аленькими, нам по пять  лет.  И  вдруг  я
понял, да что понял - увидел то, что не видел двадцать лет тому назад. Она
вовсе не издевается надо мной, я ей очень нравлюсь, и бедняжка  не  знает,
что делать.
   А потом ее родители уехали работать куда-то ужасно  далеко,  в  Канаду,
кажется. Они были биологами. И Леся уехала вместе с  ними,  и  никто  меня
больше не дразнил, никто не показывал язык. И я  вдруг  ощутил  дыру  в  в
груди, и эта пустота болела.
   Где ты, Леся? Ах, как хорошо было бы, если бы ты сейчас могла  показать
мне язык, здесь, на дне колодца в развалинах Элинии.
   - Пора, - сказал Шестой, - другие ждут.
   Он уперся всеми четырьмя щупальцами в стенку и, перебирая  ими,  быстро
поднялся наверх.
   - Попробуй ты, - сказал Одиннадцатый, - если ты не сможешь,  я  подсажу
тебя.
   Я пригнулся и подпрыгнул. Я был  так  легок,  что  толчок  бросил  меня
вверх, и я выскочил из колодца, как пробка.
   Конечно, я не впал в экстаз,  как  неживые,  но  и  меня  пребывание  в
колодце как-то освежило и прибавило сил. И с этой новой  энергией  я  стал
думать, что делать дальше. Что вообще делать? Пока что я плыл  по  течению
событий. Пока что все случалось как-то само по себе.  Я  только  вышел  из
города зеркальных стен и словно попал в поток, который  нес  меня  сам  по
себе. Все было прекрасно: и  меховые  кентавры,  похищающие  эллов,  чтобы
помочь им, и роботы, тоскующие по своим хозяевам, и  открытие  колодца,  и
вера во второе пришествие их господ - но все это ни на шаг  не  приближало
меня к выполнению моей миссии. Миссия - слово-то какое важное...
   - Шестой, - обратился я к неживому,  что  поднялся  из  колодца  передо
мной, - я бы все-таки хотел узнать, что случилось с теми  эллами,  которых
утащили корры.
   - Конечно, мы этого тоже хотим. Мы  ничего  не  скрываем  от  тебя.  Мы
познакомим тебя с эллом, который первый попал к нам.  Поэтому  мы  назвали
его Первенец.
   - Но как у элла может быть имя?
   - Не надо спрашивать. Ты все поймешь.



6

   Мы вскоре добрались до более или менее сохранившегося здания, у входа в
которое дремали несколько корров. При нашем  приближении  они  вскочили  и
почтительно уставились на неживого.
   - Курха, как Первенец?
   - Хорошо, господин.
   - Ел он?
   - Да, господин.
   - Позови его.
   - Хорошо, господин.
   Он нырнул в здание и появился через минуту в сопровождении элла.
   - Здравствуй, Первенец, - сказал робот.
   Элл напрягся, и мне почудилось, что в  глазах  его  мелькнул  ужас.  Он
долго молчал, потом ответил:
   - Здравствуй, - мысль его звучала сдавленно, и я чувствовал болезненное
напряжение, которое давило на мозг элла.
   - Это Юуран, - сказал неживой. - Он  приехал  из  другого  мира,  чтобы
помочь эллам, но ему не нужно было приезжать. Эллов ведь никто не обижает,
не притесняет, не убивает. Мы тоже  ведь  мечтаем  о  помощи  эллам.  Так,
Первенец?
   И снова долгая пауза, и снова тяжкая толкотня мыслей в его голове.
   - Так, - неуверенно сказал он. - Наверное, так.
   - Что значит, "наверное"?
   - Я не знаю.
   - Вот видишь, ты употребил слово "я". Сам. Без подсказки.  Ты  молодец,
Первенец. Ты на правильном пути. Поговори с нашим другом, расскажи о себе.
Хорошо? Пусть он сам увидит, кто помогает эллам.
   Шестой укатил прочь, и я остался стоять перед эллом. Я заметил, что  на
его руках были те же самые кольца, что и у меня.
   - Первенец, - сказал я, - мне кажется, тебе нелегко разговаривать...
   - Не знаю, - пробормотал он. - И легко и тяжело.
   - Почему?
   - Потому что я снова умираю и рождаюсь.
   - Я не понимаю.
   - Я расскажу. Все равно мне нужно привыкать к рождению. Слушай меня. Ты
ведь видел эллов?
   - Да, конечно. Они позвали на помощь, и я оказался в городе  Зеркальных
стен.
   - Я был эллом... Нет, не так я  рассказываю.  Трудно  видеть  из  одной
жизни другую. Я не был эллом, потому что меня не было. Мы были эллами.  Мы
были едины. У нас было одно знание, но  множество  глаз,  мы  думали  одну
мысль, но множеством мозгов, спрятанных в груди. Мы всегда знали,  что  мы
должны делать, как запасать пищу, как следить,  чтобы  стены  наших  домов
оставались гладкими и чтобы в них могли отражаться оранжевые облака. И нам
было спокойно в этом привычном мире, тихом привычном мире.  Когда  светило
пряталось и облака темнели, мы отдыхали на легких  ложах,  а  потом  снова
занимались привычным делом. И время текло неспешно, плавно,  и  мы  знали,
что должны быть счастливы в нашей Семье. Мы забыли, кто были наши  предки,
мы помнили лишь, что мир погиб в Великом Толчке,  и  мы  нашли  убежище  в
нашей Семье.
   Мы знали, что когда-то страдали от  безумной  жажды  познания,  которая
увлекала нас все дальше и дальше, все выше, в страну,  где  пропасти  были
глубокими, тропинки - узкими и каждый шаг таил опасность.
   Мы знали, что те, кто выжил после Толчка, освободились  от  разъедавшей
нас неутолимой жажды. Мы стали одной Семьей, и зуд угас. Мы спаслись.
   Однажды... мы... я... Тогда я еще не понимал, что это я, я  говорю  так
лишь для удобства. Однажды я пошел за багряным  корнем.  Эллы  любят  этот
корень. Я долго бродил возле Южных развалин, где  чаще  всего  встречается
багрянец, и вдруг почувствовал удар  в  спину.  Я  упал,  и  тут  же  меня
схватили сильные руки; швырнули на густой мех, прижали. Я много раз  видел
корров, близко к эллам они не подходили, но  мы  не  боялись  друг  друга.
Просто мы были разными. Корры никогда не нападали на нас, и в нашей  общей
памяти не было случая, чтобы элл оказался на спине животного. А раз мы  не
знали такого, мы... я... не мог понять, что происходит.
   Корр бежал, а... я... не ощущал движения. Мы... я... вдруг ощутил страх
- голос Семьи ослабевал.
   Мы не знали страха, пока мы были единой Семьей. Семья всегда жила в нас
общей мыслью, она как бы пронизывала нас, она была нами. Нет, не  так.  Ее
не было. Были лишь мы. Каждый был частью общего и каждое мгновение  ощущал
Семью. Семья была началом и концом всего. Она была  нашим  миром.  В  этом
мире не было страха и одиночества. В нем было лишь ощущение принадлежности
всем, Семье.
   Когда меня схватил корр, я не почувствовал страха.  Ведь  это  не  меня
толкнули в спину, а всех, всю Семью толкнули в спину.  Не  я  очутился  на
спине зверя, а вся Семья. Меня-то не было. Была лишь Семья.
   - Ты не сопротивлялся? Не пытался вырваться?
   - Нет, - сказав Первенец. - Закон запрещает насилие.
   - Но ведь не ты напал, Первенец. На тебя напали. Не ты схватил корра, а
он - тебя.
   - Все равно. Закон запрещает насилие, и мысль о насилии никогда даже не
приходит Семье.
   - Мне трудно понять. Ну, хорошо, ты не мог сопротивляться. Даже мысли о
сопротивлении не было. А страх? Ведь было же ощущение, что случилось нечто
страшное. Вы же разумные существа.
   - Да, было четкое  понимание,  что  на  элла  напали,  что  ему  грозит
смертельная опасность,  что  вероятнее  всего  его  вскоре  не  будет.  Но
понимание принадлежало всей Семье, и вся Семья  переживала  случившееся  с
ней. С ней, с Семьей, а не со мной, потому что меня не было.
   - А страх?
   - Мы не знали страха. Никто никогда не  угрожал  Семье,  никто  нас  не
трогал. Мы знали, что победили жажду безумного знания, и страха больше  не
было.
   И когда какой-нибудь  элл  погибал,  падал,  допустим,  в  какой-нибудь
провал, или когда на него обрушивались камни, страха все  равно  не  было.
Ведь он не переставал быть. Переставало быть лишь его тело, а общая мысль,
общее сознание Семьи оставалось.
   - Но ты говоришь, что испытал страх на спине корра.
   - Да.
   - Почему? Ты же говоришь, что Семья ваша не знает страха.
   - Да. Это верно. Но все дело в том, что,  как  я  тебе  уже  сказал,  я
почувствовал, что голос Семьи слабеет. Я не умею объяснить, но  тогда,  на
спине корра, я испытал ужас, который  мы,  эллы,  и  представить  себе  не
могли. Когда элл переставал быть, он не осознавал, что уходит, ведь  Семья
остается, он ощущает ее, а стало быть, и он остается. На спине у корра все
было наоборот. Семья уходила, голос ее слабел, слабел и  исчез  совсем.  А
я... вот в этот-то момент я испытал невообразимый страх. Но не оттого, что
кто-то куда-то тащил меня, прижимая сильными руками  к  густой  коричневой
шкуре, а оттого, что исчезла Семья.  Семьи  не  было.  Не  было  мира,  но
ощущение утраты существовало.  Противоречие  оборачивалось  кошмаром:  мир
исчез, но почему-то обозначение утраты существует. Теперь понятно, это был
первый шаг к рождению "я", которое насильственно  вычленили  из  всеобщего
"мы".
   И это новорожденное "я" корчилось в муках. Оно не желало рождаться. Оно
не желало осознавать себя и становиться собою. "Мы"  всегда  было  опорой,
"мы" всегда несло покой, "мы" было целым миром,  и  жизнь  была  привычна,
спокойна, неспешна. А тут неведомая сила вышвырнула кусочек Семьи, кусочек
"мы"  наружу,  и  новый  пугающий  мир,  холодный,  колючий,   враждебный,
навалился всей своей громадностью на крошечного новорожденного, который не
хотел рождаться. Которого чья-то злая воля родила в страхе.
   Но этот новорожденный комочек существовал, а  раз  он  существовал,  он
думал. Вначале пришла мысль о том, что Семьи  больше  нет,  она  перестала
быть в каком-то невообразимом катаклизме, похожем на день Великого Толчка.
Мысль эта тут же была отброшена. Семья исчезла не сразу. Голос  ее  слабел
постепенно. К тому же не было никаких толчков. Земля не подбрасывала  нас.
Вторая мысль - голос Семьи угасал  потому,  что  угасал  тот,  кто  привык
слышать его. Пришлось расстаться и с этой мыслью, потому что было ощущение
сильных рук, прижимавших  к  спине  животного,  глаза  отмечали  мелькание
кустарника, мимо проплывали незнакомые развалины, в небе висели  оранжевые
облака, телу передавался плавный бег корра. Семьи не было,  а  мир  вокруг
продолжал существовать. И привычный, казалось, мир  без  Семьи  становился
чужим, невообразимо грозным и опасным. Он-то и порождал страх. Подгоняемый
этим страхом, продолжавший работать мозг корчился, пытался съежиться  так,
чтобы вовсе исчезнуть, извивался в  муках,  вопил.  И  выталкивал  в  этот
чудовищный  в  своей  нагой  пустоте  мир  крохотное,  трепещущее   тельце
осознания себя. Рождалось "я". Не хотело, но рождалось.
   Корр принес меня к неживым, сюда. Я увидел существ, о которых мы  и  не
подозревали. Но все это почти  не  проникало  в  сознание  новорожденного,
который страдал. Иногда страх и боль отступали на мгновение, и тогда снова
и снова выплывал во весь мозг безответный вопрос: почему?  Почему  меня  -
да, "я" уже говорил: я, мне, меня - почему меня вырвали из  Семьи,  почему
заставили барахтаться в волнах чужого мира? Зачем с мукой  вбивали  в  мой
мозг гнусное понятие "я"?
   Как-то - не знаю, на какой  оборот  светила  это  произошло,  я  совсем
потерял счет времени - я выполз вот сюда, где  мы  стоим  сейчас.  В  небе
висели все те же облака, что всегда были в небе Элинии. Те же, и другие. И
трава была той же, и другой. Все изменилось.
   Мир вокруг меня покачивался,  и  я  понял  -  я  понял!  -  что  это  я
покачиваюсь от слабости и голода. Ко мне медленно подходит корр.  Это  он,
он вырвал меня из Семьи, силой  оторвал  от  нее  кусочек  плоти,  который
теперь покачивался от слабости и голода. Он обрек  на  муки  новорожденное
"я", которое не хотело рождаться.
   Мы в Семье не знали ненависти. Ни ненависти, ни насилия, и  сколько  мы
помним себя, Закон всегда запрещал их. Но тут  что-то  поднялось  во  мне,
какая-то жгучая и яростная волна  захлестнула  меня,  заставила  напрячься
ноги, которые толкнули меня навстречу корру, вытянула мои руки. Я бросился
на зверя, чтобы рвать его, грызть, терзать,  чтобы  отомстить  за  боль  и
одиночество, за потерю Семьи. Чтобы отомстить за уродца "я", что всунули в
мое сознание. За то, что это сознание стало моим. Не нашим, а моим.
   Но я был слишком слаб и медлителен, и корр легко увернулся, отскочил  в
сторону. Он смотрел на меня, и мне показалось, что в  его  круглых  глазах
тупого животного плавилась неожиданная жалость.
   - За что? - спросил он.
   Я замер, пораженный. Меня поразило не то, что  животное  разговаривает.
Меня потряс вопрос. За что? Как, как объяснить этому нелепому чудовищу, за
что я хотел броситься на него? Я собрал все свое спокойствие,  которого  у
меня не было. Я спросил зверя:
   - Почему ты притащил меня сюда? Зачем ты это сделал?
   Корр сел, скрестил руки на широкой груди, круглые его глаза еще  больше
округлились:
   - Как почему? Мы хотим помочь вам.
   - Вы? Помочь?
   - Да.
   - Помочь?
   - Да, мы хотим помочь эллам.
   Может быть, мелькнула у меня в мозгу мысль, лишившись Семьи, я перестал
понимать слова и мысли? Ведь слово "помогать" значит облегчать,  разделять
тяжесть ноши. Мы в Семье всегда помогали себе. Мы облегчали бремя жизни  и
делили на всех тяжесть ноши. В сущности Семья и есть помощь. Разделяя  все
на  всех  поровну,  мы  помогали  себе,  Семье.  Слово  было  знакомо.   А
произносило его животное, которое причинило мне боль, которое лишило  меня
всего, лишило Семьи и сладостного спокойствия "мы".
   - Ты хотел помочь мне? - недоверчиво спросил я.
   - Да, конечно, - торопливо закивал корр.
   - Почему же ты решил, что, утащив меня, ты помогаешь мне?
   - Как почему? Неживые сказали: эллы страдают. У них  нет  "я".  Неживые
спросили меня: ты вот кто, корр? Я ответил:  Курха.  А  у  эллов,  сказали
неживые, даже нет имен. Они как дикие звери, что не  имеют  имени.  И  вы,
корры, должны помочь им, чтоб они получили имя, чтоб у каждого трехглазого
было имя.
   - Кто эти неживые? - спросил я. Я был настолько поражен,  что  забыл  о
ненависти, забыл о странности слов корра.
   - Как тебе объяснить? Неживые - это неживые. Они умные  и  добрые.  Они
научили нас добру. Они сказали: вы, корры, уже не животные, но вы  еще  не
стали  разумными  существами.  Они  учили  нас  многим  вещам  и  сказали:
научитесь делать добро другим, тогда в вашем существовании появится смысл,
и вы перестанете быть животными. Вот вы давно, например,  живете  рядом  с
трехглазыми. Они страдают, лишенные имени. Вы можете  помочь  им.  Как?  -
спросили мы. Приносите их к нам, и мы вместе будем  учить  их,  как  стать
разумными, как получить имя, как осознать себя.
   - И вы поверили неживым? - спросил я в  смятении,  ибо  меня  одолевало
множество  чувств  разом:  и  недоверие,  и  возмущение,  и  ненависть,  и
непонимание.
   - Что значит поверили? Разве можно не верить словам?  Слова  -  великий
дар. Неживые умны. Они знают, почему в небе стоят сияющие  облака,  почему
при заходе солнца подымается ветер, почему все живое должно  стремиться  к
разуму. Разве неживые ошибались?
   - Но почему ты не спросил меня, хочу ли я стать другим?
   Корр радостно и хитро прищурил глаза:
   - Неживые говорили нам об этом. Они твердили: живые  существа,  которые
не стали по-настоящему разумными, часто не понимают, что  делают.  Они  не
осознают себя, потому что разум  их  слаб.  Они  не  понимают,  что  нужно
стремиться к усовершенствованию. Мы сказали, что не совсем понимаем, и они
терпеливо объяснили нам: вот, например, у тебя, Курха, рождается  детеныш.
Вскоре он уже может ползать, у него открыты глаза. Но он еще не  понимает,
что заползать в развалины опасно.  А  ты,  Курха,  знаешь,  куда  детенышу
можно, а куда нет. Вот эллы и похожи на детенышей, они живут своим  стадом
и не понимают, как нужно жить. И вы, корры, должны помочь трехглазым.  Это
ваш долг. Понимаете? Мы поняли, не сразу, но  поняли.  И  гордились  новым
пониманием. Теперь у нас был долг. Мы уже не бегали бессмысленно по  лесам
и развалинам, у нас был Долг.
   Мы были благодарны неживым,  которые  научили  нас  мудрости,  добру  и
долгу, и стали называть их господами. Они и есть наши господа.
   Я был потрясен, у меня не было сил спорить, я лишь спросил корра:
   - Курха, когда ты притащил меня, ты видел, что мне плохо?
   -  Конечно.  Я  видел,  как  ты  страдал.  Но  я  был  готов:   неживые
предупредили нас. Мудрость всегда рождается в муках, сказали  они,  добро,
чтобы появиться на свет, должно пробиться сквозь злобу,  как  продираешься
сквозь чащи колючника, когда ищешь съедобные корни. Дурные обычаи не хотят
уходить и умирают с громкими стонами. Тысячу раз я мучился, глядя на  твои
страдания, но я помнил: мудрость рождается в муках. Я  знал,  что  помогаю
тебе, и это знание поддерживало и успокаивало меня.
   - Значит, - спросил я корра, - вы считаете, что  мы,  эллы,  похожи  на
несмышленых детенышей, что мы не понимаем, что нам нужно?
   - Конечно, - ответил он убежденно.
   - Но на основании чего? Мы ведь давно живем бок о бок.  Вы  же  видели,
что у нас есть город зеркальных стен. Вы же видели, что мы  умеем  летать,
когда находимся рядом со своими жилищами. А вы были животными, которые  не
умеют даже строить дома. Так, Курха?
   - Да, - кивнул корр. - Но у вас же нет имен.
   - И этого достаточно, чтобы считать нас неразумными детенышами?
   - Неживые объяснили: у вас не только  нет  имен,  вы  даже  не  живете,
потому что не осознаете себя. Вы пленники своей стан. Стая  держит  вас  в
рабстве, и  вы  даже  не  знаете,  что  вы  рабы.  Нужно  ли  помочь  рабу
освободиться, если он не знает, что раб, и не хочет свободы?
   - Ты говоришь о рабах, Курха, а сами вы называете неживых господами.
   - В знак любви и благодарности, только в знак любви и благодарности.  -
Курха смотрел на меня терпеливо и безмятежно, твердо убежденный в правоте.
- Поешь, - сказал он, - ты давно не ел и ослаб. Мы знаем, что больше всего
вы любите багрянец, и мы собрали много корней для тебя.
   Я действительно был голоден и ел с  жадностью.  Мысли  мои  метались  в
смятении, как мечутся летучие стражи развалин, когда  их  потревожишь.  То
мне казалось, что я бы с наслаждением впился зубами в  шею  корра,  вырвал
его круглые безмятежные глазки. И  непривычная  ненависть  была  горяча  и
неожиданно сладостна. То я повторял его слова о рабах, не знающих, что они
рабы, и слышал несокрушимую уверенность Курхи в правоте. И легчайшая  тень
сомнения скользила надо мной.
   Да, говорил я себе, нам хорошо в Семье, и нам не нужно имен, потому что
все мы - одна Семья. Теперь я знаю, что я - это я. Мне все еще  страшно  и
холодно, как бывает холодно на утреннем  ветру,  когда  тело  не  прикрыто
одеждами. Но зато я думаю. Один. Сам сражаюсь с  мыслями,  пытаюсь  ловить
их, отпускать, сравнивать, выгонять, звать к себе.
   Когда я был в Семье, я тоже думал. Но не сам. Все вместе. Всей  Семьей.
Наши общие мысли были неторопливые, размеренные, как волны,  что  набегают
на берег длинными, плавными валами. Я не звал их, потому что меня не было.
Мои же собственные мысли оказались непослушными и плохо управляемыми.  Они
мне казались  самостоятельными  маленькими  созданьицами.  Они  толкались,
сцеплялись, боролись, и от их борения мне все время казалось, что в  мозгу
моем стоит грохот.
   Постепенно я научился кое-как управляться с  ними.  Это  было  нелегко.
Зовешь, зовешь какую-нибудь мысль, а она, как назло,  прячется,  а  вместо
нее появляется какая-нибудь другая, незваная. Кажется, вот наконец  поймал
нужную мысль, а она вдруг  махнет  хвостиком  и  незаметно  выскальзывает,
хоронясь в темных уголках разума.
   Я понял, что с ними нужно обращаться осторожно, нужно быть  терпеливым,
не подгонять их, и тогда они послушно приходят и подчиняются  твоей  воле.
Это тяжкое занятие, но есть в нем странная сладость.
   Ты хочешь назад, в Семью? - спрашивал я себя и тотчас же отвечал  себе:
что за вздорный вопрос! Ну конечно же! Но отвечая, знал, что, вернувшись в
Семью, я бы жалел о рожденном в муках своем "я"  и  страдал,  может  быть,
больше, чем при получении имени.
   Я познакомился с  неживыми.  Они  прикатывались  ко  мне  каждый  день,
расплющив