ких  слов
русского языка. Не короткое, конечно, механическое шипение "здрас-с...", а
полносложное и  четкое  "здрав-ствуй-те".  В  сущности,  оно,  это  слово,
вместило в себя  всю  нашу  философию:  здравствуйте.  То  есть  пожелание
здравствовать, процветать и наше приветствие.
   - Здравствуй, пришелец. Варда рассказал тебе, кто мы?
   - Да... но очень мало.
   - Он называл нас "неживыми"?
   - Да, но я...
   - Не надо, Юуран. Так ведь тебя зовут, пришелец?
   - Д-да...
   - Мне сказал Варда. Подойди.
   Я сделал шаг вперед.
   - Ближе. Не бойся.
   Я сделал еще шажок.
   - Не бойся. Прикоснись ко мне. Прикоснись.
   Голос в моей голове звучал властно, громко, я ни о чем не  мог  думать,
как будто этот бесплотный голос выдавил из меня все мысли и образы. Голова
была огромна, пуста,  гулка,  и  в  ней  гремел  приказ,  отзываясь  эхом:
прикоснись! Ись... ись...
   Я поднял руку и повиновался. Я понял, почему Варда называл эти существа
"неживыми". То, к чему я прикоснулся,  было  холодным,  гладким,  неживым.
Металл ли я ощутил под своей рукой или какой-то другой материал, не  имело
значения. Я знал, что передо мной была не живая плоть, а тело робота.
   - Юуран, сейчас я обращусь к тебе с просьбой, которая может  показаться
тебе странной. Но ты не бойся, никто не  желает  тебе  зла.  Сейчас  Варда
наденет тебе на руки кольца... Протяни руки, Юуран, вот так...
   Что я делаю, пронеслась у меня в голове мысль и забилась в панике,  они
наденут на меня наручники... Что за вздор, какие тут могут быть наручники?
Усилием воли я отогнал от себя острое желание спрятать руки и броситься  к
выходу, который светился теплым оранжевым светом.
   Варда надел мне на руки по кольцу,  я  инстинктивно  развел  их,  чтобы
проверить, не соединены ли они цепочкой. Ну, конечно, нет.
   - Я объясню, для чего нужны эти кольца, -  сказал  неживой.  -  Я  хочу
познакомиться с тобой, с твоей памятью, языком, мыслями. Я могу это делать
лишь тогда, когда ты недалеко. Мы стары и слабы  и  плохо  теперь  слышим.
Кольца помогут нам. Если ты отойдешь далеко, так,  что  мы  потеряем  твой
голос, кольца сожмутся, предупреждая  тебя.  Когда  ты  приблизишься,  они
разожмутся.
   Сейчас отдохни, подкрепи силы, мы познакомились с тобой,  а  потом  уже
сумеем обменяться как следует.
   - Чем? - спросил я.
   - Чем могут обмениваться мыслящие существа, кроме мыслей?  Иди,  Юуран.
Тебя манит свет, выйди, если хочешь. Мы здесь потому, что нам нужно только
утро...
   - Идем, - потянул меня за руку Варда. И мы вместе вышли из полумрака. Я
зажмурил глаза от оранжевого буйства. - Отдохни. Здесь тебе будет удобно.
   Варда подвел меня  к  груде  веток,  листьев,  травы,  и  я  покорно  и
благодарно опустился на буро-оранжевое ложе. Растительность была упруга  и
мягка, и я вытянулся во весь рост. Постель  моя  источала  еле  различимый
запах, который был приятен.
   Я закрыл глаза. Физически я не устал. Да и с чего бы мне устать,  когда
я комфортабельно дремал на пушистой меховой спине  корра.  Но  голова  моя
была полна какой-то предболезненной истомы,  и  покой  казался  бесконечно
желанным.
   Какое-то время я лежал, не двигаясь, не  думая  ни  о  чем,  ничему  не
удивляясь, ничего не страшась. Казалось, я покачивался  на  тихой,  теплой
воде, и вода пахла успокоительно и чуть печально.
   Но вот кто-то осторожно, бесконечно нежно начал перебирать  мои  мысли.
Слова не  могут  передать  того,  что  я  испытал,  они  слишком  грубы  и
приблизительны. Может быть, кто-то и сумел бы сделать  это  лучше,  но  я:
просто  не   могу   подобрать   слова   невесомо-легкие,   как   паутинки,
мягко-настойчивые, как ладони матери, когда она  переворачивает  младенца,
бесконечно  осторожные,  как  движения  хирурга  во  время   деликатнейшей
операции.
   Кто-то перебирал мои воспоминания.  Прикосновения  были  чуть  щекотны,
быстры, легки. Вот они вызвали к жизни отца. Я вдруг осознал, что за годы,
прошедшие после смерти его, внешний образ отца изрядно стерся,  выцвел  из
моей памяти. Вспоминал я отца часто, но  не  его  лицо,  фигуру,  руки,  а
скорее его чувства ко мне, этот трепетный теплый поток.
   А теперь эти  неподвижные  матрешки  -  я  знал,  чувствовал,  что  они
хозяйничают в моей голове - извлекли из забытых глубин моей памяти  живого
отца, во плоти и крови. И он улыбнулся  мне  светло  и  печально.  Он  был
старше, чем я помнил его, словно он продолжал жить  и  стариться  и  после
смерти. Почти совсем седой. Морщинки лучились от уголков  глаз.  Он  вдруг
сказал:
   - Маленький мой...
   Потом мы плыли, то есть плыл отец, плыл на спине,  а  я  лежал  на  его
животе, и он держал меня одной рукой, и я визжал в радуге брызг от ужаса и
восторга, и отец казался мне пароходом,  потому  что  он  издавал  громкие
гудки.
   Я кашлял. Кашель был болезненный, все от него болело, даже руки и  шея.
И мама держала меня за руку и громко считала:
   - Раз, два, три... девять, десять. Нокаут кашлю.
   Брат небрежно и поучительно говорил:
   - Разве это руки? Это же клешни, как у рака. Тебе надо учиться рисовать
руки. Держи перед собой левую руку и рисуй ее с натуры.  С  растопыренными
пальцами, с пальцами, сжатыми в кулак. Понял, осел?
   Мне было обидно, что он называл меня ослом даже с ударением  на  первом
слоге. И потом, какое он имел право  поучать  меня,  когда  даже  директор
Кустодиевки не поучал. А вот и он семенит, быстренький, сухонький. Положил
руку мне на голову и говорит:
   - Ничего, братец кролик, все обмелется - мука будет. -  Он  смеется,  и
смех звучит, как старенький, надтреснутый  колокольчик.  Надтреснутый,  но
все равно светло-звонкий. - Точно, истинно говорю и предрекаю: мука будет!
А то, что пока мука, а не мука, так то бывает, братец кролик, ох, как  еще
бывает!
   В глазах у Ивонны прыгают искорки.  Нет,  это  вовсе  не  искорки,  это
отражения Чапы и Путти. Я хочу сделать ей очередное  предложение  и  прошу
пуделей успокоиться. Я так и говорю:
   - Звери, замрите, я хочу сделать любимой  предложение  руки,  сердца  и
животных,  то  есть  вас,   и,   пожалуйста,   прочувствуйте   серьезность
происходящего.
   Я кладу  руки  на  нежные  и  сильные  плечи  Ивонны,  плечи  воздушной
гимнастки, но по ним проходит короткая дрожь, и  она  прижимается  ко  мне
носом. Теперь мои руки у нее на спине. Спина тоже нежная и сильная,  спина
воздушной  гимнастки,  она  выгибает   ее   дугой,   как   Тигр,   который
неодобрительно смотрит с кресла на наши объятия  и  думает:  что  это  они
делают...
   Профессор Танихата кончил говорить, и все деликатно отводят  взгляды  в
сторону, чтобы не подталкивать меня даже взглядом. Кроме доктора Иващенко,
которому не надо отводить взгляд. Он и без того смотрит на Ивоннину маму с
откровенным восхищением  и  раздувает  смешно  ноздри,  словно  собирается
броситься на нее.
   Жаль, конечно, что придется сказать им "нет", что я  не  могу  оставить
Ивонну и своих животных, что я вообще не герой, не отважный космопроходец.
Что только-только начал я подписывать договор о мире  и  сотрудничестве  с
чертями, что сызмальства бушевали во мне и портили мне жизнь, и  вовсе  не
хочу я бросать все это из-за неведомых мне эллов и рисковать жизнью.
   Я упираю кончик языка в верхние зубы и говорю "нет". И почему-то  слышу
"да", как будто это не я, а кто-то  другой,  сидевший  во  мне,  дернул  в
последнее мгновение за ниточку, привязанную к языку и связкам.
   - Вы знаете математику, Юрий? - спрашивает командир "Гагарина", который
почему-то сидит рядом с Ивонной и доктором Иващенко.
   Мне стыдно сказать "нет", к тому же я уже боюсь,  что  вместо  "нет"  у
меня изо рта опять  выскочит  непрошеный  самозванец  "да",  и  все  будут
показывать на меня  пальцами  и  смеяться:  смотрите,  еле  школу  кончил,
ха-ха...
   - Нет, - твердо говорю я, - только таблицу умножения. И то до семи.
   - Все равно, - говорит командир "Гагарина", - вы  должны  представлять,
что такое вынести за скобки.
   Да, хочу я сказать, конечно. Я даже знаю, к чему  вы  это  спрашиваете.
Сейчас вы скажете, что все "если" нужно вынести за скобки.
   Но я ничего не успеваю сказать, потому что ко мне идет Ивонна. Странно,
что на ней оранжевый цирковой костюм. У нее  же  никогда  не  было  такого
костюма. Ах вот оно в чем дело, вдруг с ужасом и восторгом осознаю я,  это
не костюм оранжевый - это в нем отражается оранжевый свет Элинии. Этого не
может и не должно быть! - кричу я себе, и тот, кто копается в моей голове,
дергает какие-то ниточки. Нет, не те, что ведут к моему языку и  голосовым
связкам, а другие, и Ивонна несется в воздухе, и сердце  у  меня  тягостно
сжато. Она выбрасывает вперед руки и  ловит  руки  матери,  и  сердце  мое
блаженно разжимается, и я  думаю:  что  за  странное  и  прекрасное  слово
"ловитор".
   Конечно, соображаю я, это все образы, взятые с собой с далекой и родной
Земли. Но почему же тогда рядом со мной стоит высокий  и  худой  профессор
Трофимов? Не там, на Земле, когда он рассказывал мне об Элинии и показывал
голограммные пленки, а здесь, у темного входа в укрытие неживых.
   Этого быть не может, говорю я себе, и мне вдруг хочется смеяться. Этого
не  может  быть  -  точно  так  говорил  крошечный  гномик   в   Калужском
университете, когда мы были у него с Пряхиным. Как же его звали? Гу?  Нет,
это его гусь лапчатый, а он... Неважно. Важно то, что  профессор  Трофимов
стоит рядом со мной и смотрит на меня сурово и осуждающе.  Почему?  А,  ну
конечно же, это какое-то непристойное свинство - немолодой ученый стоит, а
юный байбак валяется  на  охапке  оранжевой  зелени  -  оранжевой  зелени!
Смешно! - и не догадывается встать.
   - Простите, профессор, - говорю я. Я знаю, что нужно встать,  но  мышцы
почему-то не слушаются. - Но вы ведь фикция? Не обижайтесь, пожалуйста, на
фикцию. Я не хотел вас обидеть. Я имел в виду галлюцинацию. Я  ведь  знаю,
что вы не можете быть здесь.
   Я-то знал, а мои органы чувств и понятия об этом не  имели.  Глаза  мои
ясно видели Трофимова, его фигуру, лицо. И даже такой  пустяк,  как  ворот
рубашки, который был номера на два  больше,  чем  нужно,  и  жилистая  его
загорелая шея торчала  из  него  совсем  по-детски.  Может,  ему  покупают
рубашки на вырост? - мелькнула  у  меня  дурацкая  мысль,  и  я  с  трудом
удержался от смеха.  Я  понимаю  вздорность  предположения,  но  мозг  мой
работает без моего участия.  На  что  это  похоже?  Наверное,  на  езду  в
электромобиле  по  шоссе,  когда  переключаешь  управление  на  автомат  и
сигналы, идущие по подземному кабелю, регулируют движение. Ты смотришь  на
руль, и он, как живой, сам по себе поворачивается, когда  нужно,  и  мотор
тихонько взвывает, прибавляя обороты на прямых отрезках.
   Вот и сейчас мозг мой сам прибавляет и убавляет обороты  и  закладывает
виражи, о которых я и представления не имею. Я им не управляю. То  есть  я
еще пытаюсь удержать хотя бы  рычаг  переключения  с  автомата  на  ручное
управление. Я знаю, что профессор Трофимов,  который  рассказывал  мне  на
Земле об Элинии, не может стоять здесь подле меня. Я знаю -  а  он  стоит.
Остальные появляются из-за каких-то кулис моей памяти,  плавно  проплывают
передо мной на вращающейся арене, а он стоит и стоит.
   Внезапная догадка. Он вовсе не порождение моего воображения.  Наверное,
он только что прибыл на Элинию, чтобы помочь мне.  Как  это  я  раньше  не
сообразил. Надо встать, обязательно нужно встать.
   - Сейчас, товарищ профессор, - торопливо бормочу я, - сейчас я  встану.
Как же я сразу не сообразил, что вы... Ну, в общем, я хочу сказать...
   Ура, я встал! Я стою на ногах, я одержал очень важную победу, я встал!
   - Разрешите обнять вас, - захлебываюсь я словами, - честно  признаться,
я изрядно устал от одиночества, да и страха я набрался предостаточно.
   Я протягиваю руки и  обнимаю  профессора,  но  руки  мои  не  встречают
сопротивления  плоти,  они  проходят   сквозь   нее,   как   сквозь   лучи
проекционного фонаря, и одна моя рука касается другой.
   Но странное дело, я испытываю мгновенное успокоение. Ну конечно же, это
все фантомы, вызванные из моей памяти неживыми.  Профессор  словно  ожидал
приговора и облегченно растаял передо мной.
   А из-за кулис вылезла мама, как всегда, быстрая и решительная. Лицо  ее
сосредоточенно. Она что, не видит меня?
   - Мам, - шепчу я. Кричать  мне  не  хочется,  чтобы  меня  не  услышали
неживые. - Мам, куда ты?
   - Юраня, я так долго ждала тебя, все бросила и сидела, сидела, смотрела
на дверь, прислушивалась к звуку лифта и загадывала, что ты  вызвал  лифт,
сейчас ты войдешь в дверь. Ждала и ждала и вдруг  слышу,  кто-то  едет  на
лифте. Подбегаю к двери, открываю ее. Сейчас  лифт  остановится  на  нашем
этаже, вздохнут и чавкнут двери, скажут  "пожалуйста",  и  ты  выйдешь  на
лестничную клетку. А  лифт  проплыл  мимо.  И  представляешь,  я  чуть  не
заплакала,  дурочка.  Ну  не  приехал  сейчас,  приедет   через   полчаса,
уговаривала себя, а сердце сжимается, сжимается...
   Мама  приложила  мне  руку  ко  лбу,  и  прикосновение  было  нежным  и
успокаивающим, и теплая волна легко приподняла меня и, покачивая,  понесла
куда-то вдаль. Я понял, что сплю.
   Я открыл глаза с улыбкой.  Надо  мной  сияли  все  те  же  нарисованные
оранжевые облака. Края у них  были  ярко-золотистыми.  Постель  моя  пахла
тонко, и  запах  был  незнаком,  но  приятен.  Я  был  один.  Я  осторожно
прикоснулся к рулю и попробовал, слушается  ли  меня  электромобиль.  Я  у
неживых. Меня привел, а точнее, принес к ним Варда. На руках у меня должны
быть кольца. Я поднял руки. Действительно, на запястьях были белые колечки
из неведомого материала. Когда их надевали на мои руки, они были свободны.
Сейчас они сидели плотно, и я не смог бы снять их, даже если захотел.
   Вчерашняя - я почему-то решил, что сейчас  утро  -  истома  исчезла,  я
чувствовал прилив энергии, голод. Где же мой рюкзак? Ага, вот он, рядом. Я
достал несколько таблеток,  не  глядя  на  этикетки,  и  отправил  в  рот.
Изумительную они  мне  приготовили  еду:  концентрат  имел  вкус  жареного
цыпленка.
   Не успел я кончить завтрак, как из-за здания выкатились неживые. Вот уж
поистине тот случай, когда слово обретает свой первоначальный  смысл.  Они
катились, как катится шар. Они и представляли собой шары, на которые  были
надеты цилиндры с руками-щупальцами. Верх цилиндров  был  снабжен  набором
объективов.
   Я не испытывал никаких чувств. Можно было как-то реагировать на  эллов.
Пусть трехглазые, пусть непроницаемые и замкнутые в мире своего  "мы",  но
живые существа. Можно было  испытывать  какие-то  эмоции  к  коррам,  этим
коричневым кентаврам, прямодушным и не сомневающимся в том  немногом,  что
знают. Но какие эмоции могли вызвать  у  меня  роботы,  пусть  даже  столь
необычной конструкции? Мама, правда, называла наш кухонный робот  "дурачок
ты наш" и жалела его. Папа - тогда он еще был жив и  здоров  -  утверждал,
что робот вовсе не дурачок, что это мама в своем постоянном  стремительном
коловращении забывает дать роботу команду и бедняга изо дня в день готовит
одно и то же.
   - Здравствуй, Юуран, - поздоровались со мной неживые.
   - Здравствуйте... э...
   - Не стесняйся. Ты сомневался, не обидимся ли мы  на  слово  "неживые",
так?
   - Да.
   - А почему мы должны обижаться?
   - Ну...
   - Ты живой, твоя плоть непрочна и уязвима. Мы же рукотворны  и  прочны.
Кто же должен обижаться? Пойдем с нами, Юуран.
   - Куда?
   - К источнику.
   - Вы пьете? Вам нужна вода?
   Я услышал мысленно тихое бульканье. Сначала  мне  подумалось,  что  это
неживые проецируют в меня звук льющейся воды, но вдруг понял -  это  смех.
Он был мне сладостен, словно это была весточка с  далекой,  родной  Земли.
Самое драгоценное наше земное достояние - смех.
   - Вы смеетесь?
   - Да, Юуран. Мы научились этому звуку, когда пронизывали тебя.
   - Как это - пронизывали?
   - Мы проходили сквозь твою память, чтобы понять твой язык, кто  ты.  Мы
слышали смех. Похоже мы это делаем?
   - Ну более или менее. Но почему вы засмеялись?
   - Когда ты сказал, что мы пьем. Нам не нужна вода.
   - А что же тогда это за источник?
   - Сейчас мы тебе объясним. Мы  многое  уже  знаем  о  тебе.  Мы  видели
близких тебе существ, видели кусочки твоего мира. Ты же видишь перед собой
лишь  странные,  с  твоей  точки   зрения,   приборы   или   машины.   Это
несправедливо. Пока мы идем к источнику, мы кое-что расскажем тебе.
   Я улыбнулся. Мы представляли довольно странную процессию:  десятка  два
медленно катящихся шаров с покачивающимися  на  них  цилиндрами  и  бывший
цирковой артист на двух ногах.
   - Прежде всего ты должен научиться различать нас. Мы ведь кажемся  тебе
одинаковыми.
   - Да.
   - Конечно, когда ты пробудешь  с  нами  достаточно  долго,  ты  начнешь
замечать разницу. Но мы поможем тебе. Хочешь, мы пометим себя?
   - Спасибо.
   - Представь знаки, которыми вы обозначаете числа.
   Я представил ряд цифр, от единицы до двадцати,  и  к  своему  изумлению
увидел, как они проступили на блестящих телах роботов. Что значит настрой!
Мой сегодняшний необъяснимый оптимизм помогал мне видеть вещи прежде всего
под забавным углом: неживые, чинно катившиеся один за другим с номерами на
теле, походили на участников эстафеты.
   - Теперь тебе будет удобнее.
   - Спасибо. Но разве вы различные? Я имею в виду не ваши тела. На  одном
может быть одна царапина, на другом - три. Ваши мозги...
   - А ты думал, мы похожи на эллов? - спросил меня Третий.
   Как я знал, что со мной говорил именно Третий? Не знаю.  Наверное,  так
же как знаешь номер канала, когда  переключаешь  телевизор:  на  несколько
секунд в углу высвечивается цифра.
   - Честно говоря, да. "Мы"...
   - Это страшные существа! - воскликнул Пятый.
   - Почему?
   - Как ты можешь даже спрашивать? Трехглазые ничего не знают и не  хотят
знать. Да и как они могут хотеть, когда их нет.
   - Как это нет?
   - Нет! - горячо воскликнул Пятый. - Как может существовать разум, когда
он не осознает себя? Какой же он тогда, разум?
   Мне вдруг стало жалко кротких  эллов.  Этот  Пятый  уж  слишком  суров.
Сам-то...
   - Ну пусть каждый элл и не сознает себя, но все вместе-то  они  сознают
себя. А то, что они разумны, сомневаться никак не приходится. Они  освоили
мой язык необыкновенно быстро.
   - Мы тоже знаем твой язык. Это еще ничего не значит. У них не рождается
ни одной новой мысли.
   - Почему?
   - Ты еще спрашиваешь, Юуран! -  Пятый  прямо  негодовал.  -  Как  может
зародиться новая мысль у эллов, когда каждый из них -  лишь  бессмысленная
часть целого? Кто-то же должен первый подумать: а что если... А может, это
не  так...  А  вдруг  нужно  так...  Кто-то  должен   удивиться.   А   это
индивидуальное чувство. Нельзя  удивиться  всем  сразу.  Должен  удивиться
один. Он должен дать удивлению разрастись в себе, превратиться в вопрос, в
мысль.
   - Но почему элл, отдельный элл, не может удивиться? Он удивится, и  его
удивление попадет в сознание остальных, станет общим удивлением.
   - Нет, это невозможно. Нужно время. Первое удивление хрупко, его нельзя
делить. Оно исчезнет. Первоначальный импульс нужно прятать в себе. Но эллы
не могут. Их мозги не смеют функционировать на индивидуальном уровне.  Они
ждут. Они  лишь  исполнители  своей  общей  волн.  А  как  может  расти  и
развиваться эта общая воля, когда ее не  питают  отдельные  ручейки?  Нет,
Юуран, эллы обречены. Они застыли в жалком своем  самодовольстве.  Они  не
умеют приспосабливаться.
   - И вы хотите им помочь?
   - Да, - ответил Седьмой. - И поможем.
   - Каким же образом? Истребив их?
   Я задал этот последний  вопрос  и  тут  же  пожалел  о  нем.  Не  стоит
задавать, товарищ Шухмин. Где вы и с кем имеете дело? И про наручники тоже
забывать не стоит.
   - Нет, мы не истребляем их, - сказал Пятый.