олезно?
   - Охрана. Эллы ведь не могут все время  сидеть  за  своими  Зеркальными
стенами. Они должны есть, они должны выходить за развалины, чтобы собирать
багрянец.  Они  должны  выходить,  чтобы  чистить  свои   стены.   Ты   не
представляешь, Юуран, как тихо  мы  умеем  подкрадываться  к  добыче,  как
терпеливо застываем в засаде. Элл может пройти совсем  рядом  с  корром  и
ничего при этом не заметить. Мы можем долго ждать,  слившись  с  тенью,  с
пятнами. А потом одним стремительным прыжком  добраться  до  жертвы.  Нет,
пришелец, это не путь...
   - Что же делать?
   - Я вернусь к коррам и расскажу им все.
   - Я боюсь за тебя.
   - Чего ты боишься?
   - Они могут не поверить тебе, как ты только что не хотел верить мне. Ты
ведь не хотел верить мне, друг Варда?
   - Не хотел.
   - Видишь.
   - Но я же поверил тебе в конце концов.
   - Ты страдал. И от сломанной ноги, и от разброда в  твоей  душе.  И  мы
были один на один, каждый со своей правдой.  А  там  тебя  будут  окружать
корры, которым твои слова будут казаться такими  же  отвратительными,  как
мои - тебе.
   - Они выслушают меня. Они поймут.
   - Будем надеяться.
   - Они поверят, - твердо сказал Варда. - Поверят! - почти выкрикнул  он.
- Курха поверит. Он и без того не мог  заставить  себя  убить  элла,  хотя
неживые сто раз втемяшивали нам в голову, что это нужно для их же блага. И
другие поверят.
   - Но неживые...
   - Не бойся, - усмехнулся мрачно Варда. - Они не узнают. Я усвоил  урок.
Мои слова,  обращенные  им,  будут  совсем  пустенькие  и  сухонькие,  как
высохшие растения, в них не будет правды.
   - И все-таки я боюсь за тебя.
   - Не бойся. Раньше ты говорил, что плачу  невысокую  цену  за  то,  что
делал, - Варда шумно и глубоко вздохнул. - Ты прав, я еще не  доплатил.  Я
не искупил еще вины, если ее вообще можно искупить. Я иду. Юуран.
   - Иди, брат Варда, береги себя. Как я узнаю  о  том,  что  произошло  у
неживых?
   - Я что-нибудь придумаю. Но охрана все равно должна пока быть.  Прощай.
- Он посмотрел на меня. - Можно?
   - Что?
   - Дотронуться до тебя... Мне сразу становится легче.
   Мы обнялись. Двуногий цирковой артист с планеты  Земля  и  четвероногий
мохнатый кентавр с Элинии. Нет, наверное, предела разнообразию форм  жизни
во Вселенной, но что-то все-таки объединяет разум...
   Наверное, я задремал. Потому что пришла, мне в голову  странная  мысль.
Еще до того, как человек вышел в космос, ученые пришли к выводу,  что  вся
Вселенная сложена из одних и тех же элементов и подчиняется одним и тем же
законам. Первые же образчики лунного и  марсианского  грунтов  подтвердили
гипотезу.  Такому  профану,  как  я,  это  казалось  удивительным:  жуткое
разнообразие миров - и все построены из  одинаковых  кирпичиков.  Потом  я
понял, что Вселенная, в  сущности,  единый  дом,  в  котором  мы  занимаем
крохотное помещеньице, и поэтому в  одинаковости  ее  стройматериалов  нет
ничего поразительного.
   А может быть, чудилось мне теперь не то во сне, не то наяву, и разумная
жизнь во Вселенной тоже сложена из одинаковых частичек. И существует некая
периодическая  таблица  нравственных  элементов:  благородства,  подлости,
дружбы, расчета, преданности...
   Я почувствовал необыкновенную гордость. Наверное, я  даже  подумывал  о
Нобелевской премии за свое грандиозное открытие, потому что  тут  же  стал
набрасывать тезисы выступления на торжественной церемонии в Стокгольме.
   Ну, начало обычное:
   "Дамы и господа,  дорогие  товарищи!  Периодическая  таблица  позволила
предсказать  свойства  еще  не  открытых  элементов.  Моя   таблица   тоже
позволяет..."
   Я замолчал и испуганно уставился  на  сияющие  лысины  ученых  мужей  и
государственных деятелей. А что же она действительно позволяет? Боже,  как
неудобно, столько людей, и молодой лауреат  вдруг  онемел.  Думай,  думай,
заклинал я себя.
   "Так, значит, в отличие от алхимиков и химиков, которые лишь постепенно
и  с  огромным  трудом  заполнили  пустующие  клеточки  знания   о   своем
материальном  мире,  знатоки  человеческой  души  исследовали  ее  намного
раньше. И вряд ли мы знаем о ней больше, чем наши предки..." - Но как же в
таком случае мое открытие? Я понял, что запутался и нужно просыпаться.
   Премии, конечно, было  жалко,  жалко  уезжать  из  Стокгольма,  но  что
поделаешь. Стокгольм далеко, и я уже думал о Варде. Что-то с ним будет,  с
моим бедным кентавриком...




ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ


1

   Я попросил Первенца показать мне, где эллам легче всего  подниматься  в
воздух.
   - Ты хочешь летать? - спросил он. - Это  не  так  просто.  Когда  Семья
создает нового элла, даже он не может сразу летать.
   - Почему?
   - Он может разбиться. Подняться в воздух он сумеет, это нетрудно в  тех
местах, где земля иногда отталкивает нас, но удержаться в воздухе сложнее.
А еще сложнее двигаться. Нужно суметь поймать волну и скользить по ней.
   - Волну? Волну чего?
   - Волну легкого воздуха. Когда подымаешься вверх, надо угадать  момент,
когда она подхватывает тебя, Тогда она может нести тебя.
   - Куда?
   -  Волны  легкого  воздуха  всегда  бегут  по  направлению  к   Большим
развалинам. Ты знаешь, ты видел их. Ты хочешь сейчас попробовать?
   - Спасибо. Я не собираюсь учиться летать.
   - Для чего ты тогда расспрашиваешь?
   - Я потом объясню тебе. Если, конечно, моя догадка окажется верна.  Еще
одну вещь я хотел спросить тебя.
   - Да?
   - Вы когда-нибудь исследовали Большие развалины?
   - Исследовали?
   -  Ну,  изучали,  осматривали,  пытались  посмотреть,  есть  ли  в  них
какие-нибудь проходы?.
   - Для чего?
   - Для того, чтобы узнать, что может скрываться под ними. Почему  легкая
волна всегда бежит туда.
   - Нет, Юуран, тебе ведь уже, наверное, объясняли, что эллы  никогда  не
стремились узнать новые вещи. Семье не нужны новые знания.
   - Да, я понимаю.
   Я долго бродил вокруг Больших развалин. Я не  знал,  что  искал,  я  не
знал, как найти то, что не знаю, и где искать. Вначале я обошел их вокруг.
Печальный памятник катастрофы. Творчество разрушителей. Вздыбленные плиты,
бесконечная, искореженная паутина  труб,  стержней,  решеток.  Я  даже  не
пытался понять, что за материал применяли  строители  этих  сооружений.  Я
видел только, что он прочнее и более упругий, чем наши  земные  материалы.
Так, во всяком случае,  казалось  мне,  когда  я  рассматривал  длиннющую,
метров в пятьдесят, тонкую плиту, торчавшую под углом примерно градусов  в
сорок пять. Она даже не прогнулась под своей тяжестью. Впрочем, поправил я
себя, как раз сила тяжести здесь может быть во много раз  меньше.  Все  на
Элинии так или иначе было связано с  силой  тяжести,  Источник,  найденный
Шестым роботом, ослаблял  гравитационные  силы.  Развалины,  где  я  видел
летучих мышей, в несколько раз ослабляли силу тяжести.  Пение  эллов  было
связано с гравитацией, с ней  же  связана  и  способность  летать.  И  уж,
конечно, их Большой Толчок.
   В развалинах с летучими мышами уменьшение силы тяжести вскоре  исчезло,
причем исчезло внезапно. Эллы при полете пользуются какой-то волной.  Даже
моего скудного образования хватало  для  очевидного  вывода:  несмотря  на
катастрофу, разрушившую всю Элинию, в каких-то  развалинах  или  под  ними
продолжают работать машины, изменяющие силу притяжения.
   Я гордо выпятил грудь - вот тебе и недоучка!  Но  долго  держать  грудь
колесом было неудобно,  к  тому  же  мое  блестящее  умозаключение  ни  на
миллиметр не приближало меня к тому, что я искал.
   Я еще раз  обошел  развалины,  не  торопясь  на  этот  раз,  переступая
осторожно, словно нащупывая  дно  в  незнакомой  речушке.  Увы,  дно  было
удручающе однообразным. Везде я ощущал свой вес, ни разу не почувствовал я
внезапной легкости, ничто не поднимало меня в воздух.
   Я начал третий круг, думая на этот раз не о потере веса, а присматривая
местечко, где бы можно было  попробовать  вскарабкаться  вверх.  Дважды  я
вползал  на  растрескавшиеся  плиты.  Ужом   пробирался   через   какие-то
скомканные решетки, но оба раза упирался в  вертикально  торчавшие  то  ли
плиты, то ли стены. Я уже  готов  был  сдаться,  когда  обнаружил  длинную
трубу, соединявшую плиту, на которую, похоже,  я  мог  сравнительно  легко
взобраться, и какую-то площадку. Можно было, разумеется, вообразить, что я
смогу пройти по этой трубе. Но только вообразить, не более. Я знал, что не
смогу удержать на ней равновесия, тем более что между плитой  и  площадкой
зиял пугавший своей чернотой провал.
   Я описал третий круг и снова остановился  возле  трубы.  Я  никогда  не
боялся высоты, даже когда совсем малышом любил лазать на  чердак,  и  отец
называл меня диким котенком. Но  одно  дело  -  высота,  другое  -  умение
сохранять равновесие. Я проработал в цирке не один день  и  все  равно  не
уставал поражаться  канатоходцам.  Они  казались  мне  существами  высшего
порядка. Я мог еще  понять  -  теоретически!  -  канатоходца,  идущего  по
проволоке с тяжелым першем в руках. Но артист, выбегавший на проволоку без
всякого перша, вообще без каких бы то ни было предметов в  руках,  которые
помогали бы сохранять равновесие, артист, не только идущий, но бегущий  на
проволоке, танцующий, да что танцующий, крутящий на ней  сальто,  -  такие
артисты вызывали во мне священный трепет.
   Я взобрался на плиту и взялся за трубу. А может быть, это была вовсе не
труба, а толстый стержень. Это не имело ровным счетом  никакого  значения,
потому что ничто на свете не могло меня заставить попытаться пройти по ней
или по нему. Проще было сразу броситься в провал.
   И вдруг кто-то подсунул в мою память яркий слайд:  симпатичный  меховой
зверек свисает с ветки, обхватив ее передними и задними лапками.  Кажется,
это ленивец, он же лемур. Прелестно, но я, к сожалению, не ленивец. Но что
мешает мне вот Так же ухватиться за трубу руками и ногами и  добраться  до
заветной площадки? Тем более что провал был неширок -  метров  десять,  не
более.
   Все так, и все же не хотелось мне ползти по трубе, не хотелось  ощущать
под спиной темный провал. Но и сдаваться тоже не хотелось. Я  стоял  около
трубы и поймал себя  на  подозрительной  любознательности:  то  я  начинал
рассматривать материалы плиты,  царапал  ее  ногтем,  то  полировал  трубу
ладонью, заблестит ли, то оглядывался вокруг. Еще чуть-чуть, и я бы  начал
заинтересованно пересчитывать свои пальцы,  все  ли  на  месте.  Все,  что
угодно, но только не ползти по трубе.
   Я разозлился. Всю жизнь я воюю с собой.  И  всю  жизнь  большей  частью
проигрываю.
   - Все, хватит! Хва-тит! - заорал я во весь голос.
   - А-тит! - ответило эхо.
   Быстренько, чтобы не передумать, я ухватился за трубу руками и  ногами.
Висеть было вовсе не трудно. В небе  сияли  все  те  же  вечные  оранжевые
облака, подбитые по краям золотом, прямо королевская мантия, а не  облака.
Я начал ползти. Все же, что ни говори, правы умные люди, утверждающие, что
нет победы слаще, чем над собой.
   Если посмотреть со стороны, я  выглядел,  наверное,  довольно  забавно:
солидный человек, единственный  представитель  далекой  планеты  Земля  на
Элинии, осторожно переставляет руки и  ноги,  медленно  ползет  по  трубе,
прищурив глаза от яркого света. Хорошо еще, что меня не видят  мои  верные
Чапа и Путти, они бы потеряли дар, если не речи, то лая. Хозяин - источник
мудрости,  благ  и  предмет  обожествленного  поклонения,  ползет   где-то
наверху, как муха на потолке.
   Я хотел было повернуть голову,  чтобы  посмотреть,  далеко  ли  еще  до
площадки, но ничего не увидел. И вдруг сердце прыгнуло и застряло где-то в
горле, закупорив его. Труба, на которой я висел, медленно  прогибалась.  Я
начал судорожно перебирать руками  и  ногами,  но  труба  прогибалась  еще
быстрее. Беззвучно, плавно, неотвратимо. Еще мгновение - и я уже  оказался
в провале. Я ничего не мог сделать. Я  был  совершенно  беспомощен.  Стены
провала уходили вверх, словно  я  опускался  на  лифте.  Сейчас  труба  не
выдержит, еще мгновение - движение стен резко ускорится -  я  рухну  вниз.
Вздор, вздор, будто в последние мгновения жизни проживаешь ее всю  заново.
Вся моя жизнь сосредоточилась в трубе, к которой я  был  прикован  мертвой
хваткой, в оранжевых облаках, которые виднелись теперь над головой в узкой
рамке провала, в полумрака, который  все  уплотнялся  и  уплотнялся,  пока
вокруг не стало почти совсем темно.
   Но вот что-то изменилось, я почувствовал, что спуск замедлился, а потом
и  вовсе  прекратился.  Я  висел  в  густом  чернильном  мраке,  судорожно
вцепившись руками и ногами в трубу. Держаться было  неудобно,  потому  что
труба, очевидно, не просто прогнулась, а превратилась скорее в  петлю,  на
которой пока еще висел один из величайших идиотов  всех  времен.  Это  он,
этот кретин, в необъяснимом приступе  безумия  согласился  отправиться  на
край Вселенной, это он, дебил, пришел к этим развалинам, это он,  имбецил,
долго искал, как бы побыстрее провалиться в  этот  колодец.  И  теперь  он
висел в полном мраке и смотрел на далекую неровную рамку,  в  которую  был
вставлен кусочек чужого неба и чужих оранжевых облаков.
   Ум мой подсказывал, что долго я не продержусь. В  сокращенных  мускулах
неуклонно  накапливается  усталость.  В  какой-то  момент,  в   не   очень
отдаленный момент, я не смогу перебороть эту усталость. Она заставит  меня
разжать руки и ноги, и в кошмарном падении во тьму закончится моя жизнь.
   Но мне не хотелось  умирать.  Все  клеточки  моего  тела  -  от  глупых
нейронов в мозгу до последних эритроцитов дружно вопили: нет! Нет! Нет!
   Не хотелось  мне  превращаться  в  мешок  разлагающегося  мяса  на  дне
дьявольского черного колодца, не хотелось мне, чтобы из  умирающего  мозга
печально выскользнули бесценные мои сокровища: воспоминания о моем  родном
теплом мире, память о тихом отце, образ мамы, вечно  мчащейся  куда-то  по
тысячам своих орбит, смеющиеся глаза и ласковые руки  Ивонны,  два  черных
сгустка веселой, энергичной преданности - Путти и Чапа.
   Ах, если бы можно было только обращать эмоции в силу...  Моя  любовь  и
страстная жажда жизни тут же вытолкнули бы меня на  поверхность...  Почему
время течет в одну сторону, что за нелепое вздорное  упрямство.  Сейчас  я
попрошу его, умолю его, и оно, пусть неохотно,  неважно,  вернет  меня  на
несколько минут назад. Всего несколько минут - и я окажусь на  поверхности
и снова буду стоять перед роковой трубой  и  вспоминать,  как  ползают  по
веткам деревьев ленивцы, они же лемуры. Но я буду  мудрее.  Каждому  свое.
Пусть бесконечно далекие меховые  ленивцы  и  странствуют  неторопливо  по
веткам, если им это нравится. А двуногий  Юрий  Шухмин  пожмет  плечами  и
вернется в свой кубик, чтобы спокойно ждать прилета "Гагарина". Ну  время,
миленькое, всего несколько шажков назад, заклинаю тебя... Я никогда больше
не буду делать безумств, время, обещаю тебе.
   Бедный кентавр Варда. Как он не хотел верить в то, что оказался  жалким
обманутым орудием неживых, как цеплялся за хрупкие свои иллюзии. А  теперь
я отталкиваю от себя реальность и, зажмурив  глаза,  делаю  вид,  что  нет
никакой костлявой с косой, которая стоит уже совсем  рядом  и  ухмыляется,
тихонько подымая косу.
   И несутся, несутся в мозгу слова и образы, и за этой зыбкой  завесой  я
вроде бы и в безопасности от этой старухи. Она вроде бы и не  стоит  рядом
со мной, она вроде бы абстракция, фикция.
   В напрягшихся мышцах что-то кольнуло. Сквозь  них  прорастала  боль,  и
она, эта боль, разом наполнила меня  тягостным  животным  ужасом,  который
одним рывком перебросил идею смерти, моей  смерти,  из  категории  нелепых
абстракций в леденящую материальность.
   Я не хотел умирать, но уже  звучал  тихий,  увещевающий  голос:  может,
проще разжать руки, может, проще пролететь остаток пути  до  дна  колодца.
Это же мгновение... И все...
   - Нет! - заорал я во весь голос. И эхо тут же заквакало  в  ответ:  ет,
ет, ет...
   Я вылезу из этой чертовой петли на поверхность. Зубами я вопьюсь в нее.
Я попробовал схватиться за трубу ладонями. Если я хотел подняться  по  ней
практически вертикально вверх, как по висящему канату, я  должен  получить
точку опоры. Труба была слишком толста, я никак не мог  охватить  ее  так,
чтобы подтянуться. Но выхода все равно не было. Легко выбирать, когда  нет
выбора. Зная, чувствуя, но не веря, что я никогда не  сумею  подняться  по
толстой трубе, я напряг  мышцы  рук  и  начал  подтягивать  тело,  помогая
коленями. Но труба была слишком толста, и поверхность ее слишком гладка  -
руки  скользили.  Я  даже  не  мог  принять  вертикальное   положение.   Я
по-прежнему висел спиной вниз.
   Еще одна попытка, еще одна, но пальцы и ладони скользили. На  мгновение
вспыхнула ярким праздничным  фейерверком  мысль:  а  может  быть,  и  этот
колодец ослабляет силу тяжести, может, я не рухну,  а  плавно  опущусь  на
дно, как тогда, когда неживые  показывали  мне  свой  источник.  Фейерверк
вспыхнул и погас, даже не оставив мне  мимолетного  негативного  следа  во
тьме колодца и моего отчаяния. Я висел на петле, и все мое тело  с  ужасом
ощущало всю свою тяжесть, нисколько не разбавленную неведомыми машинами.
   С этого момента мысли мои начали путаться. Я  никак  не  мог  вспомнить
потом, что лезло мне в голову. Я помнил только, что что-то  кричал,  делая
последнюю, отчаянную попытку подтянуться, помню скольжение руки, которое я
уже не мог остановить. Конец. Но я не упал. Я просто лег на спину.  Потому
что спина моя была буквально в нескольких сантиметрах над какой-то твердой
поверхностью.
   Я лежал на спине  на  чем-то  твердом,  смотрел  на  далекое  небо,  на
изогнутую петлю трубы, видимую  на  фоне  голубовато-оранжевого  пятна,  и
истерически смеялся. Все эти тягостные минуты, наполненные и переполненные
густым ужасом расставания с жизнью, я практически лежал  на  спине.  Нужно
было только отпустить руки и спокойно лечь. Или сесть.  Я  сел,  продолжая
смеяться.
   Неважно, что я не вышел из темницы. Неважно, что, наверное, никогда  не
выберусь из нее. Неважно, что не увижу света и неба. Важно, что  костлявая
отступила на несколько шагов, и глупые клетки моего тела прыгали и скакали
от радости отсрочки. Они и знать не желали, что приговор, и  сущности,  не
отменен, отсрочено лишь Приведение его в исполнение.
   Но это потом, потом. Мышцы глупы, им недоступно  понимание  времени,  и
понятие "потом" им неведомо. Сейчас они наслаждались,  им  не  нужно  было
пребывать в скрюченном состоянии, они не должны были тянуть вверх  тяжелое
тело по скользкой трубе.
   Освободившись от непосильных  обязанностей,  они  по  собственной  воле
поставили меня на ноги. Я встал, держась за петлю трубы, и протянул руку -
не нащупаю ли я стены. Стены не  было.  Во  всяком  случае,  я  ничего  не
почувствовал под рукой.
   Нейроны моего бедного мозга перестали  тем  временем  поздравлять  друг
друга с избавлением от неминуемого и скорого конца, и я смог  хоть  как-то
оценить свое положение.
   Итак, что же случилось, Юрий Александрович? По порядку,  пожалуйста.  И
просьба поспокойнее, без истерики. Я полз по трубе. Длина ее  была  метров
двадцать. Она казалась чрезвычайно прочной. Да она  и  была,  по-видимому,
прочна. Сколько пролежала она тут после Великого Толчка,  одному  местному
богу разрушения известно, но была она пряма,  как  струна.  Казалось,  она
может выдержать не то что мой скромный вес, по  ней,  казалось,  могло  бы
преспокойно прошествовать стадо слонов, если бы на Элинии были слоны  и  у
них возникло бы странное желание ходить по трубе. Когда  я  начал  по  ней
свое путешествие в позе ленивца, мне и в голову не могло прийти,  что  она
может  прогнуться.  Я  буквально  чувствовал   прочность   этого   стержня
сантиметров двадцати пяти - тридцати в диаметре.
   Но когда  я  был  над  провалом,  труба  внезапно  на