, - вмешался  Тихий.  -  Может,  Семья  действительно
сковывала мысли, но вы и без Семьи жуете одну и ту же  жвачку.  И  так  вы
увлечены своими бесконечными спорами, что не замечаете главного.
   - Чего именно? - спросил элл по имени Узкоглазый. Был он молчалив, и  я
редко слышал, чтобы он спрашивал что-нибудь.
   - Не знаю, как вы, но я больше не слышу Семью. Такое же  молчание,  что
было у неживых. Хотя мы в городе и все время слышали голоса Семьи.
   Все помолчали.
   - Да, - сказал Первенец, - это правда.
   - Какая тишина, - подтвердил Верткий, - в точности как там, у  неживых.
Но что это значит?
   - Как будто ты не догадываешься,  брат  Верткий,  -  насмешливо  сказал
Узкоглазый. - Как будто ты еще в Семье и не можешь сам ничего понять. А на
тропе ты был смелее, когда витийствовал перед бывшими братьями.
   Верткий вскочил и шагнул по направлению к Узкоглазому,  который  сидел,
привалясь к стене, и насмешливо смотрел на него.
   - А ты что, не согласен с тем, что я говорил? Может, ты  соскучился  по
"мы"? Иди, элл, поклонись Семье, скажи: простите, братья. Меня больше нет,
и имени у меня нет. Не хочу больше быть Узкоглазым, хочу быть без имени  и
без "я".
   -  А  что,  может,  это  не  такая  глупая  мысль,  -  лениво  процедил
Узкоглазый. И трудно было понять,  серьезен  ли  он  или  подшучивает  над
Вертким. - По крайней мере не слышал бы твоих приставаний. Ты у  нас  один
заменяешь целую Семью. Один ты все знаешь.
   - Братья, - взмолился Первенец, - опомнитесь, прошу вас. Не  успели  вы
получить имя в муках, о которых лучше не вспоминать, как уже накидываетесь
друг на друга, как сурми, когда они  шипят,  стоя  друг  перед  другом  на
задних лапках, и норовят вонзить друг в друга свой кривой  шип.  Подумайте
сами, кем мы должны казаться Юурану. Он пришел из  невообразимого  далека,
чтобы помочь нам, мы позвали его, а теперь схватываемся то и дело  друг  с
другом. Скажи им, Юуран, скажи.
   Что я мог сказать? Нет,  не  чувствовал  я  себя  достойным  судьей  их
споров. Им, им решать. Им думать. Жалеть  или  гордиться.  Радоваться  или
страдать.
   - Скажи, Юуран. Тебе легче видеть. Ты  ведь  не  элл.  Когда  я  заново
рождался, когда корчился в муках, когда становился эллом  с  именем,  меня
поддерживала мысль, что пытки эти не напрасны, что откроется мне и  другим
новая мудрость, выше той, что мы знали в Семье.
   И вот у нас есть имена, и мы легко швыряем в разговоре слово "я" и даже
не содрогаемся, произнося его, и мысли наши стали  свободны.  Они  уже  не
втиснуты в тугую общую упряжку Семьи. Их никто не ведет общим строем.  Они
свободно разбредаются в разные стороны, и никто,  кроме  нас,  каждого  из
нас, не одергивает их. И что же? Мы презрели Закон, мы  принесли  в  Семью
смятение, насилие.
   Может  быть,  наши  страдания  были  напрасны?  Может  быть,  нам  надо
проклясть корров, похитивших нас, якобы для нашего же  блага,  может,  нам
надо проклясть неживых,  выпустивших  нас  на  свободу,  выпустивших  наши
мысли. Может, не нужна нам эта свобода, когда разбредающиеся  мысли  ранят
мозг своими когтями, жалят шипами. Не знаю...
   - Молчи, Первенец. Мне стыдно слушать тебя, - крикнул Верткий. - О  чем
ты жалеешь? О небытии?
   - Не знаю... Да, Семья  надевала  на  мысли  упряжь,  но  зато  снимала
заботу, боль, сомнения... Скажи, Юуран, мы ведь  позвали  тебя,  чтобы  ты
помог... Ты ведь из  другого  мира,  где  у  всех  есть  имена,  подскажи,
пришелец, как нам быть.
   - Мы на нашей Земле шли к мудрости трудными тропами. Часто кривыми, еще
чаще опасными. И те великие и благородные умы, что  учили  людей  мыслить,
учили  добру  и  мудрости,  бесчисленное   количество   раз   подвергались
насмешкам,  издевательствам,  их  побивали  камнями  и  заточали  в  сырые
темницы. И те, кто не хотел учиться мудрости и добру, прыгали от восторга,
гоготали, показывали пальцами, орали: вот, смотрите, он призывает к добру,
а сам хромой, ха-ха... Глядите, он говорит, что думает,  ха-ха-ха,  хорошо
ему сейчас будет думать,  когда  палач  выбьет  из-под  него  опору  и  он
запляшет на веревке, ха-ха... Мы,  земляне,  долго  шли  по  тропе  добра,
братства и мудрости и дорого платили за каждый шаг, каждый поворот тропы и
каждый ее подъем.
   Теперь мы живем в светлом мире братства, но все  равно  каждый,  каждый
землянин учится думать, учится быть собой...
   - Это значит иметь имя? - спросил Верткий.
   - Да, можно сказать, так. Но это наш путь, мы оплатили его и никому  не
подсовываем его - будьте такими же. Мы  уже  давно  поняли,  что  тропу  к
мудрости нужно выбирать самому и идти по ней самому. Самому, а не  стадом,
подгоняемым бичами пастухов и лаем злых  овчарок.  Плетью  к  мудрости  не
погонишь, лаем не воспитаешь доброту. К мудрости идешь сам, а не строем.
   - Хорошо ты говоришь, красиво, -  пробормотал  Узкоглазый,  -  тропа  к
мудрости, конечно, вещь хорошая, но, боюсь, искать нам ее не придется.
   - Почему? - спросил Верткий.
   - Да потому, что мы не выйдем отсюда.
   - Как это не выйдем?
   - Очень просто.
   - Мы заставили Семью нарушить  Закон,  и  теперь  она  защищается.  Она
выкинула нас. Она закрыла от нас и общую  мысль  и  выход  из  этой  дыры.
Закон, вернее уже не Закон, а обрывки, остатки его,  еще  живут  в  Семье.
Иначе они  бы  затоптали  нас,  побили  бы  камнями,  сбросили  в  провалы
развалин. А так они затолкнули нас в эту  дыру,  и  мы  сдохнем  здесь  от
голода, сами, без насилия.
   - И что же будет? - вздохнул Первенец.
   - А ничего, брат Первенец. Мы  будем  сидеть  здесь,  будем  спорить  о
бессмысленных вещах. Потом, одичав от голода, мы будем  лязгать  зубами  и
кидаться друг на друга. А потом перестанем лязгать зубами и кидаться  друг
на друга, и все на Элинии будет идти своим чередом, и  память  о  безумных
эллах, что подняли руку на Закон, быстро  вымоется  из  Семьи  привычными,
каждодневными заботами о сборе багрянца и чистке  зеркальных  стен.  Юуран
нам только что  объяснил,  что  тропы  к  мудрости  бывают  разные.  Будем
считать, что наша привела нас в тупик.
   - Нет! - крикнул Верткий. - Нет, нет, так легко я  не  сдамся.  Не  для
того получил я имя, чтобы покорно ждать конца пути.
   - Ну хорошо, - вздохнул Узкоглазый, - жди его непокорно.
   - Но должен же быть отсюда выход.
   - Пока вы думали всю ночь о высоких материях, я ощупал все  стены.  Они
толсты, братья. Семье отвратительно насилие. Она  предпочитает,  чтобы  мы
сами разбили себе головы об эти стены...
   Меня начал мучить голод, я привычно полез в карман за концентратами, но
карманы были пусты. Мысли о пище потянули за  собой  мысли  о  воде,  и  я
почувствовал жажду. Человек  гибнет  от  жажды  гораздо  быстрее,  чем  от
голода. Пока эти мысли были еще сравнительно спокойными: понятия "голод" и
"жажда" еще относились к абстрактным понятиям, они пока что  еще  свободно
циркулировали в мозгу, они еще не запекли губы и  не  затуманили  сознание
видениями пищи. Я понимал, что могу погибнуть, но  не  хотел  еще  всерьез
думать об этом. Может быть, костлявая где-то уже бродила неподалеку, но не
хотелось мне заранее смотреть ей в глаза. Не готов я еще был к концу пути,
как здесь изящно выражаются. Уж слишком это нелепо: издохнуть от жажды или
голода в каменной дыре в обществе трехглазых эллов за  тридевять  парсеков
от родной Земли. С другой стороны, возразил я себе, всякая смерть  нелепа,
и испустить дух в своем круглом гелиодомике в подмосковной Икше нисколько,
наверное, не нелепее и не лучше.
   А может быть, подумал я, смерть на Элинии даже удобнее. Все здесь  было
немножко нереально, от трехглазых до неживых, и костлявая  тоже  покажется
мне в последнюю минуту нереальной. Да и  неизвестно  еще,  как  она  здесь
выглядит и что у нее в руках вместо косы.
   Ах, Юрочка, Юрочка, одернул я себя,  легко  думать  о  конце,  когда  в
глубине души не веришь в него. Даже кокетничать тебе удается с костлявой.
   Костлявая дрогнула в моем воображении и  покатилась,  и  я  понял,  что
нижняя ее часть не то ступа, не то шар, как у неживых. Это  могло  значить
только одно - я уже спал.
   Не знаю, сколько я продремал, но открыл я глаза, когда в  камере  нашей
висели уже сумерки. Эллы молча сидели, привалившись к  стенам.  Узкоглазый
вытянулся на полу, подложив под голову руки.
   Хотелось пить, теперь уже всерьез. Сколько я ни  старался  отогнать  от
себя картины питья,  воображение  упрямо  подсовывало  различные  стаканы,
пиалы, бокалы, ведра, речки,  пруды  и  озера.  Как  я  был  легкомысленно
безумен,  что  никогда  не  умел  ценить  божественный  дар  воды,   этого
сладчайшего нектара, основы жизни. Если бы у меня в руке был сейчас стакан
самой обыкновенной воды, я бы смаковал ее, как драгоценнейшую амброзию.
   Я попытался облизнуть пересохшие губы, но язык был сухой.
   Спокойно, сказал я себе, только не впадать в панику. Да,  мучит  жажда,
но  прошло  еще  слишком  мало  времени,  чтобы  организм   мой   серьезно
обезводился. Я начал думать о том, сколько может человек прожить без воды,
но вдруг увидел, как Узкоглазый неожиданно сел  и  как  бы  прислушался  к
чему-то. Зашевелились и остальные.
   - Что случилось? - спросил я.
   Узкоглазый предостерегающе качнул головой, и в это мгновение я  услышал
тихий шепот. Он был настолько тих, что я не сразу смог различить слова.
   - Это элл, который там, на тропе, сказал "я", - прошептал Узкоглазый.
   - Тш-шш, - шепнул Верткий и вскочил на ноги.
   - Мы... - услышал я, - они... Семья прогнала...
   Шепот прервался,  и  Верткий,  напрягшийся  было,  как  перед  прыжком,
разочарованно обмяк. Но Узкоглазый поднял руку, и я опять  услышал  тихий,
запинающийся голос:
   - Семья изгнала... К диким коррам... Мы...  м-мы...  -  Мы  чувствовали
муку, спрессованную всего в несколько звуков. - Мы... мы... - шепот  снова
затих, - я... я... я... - шептавший словно заставлял себя  снова  и  снова
произносить это слово. Слово, которое стоило  ему  изгнания  из  Семьи.  И
казалось, что, заплатив за него такую цену, он старался не  выпустить  его
из рук. - Я... вышел за  Большие  развалины...  Один.  С  пустой  головой.
Представляете, с пустой головой, в которой больше  не  было  родного  гула
Семьи, с которым мы появляемся на свет и с которым  проходим  конец  пути,
когда подходит срок. Эта тишина, эта  пустота  нестерпимы,  они  причиняют
острую боль. Она царапает и зудит ум, и ум не  знает,  как  избавиться  от
тишины.  А  она  все  растет  и  растет  -  эта  проклятая  тишина,   она,
ненавистная, становится  огромной  и  гулкой,  как  далекие  развалины  на
берегу, она заполняет весь мир...
   Я... я не мог идти. Я бросился на землю,  я  катался  по  ней  и  бился
головой о камни. Я думал о конце пути.
   Я хотел уйти подальше от Семьи, что прогнала меня, и  не  мог  уйти  от
нее.
   А потом... потом я подумал о вас...
   - Долго же ты вспоминал, - сказал Верткий. - Там, на  тропе,  когда  мы
пришли, ты сразу крикнул "бей!".
   - Мне стыдно и больно. Мы... м... я не знаю,  что  случилось  там.  Как
будто это был не я...
   - И ты пришел к нам? - спросил Первенец.
   - Да.
   - А как ты нашел нас?
   - Не знаю. В какой-то момент в пустоте я начал различать  тихие  звуки.
Сначала мне показалось, что я снова слышу голос Семьи, но потом понял, что
это не Семья. Голоса спорили - о чем, я не мог понять, - но спорили, и это
не походило на ровный, привычный голос Семьи.
   - Спасибо, что объяснил, - сказал Узкоглазый. - Как будто мы никогда не
слышали голоса Семьи.
   - Прости, мы... я так страдаю, я так измучен,  что  наши...  мои  мысли
текут с трудом, мешаются... Да, я услышал споры и понял,  что  слышу  тех,
кто пришел... Я... я шел на ваши голоса. И пришел. Я хочу быть с вами.
   - Ты просто боишься одиночества.
   - Может быть.
   - Тебя видел кто-нибудь?
   - Нет, никто.
   - Ты можешь выпустить нас?
   - Нет.
   - Почему?
   - Я уже пробовал. Дверь не подпускает меня.
   - Да, отлично они нас здесь замуровали, - вздохнул Узкоглазый.
   - Попробуй еще раз, - приказал Верткий.
   - Я пробовал много раз. Я хотел сделать что-нибудь для вас.  Но  каждый
раз, когда я подношу руку к  двери,  что-то  невидимое  останавливает  ее.
Мы... я помню, мы запирали так запасы продовольствия от животных, но  эллы
всегда спокойно открывали такие запоры.
   - Он больше не член Семьи, - сказал Тихий. - Такие запоры может открыть
только Семья.
   - Уж это-то точно, - насмешливо  сказал  Узкоглазый,  и  в  голосе  его
звучало странное удовлетворение. - Невозможно.
   - Что мне делать? - прошептал элл снаружи. - Я полон страха...
   - А что тебе делать? Сиди спокойно и жди, пока  тебя  не  увидят  и  не
прогонят снова.
   - Я попрошусь к вам.
   - И будешь глупцом. Иди к коррам, к неживым. У тебя уже есть "я". Какое
ни на есть, а "я". Будешь хоть жив, будешь сыт. А здесь у нас издохнешь, -
сказал Верткий.
   - Уж это точно. Все мы тут издохнем, - радостно подтвердил Узкоглазый.
   - Иди, элл, - сказал Первенец, -  прошу  тебя.  Ты  только  что  заново
родился, и тебе не нужно думать о конце пути.
   - Нет, я не хочу уходить. Я хочу пройти конец пути с вами.
   - Он так боится одиночества, что  готов  быть  благородным,  -  заметил
Узкоглазый.
   - Не будь таким злым, Узкоглазый, - сказал Первенец.
   - Скажите, - сказал я, - этот вот запор, что не дает открыть дверь...
   - Это не запор, Юуран, это слово.
   - Не понимаю.
   - Ну как тебе объяснить? Семья мысленно может запереть дверь  так,  что
другие ее не откроют.
   - И нужно знать какое-то слово, чтобы открыть ее?
   - Нет. Нужно просто захотеть открыть.
   - Так откройте.
   - Мы пробовали. Перестав быть членами Семьи, мы лишились  и  той  силы,
которой они обладают.
   Да,  я  начинал  понимать  Узкоглазого,  который,   казалось,   получал
извращенное наслаждение, круша и без того призрачные надежды на спасение.
   Но ведь я не элл, вдруг  ухватился  я  за  новую  соломинку.  Они  сами
просили прислать им человека для помощи. Помог я или не помог, но вреда им
я явно не причинил, и они должны нести какую-то ответственность за меня.
   Слова были какими-то канцелярскими и жалкими:  нести,  ответственность,
должны... Ничего они не  несут,  этот  потревоженный  муравейник,  никакой
ответственности не ведают.
   И все-таки я не хотел упускать  надежду.  Я  вцепился  в  соломинку,  в
хрупкую, ничтожную соломинку.  Они  придут,  обязательно  придут,  они  же
понимают, что я не элл. Чужестранец, скажут  они,  выходи.  Ты  не  можешь
умирать вместе с этими...
   Я поймал  себя  на  том,  что  чуть-чуть  не  произнес  мысленно  слово
"предателями". Неужели я уже готов в обмен на призрачное спасение  считать
моих товарищей по пленению предателями? Кроткого в своей печали  Первенца,
буйного, непреклонного Верткого, насмешливого Узкоглазого?  Неужели  я  бы
смог выйти из тюрьмы, оставив их там? Наверное, смог  бы,  дорогой  Юуран,
если быть честным с собой. Да  и  незачем  пользоваться  грубым,  шершавым
словом "предательство", когда вместо него  есть  такие  удобные,  приятные
понятия, как долг, посланник  иного  мира,  нормы  межпланетного  общения.
Приступ никчемного моего самоедства прервал Первенец:
   - И все-таки ты должен уйти, элл, - уговаривал он изгнанника,  что  все
еще стоял подле нашей тюрьмы.
   - Нет.
   - Мы просим тебя. Ты должен найти корров...
   - Нет, я не хочу уходить отсюда.
   - Ради нас. Они отведут тебя  к  неживым,  может  быть,  те  что-нибудь
придумают. Они многое знают из того, что неведомо нам.
   Мне почудилось, что я услышал долгий, прерывистый вздох, вздох ребенка,
который  вот-вот  расплачется.  Этот  вздох  помог  мне  выкарабкаться  из
эгоистического оцепенения, в которое я уже начал  было  погружаться.  Элл,
всхлипнул за стеной, страдал.
   - А где мне найти корров? - пробормотал он.
   - Они сами подойдут к тебе. Иди, элл, иди.
   - Хорошо, я пойду. Но я хочу, чтобы вы дали мне имя.
   - Я не знаю, - сказал Первенец, - я никому еще  не  давал  имен.  Пусть
тебя назовут неживые.
   - Нет, вы дайте мне имя.
   - Пусть будет Настырный, - предложил Узкоглазый.
   - Согласен? - спросил Первенец.
   - Настырный, -  прошептал  изгнанник.  -  Настырный...  Я  Настырный...
Спасибо.
   Он ушел, и мы снова остались одни.
   - Я об одном жалею, - вдруг сказал Верткий.
   - О чем же, брат Верткий? - лениво спросил Узкоглазый.  -  Что  получил
имя? А что, набили бы себе сейчас брюхо багрянцем  и  нежились  на  легких
ложах, а?
   - Я не о том. Зря мы отпустили Варду и Курху. Может быть, с ними  Семья
не смогла бы так легко управиться с нами и притащить сюда...
   - Что могли сделать два корра?
   Все замолчали. Сумерки давно превратились в темноту,  и  она  окутывала
нас, как одеялом.



2

   Я сидел в кафе.  Стены  были  зеркально-гладкими,  а  светильники  лили
приятный оранжевый свет. У официантки были чуть удлиненные глаза, и в  них
прыгали искорки. Она кого-то напоминала  мне,  но  сколько  я  ни  пытался
вспомнить, никак не мог сообразить, кого именно.
   - Я хочу пить, - сказал я. - Пить.
   - Пожалуйста, что хотите. Вода обычная, родниковая,  талая,  магнитная,
газированная,        минеральная,        естественно-минеральная         и
минерально-сбалансированная, сок всех видов...
   - Пить, все равно что...
   - Простите, я еще не кончила. Кроме  соков,  мы  можем  вам  предложить
тонизирующие напитки на базе женьшеня и...
   - Пи-ить! - взмолился я.
   - И китайского лимонника, которые не только прекрасно утоляют жажду, но
и снимают усталость...
   - Вы что, издеваетесь надо мной? - прокаркал я и не узнал свой  хриплый
голос.
   - Нисколько, Юуран.
   Я хотел было удивиться, откуда в кафе с зеркальными стенами могут знать
имя, которое дали мне на Элинии корры, но мозг мой тоже запекся от  жажды,
стал сухим и шершавым и отказывался думать о чем-нибудь, кроме влаги.
   -  Нисколько,  Юуран,  -  продолжала  официантка.  -  Мы  нисколько  не
издеваемся над вами, у нас и в мыслях такого  быть  не  может.  Мы  только
хотим перечислить вам наш выбор, чтобы вы могли...
   - Умоляю вас... что угодно...
   -    Сейчас,    сейчас,     мы     обязательно     должны     упомянуть
кислородно-обогащенные  напитки,  которые  особенно  хороши  для  детей  и
выздоравливающих, а также напитки с ультрафиолетовой обработкой...
   - Почему вы издеваетесь, почему вы так жестоки? У вас удлиненные глаза,
а вы жестоко шутите.
   -  Можем  предложить  вам  и  радиоактивные  напитки,   рекомендованные
преимущественно лицам, потерявшим свое "я".
   - А, а-а... - вскричал я. - Я все понял, вы вовсе не официантка, вы зря
улыбались мне...
   Я открыл глаза. Было темно, сердце мое колотилось.  Хотелось  пить.  Но
почему-то не так остро, как во сне. Что-то я только что видел, что-то  мне
приснилось...
   В этот момент я услышал шепот:
   - Пришелец, ты слышишь нас?
   Вот, вот отчего колотилось мое сердце, они пришли все-таки за мной.
   - Да, - ответил я. - Кто ты? Ты тот, кого изгнали из Семьи?
   - Нет, нас никто не изгонял.
   - Так ты еще не приходил к нам?
   - Нет, мы только что пришли сюда.
   Даже в эту напряженную минуту я не мог удержаться  от  дурацкой  мысли,
что я, похоже, становлюсь довольно популярной личностью среди трехглазых.
   - Кто это мы? - спросил я. - Семья?
   Бесплотный голос замолчал, словно мой вопрос  спугнул  его.  Ушли.  Они
ушли, так и не выпустив меня. Зачем, зачем я это сделал?
   - Мы... мы... Семья, -  шепот  стал  еще  тише,  легкий  шелест.  -  Мы
Семья... но... мы... Это трудно  объяснить,  чужестранец.  Наши  привычные
слова вдруг перестают слушаться нас... - Теперь  голос  звучал  торопливо,
буквально захлебывался. - Слова выскальзывают, они не хотят слушаться... У
нас что-то происходит.
   - Что?
   - Что-то происходит в Семье. Поток изменился. Он  всегда  тек  в  наших
у