно отчеканил:
   - Эуджен Тареску, к вашим услугам.
   Игорь от неожиданности раскрыл рот, а профессор нахмурился,  недовольно
повел плечиком.
   - Ничего не понимаю. Вы Эуджен Тареску? Но Эуджен Тареску...
   - Строго говоря, нет. Я Эдуард Тарасов.
   - Вы что, издеваетесь надо мной? - шипанул уже не гусь, а профессор.
   Я уже не мог сдержать раздражение, да и не хотел. Мы ничем  не  обидели
карлика, мы были приветливы и почтительны, и если  он  решил  поиздеваться
над нами, ответим ему тем же.
   -  Боже  упаси,  я  просто  старался  следовать  стилю,  в  котором  вы
беседовали с нами.
   - Гм, гм, однако! И вы считаете, это остроумно?
   - Не очень, но по крайней мере я привлек ваше внимание. Вы злитесь,  вы
сосредоточены, все ваше внимание  сконцентрировано  на  человеке,  стоящем
перед вами.
   - Гм, гм, довольно  необычный  способ.  Но  что-то  в  нем  есть.  Надо
запомнить. Так вы... э...
   - Я... э... Азизбеков. - Я, конечно, понимал, что веду себя  некрасиво,
что непристойно так разговаривать с человеком старше меня раза  в  четыре,
но ничего не мог поделать с собой. - Извините, профессор, но вы  прекрасно
знаете, что меня зовут Юрий Шухмин. Ведь знали?
   - Если честно, да. Однако...  Гм...  Давненько  не  встречал  такого...
Нахала. Не очень обидитесь?
   - Нет.
   - Тем лучше. А то мне ведь, с вашего разрешения,  сто  четвертый  годок
пошел. Кое-что видел, ви-идел... Итак, вы утверждаете, что понимаете  язык
животных?
   - Нет, я так не утверждаю. Я лишь знаю, что понимаю двух собак:  пуделя
и овчарку.
   - А других животных? - спросил профессор.
   - Не пробовал.
   - Ага, не пробовал. Ну хорошо,  перед  вами  гусь,  обыкновенный  серый
гусь. Один из излюбленных объектов этологов еще со времен Конрада Лоренца.
Вы часом не знаете, о чем Гу сейчас думает?
   Назойливый сарказм профессора уже изрядно надоел мне, но я сдержался. Я
нисколько не волновался. Меня не волновал приговор столетнего этолога, что
бы он ни сказал. Я посмотрел на гуся. Голова его напомнила  мне  маленькое
тесное помещение, что-то вроде чуланчика, в котором помещалось  всего  две
мысли-образа: кормушка с зерном и два гуся, отталкивающих друга  друга  от
этой кормушки.
   - О еде. Кроме того,  он  представляет,  как  отталкивает  от  кормушки
другого гуся.
   - Да, конечно, - вздохнул  профессор,  -  это  и  есть  язык  животных.
Блестяще.
   - Да, но...
   - Но посудите сами, как  вы  можете  понимать  язык  животных?  Вы  его
знаете? Вы его изучали? Я двенадцать лет занимаюсь серыми гусями,  я  стою
на плечах гигантов - моих предшественников, и я не  могу  сказать,  что  я
полностью понимаю их язык. Вы кто по профессии?
   - Сейчас я работаю монтажником гелиообогревателей.
   - И прекрасно! -  радостно  просиял  профессор.  -  Это,  надо  думать,
достойнейшее дело. Вы, надо думать, его  изучили  и  его  знаете.  И  ваши
приборы  работают  прекрасно,  и  в  ваших  домах  зимой  тепло,  а  летом
прохладно. Но язык животных... Если бы вы знали, сколько раз за мою долгую
жизнь бесконечные владельцы бесконечных тузиков и мурок уверяли меня,  что
их четвероногие питомцы необыкновенно умны и умеют разговаривать. Увы...
   - Спасибо, профессор, - сказал я, - прошу прощения за то, что  отнял  у
вас время. - Меня абсолютно не волновало, что говорил этот гномик.
   - Профессор! - взмолился Пряхин. - Юрочка! Как же так? Я же сам, своими
глазами...
   - Не надо, Игорек, не унижайся. Сейчас Гу взмахнет три раза крыльями, и
профессор Азизбеков будет долго истолковывать, что  это  значит  на  языке
серых гусей и путать Эуджена с Эдуардом.
   Я трижды мысленно раскрыл крылья гуся, и он нехотя воплотил мою команду
в  действие.  Серо-белая  гамма  внутренней   поверхности   крыльев   была
благородной.  Несколько  светлых  маленьких  перышков  выпали  от  резкого
движения, поднялись вверх от взмахов и плавно осели на пол. Одно  прилипло
к гусиным экскрементам.
   - Не-ет, чу-ушь! - зло пискнул старец. Голос его был так высок, что мне
показалось, будто где-то отозвалось звоном стекло. - Не может этого  быть!
Не мо-жет! Элементарная случайность.
   - Мо-жет! - в тон ему ответил я. - Мо-жет! Еще как  мо-жет!  Сейчас  он
скажет "га" два раза, а это почти  что  "да,  да",  -  мне  стало  весело.
Вернулось  пьянящее  чувство   всесилия.   Я   мысленно   промычал   "га",
одновременно представляя, как гусь вытягивает  шею  и  повторяет  за  мной
крик.
   - Га! - сипло выдавил из себя гусь, раз и другой.
   - И все-таки нет! И еще раз нет! Потому что этого не может быть.
   - Но это же было! - плаксивым голосом взмолился Пряхин. -  Вы  же  сами
видели.
   Ах,  хотелось,  хотелось  инженеру  Игорю  Пряхину  вползти  в  историю
естествознания первооткрывателем феномена Шухмина. Промелькнула у  меня  в
голове эта юркая мыслишка, но я все же  успел  наступить  ей  на  хвост  в
последнее мгновение. Стой, феномен.  Почему  думать  о  людях  плохо  тебе
легче, чем думать хорошо? Не потому ли, что ты невольно подгоняешь их  под
себя и стремишься навязать им какой-то  дрянной  общий  знаменатель?  Нет,
Игорь Пряхин  сражается  за  тебя,  выполняет  моральный  долг  гражданина
расширять знания. Прости, Игорек.
   - Видел, не видел, все это, молодые люди, не имеет никакого значения, -
твердо сказал профессор, и мне показалось, что он даже стал выше ростом. Я
знаю, что это невозможно. Я знаю, что телепатии не существует, что никаких
приказов отдавать  мысленно  ни  животным,  ни  людям  нельзя.  Разговоры,
переговоры, слухи. Кто-то о ком-то слышал. Кто-то слышал о ком-то, который
якобы видел кого-то... Нет, нет и нет. Наука  только  тогда  наука,  когда
оперирует проверяемыми и повторяемыми фактами, а не слухами.  И  от  того,
что слухи эти повторяются сотни лет, фактами они не становятся. Вступить в
мысленный контакт с животным нельзя. Нель-зя! Это чушь, нон-сенс!
   - Но... - начал было Пряхин, но  профессор  уже  оправился  от  шока  и
твердо стоял на крошечных своих ножках:
   - Никаких "но"! Если при мне показывают карточные фокусы -  прибавляют,
допустим, две карты к двум и демонстрируют пять карт, это не значит, что я
тут же должен торжественно признать таблицу умножения ошибочной...
   Я понимал, что это детство, рецидивы скелета,  прислоненного  к  дверям
учительской в Кустодиевке, но ничего не мог с собой поделать. Старые  бесы
выползли из каких-то темных подвалов моей душонки и решили поразмяться.  Я
напрягся, овладел вниманием гуся, заставил его подойти сзади к  профессору
и слегка клюнуть в мягкое место,  если  его  сухонькую  столетнюю  задницу
можно было назвать мягким местом.
   - Что такое? - обернулся ученый. - Гу, пошел!
   - Ах, профессор, жаль, что вы не дали гусю клюнуть вас пять раз, как  я
просил его.
   - Пять? - опешил Азизбеков. - Почему пять?
   - В знак того, что карт все-таки пять, хоть вы и уверены, что их  всего
четыре. И не надо ссылаться на таблицу умножения. Дважды  два  может  быть
четыре, а карт может быть пять. Спасибо за беседу, всего хорошего.
   Пряхин догнал меня только в коридоре и молча шагал рядом. На  улице  он
вздохнул:
   - Да, старчик - кремень. И все же...
   - Все, Игорек, никаких "но" и "все же". Моральный долг, считай,  я  уже
выполнил и больше отнимать у ученых кошелек не буду.
   - Кошелек? Какой кошелек?
   - Вот видишь, даже кратковременное общение с ученым мужем уже  нарушило
твою сообразительность. Наверное, не все ученые похожи на нашего  гномика,
но, боже, как же они держатся за свои таблицы умножения! И  покушаться  на
их аксиомы - все равно что пытаться  вырвать  из  рук  кошелек.  Ка-ра-ул!
Гра-а-а-бят!
   - Красноречив ты стал, братец. Раненое самолюбие  в  тебе  витийствует.
Так что, вернешься в Икшу и снова на чердаки?
   - А почему бы и нет? Или статус подопытной крысы славнее нашей  работы?
Спорить  с  упрямыми  учеными  мужами,  подозревающими   тебя   в   мелком
жульничестве, куда менее увлекательное дело, чем  устанавливать  солнечные
батареи. - Я чувствовал, что зол и раздражен. Старичок вцепился в  таблицу
умножения и удержал-таки  ее  в  руках,  а  у  меня  сердце  сжималось.  Я
чувствовал себя ограбленным. Да, конечно, гелиотехник -  вполне  уважаемая
специальность, но... У  меня  отняли  веселое  озорство  и  шальной  ветер
перемен. Меня заталкивали обратно в мою привычную скорлупу, и - что  самое
было дрянное - я  покорно  лез  в  нее  сам.  Где-то  я  читал,  что  есть
металлические сплавы, которые как бы помнят свою форму. Изогнутый каким-то
образом стержень, например, можно разогнуть, а  потом  подогреть  -  и  он
снова изогнется, как раньше. Похоже, моя душа также привычно  согнулась  и
сжалась от первого же щелчка по носу. Даже если у души и нет носа.
   - Юра, мальчик  мой,  сколько  мы  проработали  вместе?  Года  полтора,
наверное. И ос