- если честно, примерно, так.
   - Не обижайтесь, Коля. Ничего, я вас так запросто? Вы и меня поймите. Я
человек довольно застенчивый... Вот я сказал это о себе вроде  бы  просто.
Вроде бы и не такой  он  уж  застенчивый,  если  так  о  себе  незнакомому
человеку сказать может. Но это все дается мне с  усилием.  Когда  обо  мне
говорят, особенно когда хвалят, мне неловко. Просто места себе не  нахожу.
И уговоры  тут  не  помогают.  Наверное,  в  характере  не  хватает  генов
уверенности. Но не об этом речь. Вопрос: зачем мне сидеть с вами  и  снова
рассказывать об Элинии? Потребности в этом я не испытываю, расчета  -  тем
более нет. Может быть, долг? - Шухмин подумал,  каким-то  очень  привычным
движением пожал плечами. - Но перед кем? И что  это  за  долг?  Может,  вы
знаете?
   - Нет, - покачал я головой. Хорошо,  что  я  еще  не  позволил  первому
впечатлению от Шухмина застыть раз и  навсегда.  Сейчас  мне  пришлось  бы
пускать отливку в  переплавку,  потому  что  он  был  уже  не  таким,  как
несколькими минутами раньше. - Все гораздо проще, Юра.  В  газету  написал
читатель. Просит подробнее рассказать о Шухмине,  о  его  командировке  на
Элинию. Меня вызывает главный редактор и предлагает  написать  о  вас.  Он
знает, что, как и большинство журналистов, я мечтаю о книжке. Вот и все. -
Мне показалось, что я невольно пытался бить на жалость, поэтому я поспешил
добавить: - Не подумайте только, что для меня это вопрос жизни и смерти. Я
переживу ваш отказ. Даже вполне безболезненно.
   - Ого, товарищ журналист,  вы,  оказывается,  еще  и  телепат.  Читаете
мысли. И тактик тонкий, - Шухмин незлобиво усмехнулся. - Вы почти  лишаете
меня возможности сказать "нет". Но есть и  объективные  обстоятельства.  Я
ведь снова работаю в цирке. Сейчас я дома, а  через  три  дня  гастроли  в
Ярославле, потом в Горьком, кажется.
   - Это не обстоятельства, - твердо сказал я, чувствуя, что  не  все  еще
потеряно. - Если нужно, я поеду с вами в  Ярославль.  Буду  кормить  ваших
животных. А если вам нужен ученый медведь, достаньте мне шкуру, и  я  буду
демонстрировать чудеса дрессировки.
   - Вы женаты? - перебил меня неожиданно Шухмин.
   - Нет.
   - Я так и думал.
   - Почему?
   - Вам слишком легко жениться. У вас должен быть чересчур обширный выбор
невест. Вы потрясающе уговариваете. В начале нашего разговора я был  почти
уверен, что откажусь. Для чего это мне нужно, думал. Опять эти  расспросы,
опять эти рассказы, опять это невольное выставление себя неким космическим
суперменом. Да и  к  чему  эти  воспоминания?  Молод  я  еще,  чтобы  жить
бесконечными воспоминаниями. А теперь... Может, и вправду будет  интересно
вспомнить все это еще раз. Раз кому-то нужно...  Порой  мне  кажется,  что
никакой Элинии не было, что это случайно прочитанная книжка. Ладно, так  и
быть.
   - Спасибо, Юра. У меня впечатление, что мы с вами  будем  работать  без
осложнений. У меня ведь тоже вначале было ощущение, что ничего  у  нас  не
выйдет. Но лучше так, чем наоборот, как это бывает. Хотите,  расскажу  вам
по этому поводу историю? В прошлом  году  поручили  мне  написать  большой
очерк об одном известном футбольном  тренере.  Товарищи  предупредили:  не
берись. "Почему? - спрашиваю. - Тренер  ведь  он  интересный".  -  "Да,  -
отвечают, - верно. Интересный. Талантливый. Но  характер  ужасающий,  себе
враг". - "Чепуха, - говорю,  -  мне  с  ним  не  детей  крестить".  Звоню,
представляюсь.  Он  любезно  приглашает  домой.  Поит  чаем,  по  квартире
попугайчики  летают,  жена  приветливая,   он   приветливый,   попугайчики
приветливые. "Будем, - говорит, - работать. Позвоните мне  завтра  с  утра
домой, договоримся".
   Ну вот,  думаю,  покажу  товарищам  кукиш.  А  еще  говорили,  характер
тяжелый, характер тяжелый. Милейший человек. Просто он  видит,  что  имеет
дело  с  интеллигентным  симпатичным  человеком.  Звоню  утром.  "С  утра,
пожалуй, - говорит тренер, - у нас ничего не выйдет.  Позвоните  вечером".
Звоню вечером. "Да,  -  говорит,  -  тут,  к  сожалению,  дела  подвалили.
Та-ак... Сегодня у нас вторник, позвоните, пожалуйста, в четверг".
   "Утром или вечером?"
   "Утром".
   Звоню в четверг утром. Жена любезно сообщает, что он отъехал на три дня
по делам. Так и сказала: "Отъехал". Так он водил меня за нос почти  месяц.
Во мне уже охотничий азарт пробудился. Дрожать даже начал от  возбуждения.
Ничего, думаю, так просто ты от меня не отделаешься,  раз  уж  взял  след,
своего добьюсь. Наконец он мне говорит, по телефону, конечно:
   "Сами видите, как у нас получается..."
   "Вернее, не получается..."
   "Да, постоянно какой-то замот..."
   "А завтра?" - привычно спрашиваю я.
   "Завтра? Завтра, пожалуй, не выйдет. Сегодня мы с командой  вылетаем  в
Сочи".
   "Может, - говорю, - там?"
   "Ну, что ж", - вяло соглашается он.
   "Закажите номер, я послезавтра буду. Какая гостиница?"
   Прилетаю я в Сочи, еду в гостиницу. "Да, пожалуйста, товарищ  Зубриков,
как же, как же, заказан вам номер. Вы на  одиннадцатом,  а  наш  уважаемый
старший тренер прямо под вами - на десятом".
   Поднимаюсь в номер с чувством гордости: добил я его все-таки. Как он ни
юлил, как ни петлял. Бульдожья хватка. Без нее в нашем деле - не  моги.  А
еще говорят - ха-рак-тер тяжелый! Выдержки у них нет. Звоню  в  номер  под
собой:
   "Здравствуйте, - говорю торжествующе, - это Зубриков. Я в  трех  метрах
над вами. Могу стукнуть стулом об пол, убедитесь".
   А сам думаю, хорошо бы он не сейчас сел со мной работать, а хоть часика
через два. Устал я с дороги.
   "Здравствуйте", - вздыхает  тренер.  И  молчит.  Я  молчу.  Он  молчит.
Ничего, думаю, голубчик, теперь-то не  увильнешь.  Теперь  ты  схвачен.  И
крепко.
   "Когда мы сможем поговорить?" - едва сдерживая смех, спрашиваю я.
   "Боюсь, сегодня ничего  не  получится.  Тут  тренер  один  прилетел  из
Бельгии... Мы с ними скоро играем. Разве что завтра..."
   "С утра?"
   "Давайте".
   Звоню утром.
   "Знаете, у нас  сейчас  тренировка...  А  потом  игра  товарищеская,  с
ростовчанами..."
   "Может, на игре?"
   "Конечно", - обрадовался тренер.
   Сижу жду. Сейчас, думаю, позвонит, собака, ведь скоро игра.  Пригласит.
Остается полчаса. Ни слуху ни духу. Пошел сам  на  футбол,  благо  стадион
рядом.
   Вечером звоню на три метра вниз и  даже  уже  не  злюсь.  Злость  может
появиться в каких-то  привычных  рамках,  а  здесь  свинство  невероятное,
космическое.
   "Да, так уж получилось. Вот завтра с утра в спокойной  обстановке...  Я
сам вам позвоню".
   И верно, не успел я утром проснуться,  телефон  трезвонит.  Ну,  думаю,
достал я его. Выдюжил. Первый раз не я ему, а он мне звонит.
   "Товарищ Зубриков? Доброе  утро,  это  говорит  администратор  команды.
Старший просил вам передать, что его срочно вызвали в Москву, и он  только
что улетел".
   Я смеялся и скрежетал зубами  одновременно.  А  когда  прилетел  домой,
обошел всех товарищей,  кто  предупреждал  меня  о  тренерском  характере,
поклонился каждому  в  пояс  и  униженно  просил  у  каждого  прощения  за
самоуверенность и неверие.
   - Чудная история, - сказал Шухмин. - Ловко вы...
   - Ловко? - удивился я. - Что ловко? Наоборот, это меня ловко...
   - Нет-нет, ловко вы меня скрутили. И даже на будущее постарались. Разве
я смогу вам теперь сказать, что занят?
   - Значит, ни одно свинство в мире не остается  без  награды.  В  данном
случае для пострадавшего. Так когда мы сможем приступить, товарищ тренер?
   - Через минуту. Кстати, а как фамилия этого монстра?  Я  ведь  немножко
болельщик... А они всегда любопытны, как сороки.
   - О нет, Юра, не скажу. Тем более что тренер он  не  просто  известный,
пожалуй,  даже  знаменитый.  А  так   сладостно   бывает,   когда   видишь
знаменитость, так сказать, не  с  фасада,  а  с  тыла.  Этот  потрясающего
таланта актер, оказывается, болезненно скуп. У  этого  ученого  с  мировым
именем жена мегера. У поэта, которым все  восхищаются,  странная  привычка
гримасничать, стоя дома перед зеркалом. Но мы  же  не  голуби,  которые  с
безошибочным чутьем предпочитают гадить на памятники великих людей. Вот  и
приходится душить в себе древнего злопыхательского обывателя.  Поэтому  не
обижайтесь, фамилию тренера не назову - это мое твердое правило.
   -  Ну  что  вы  меня  успокаиваете,  Коля.  А  то   напишете,   что   у
путешественника на Элинию громко бурчит в животе. Это главное впечатление,
которое выносишь от беседы с ним.
   Мы оба посмеялись. Похоже, что настороженность первого знакомства таяла
на глазах.



3

   Шухмин задумался, наморщил лоб, вздохнул и сказал:
   - Ну, значит,  так.  Само  путешествие  на  Элинию  было  неинтересным.
Космоплан летел дальше, мне сразу предложили то, что  космонавты  называют
медвежьей спячкой, я согласился...
   Я засмеялся.
   - Чего вы смеетесь? - обиженно спросил Шухмин.
   - Такими темпами мы с вами минут за пятнадцать управимся. Анна Каренина
полюбила Вронского, он ее разлюбил, и она бросилась под поезд. Вот и  весь
роман. Боюсь, Юра, так легко вы от меня не отделаетесь. Детали, детали.
   - Гм... С чего же вы хотите начать? Или как в старинном анекдоте: судья
спрашивает подсудимого, с чего началась его преступная  деятельность.  Тот
отвечает, но судья не удовлетворен. "Я прошу вас начать с самого  начала".
- "Хорошо, ваша честь, - говорит подсудимый.  -  Значит,  мы  с  товарищем
решили обчистить магазин..." - "Я ж просил с самого начала", - уже сердито
повторяет судья. "Хорошо, ваша честь. Значит, так, господь,  сотворил  мир
за шесть дней..." Может, чтобы нам не начать с сотворения мира, вы  будете
задавать мне вопросы?
   - Хорошо. Расскажите о своей семье, о себе.
   Шухмин едва заметно усмехнулся:
   - О семье... Гм... Я вот подумал, что совсем еще  недавно,  до  Элинии,
это было бы довольно тягостно для меня... А теперь, пожалуй, нет.
   Он замолчал,  а  я  терпеливо  ждал.  Может  быть,  стоило  помочь  ему
вопросом:
   - Ваша мать, если я правильно помню, архитектор?
   - Да, она архитектор,  и,  говорят,  неплохой.  Но  прежде  всего,  она
удивительная женщина. Дьявольская энергия, неукротимый дух. Она просто  не
может не доминировать. Стремление к лидерству так же естественно для  нее,
как дыхание. Любая беседа для нее - это атака на внимание собеседников. Не
удалась  лобовая  атака,  будет  ждать  удобного  мгновения,  чтобы  снова
набросить  лассо,  -  Шухмин  усмехнулся.   Короткая   улыбка   его   была
снисходительной и нежной. - И при  этом  мама  -  женщина.  Она  бывает  и
слабой, и  беззащитной,  и  ранимой.  Но  даже  эти  качества  она  всегда
ухитрялась  использовать,  по  крайней  мере   дома,   для   того,   чтобы
главенствовать. "Наша Альфа Альфовна", - звал ее отец... Не  знаю,  почему
они полюбили друг друга, они абсолютно не  похожи...  Отец  был  человеком
скорее  пассивным,  каким-то  вяловатым,  хотя  и  вспыльчивым.   Он   был
инженером-строителем, и если он кое-чего достиг в своей области, то только
из-за жены. Нет, она, конечно, не  понукала  его:  иди,  добивайся  -  она
слишком умна для этого. Но она всегда  была  в  семье  как  бы  реактивным
ускорителем... Катализатором уж безусловно. Бедный отец...
   - Ему было тяжело?..
   - Что вы? - удивился Шухмин и медленно покачал головой.  -  Они  любили
друг друга. И мать не только не унижала отца, наоборот, она  бросалась  на
любого, кто позволял себе нелестно отозваться о нем, как коршун. Просто...
Просто они были разными. Мать летала, если уподобить их птицам, быстрее  и
выше. И отцу приходилось отчаянно махать крыльями, чтобы поспеть  за  ней.
Тянуться, чтобы не отстать.  Если  уж  развивать  птичье  сравнение,  отец
вообще не очень любил летать, скорее он был из  куриного  племени...  Нет,
это, конечно, я сказал некрасиво, не так. Ни курицей,  ни  петухом  он  не
был, просто рядом с  матерью  он  казался  очень  медлительным.  Когда  он
умирал, мне казалось,  он  испытывал  даже  какое-то  облегчение.  Раз  он
подмигнул мне, лукаво так, и улыбнулся светло. Это было  совсем  незадолго
перед его смертью. Сколько уж лет прошло, а я до сих пор помню эту улыбку.
Исхудавшее, почти  белое  лицо,  и  вдруг  эта  улыбка  всплывает.  Именно
всплывает  откуда-то  изнутри.  И  не  могу  до  конца  понять,  чему   он
улыбался... Я до сих пор испытываю чувство какой-то непонятной вины, когда
вижу перед собой эту улыбку.
   Шухмин замолчал, глаза его затуманились.  Я  боялся  вздохнуть,  боялся
пошевелиться. Я и надеяться не смел, что он окажется  таким  рассказчиком.
Он глубоко вздохнул и сказал задумчиво:
   -  Удивительно,  когда  говоришь  о  чем-то   вслух,   что-то   кому-то
рассказываешь, приходится формулировать вещи, которые пребывали в  тебе  в
каком-то... аморфном, что ли, состоянии. Это ведь мы только  считаем,  что
умеем думать, что мысли наши текут ровно и логично.  На  самом  деле  наши
мысли - это хаотическая каша каких-то кусочков картин, отдельных слов. Они
толкаются, сходятся, сцепляются, разлетаются. Знаете, это как  броуновское
движение частиц, которое нам показывают в школе. А вот когда нужно  что-то
произнести вслух, приходится наводить в этом  хаосе  хотя  бы  минимальный
порядок. Это я об отце и матери. Трудно  сказать,  кого  из  них  я  любил
больше, но похож я, пожалуй, больше на отца. Мне кажется, его гены  как-то
естественнее чувствуют себя во мне, чем материнские. Во всяком  случае,  я
не унаследовал от матери ни ее яростного  темперамента,  ни  прирожденного
дара лидерства, ни обаяния.
   Какой-то я был застенчивый. Пожалуй, даже болезненно застенчивый.  Я  с
детства любил рисовать. Рожицы, лица, фигурки. С ними я не стеснялся.  Они
были отличными товарищами, врагами, друзьями.
   Мама, конечно, любила показывать мои рисунки гостям. Я буквально  места
себе не находил, готов был забиться в угол,  куда  угодно,  только  бы  не
видеть, как гости рассматривают мои  фигурки,  не  слышать  их  похвал.  Я
физически Страдал в эти минуты. Мне становилось жарко,  душно,  колотилось
сердце, нечем было дышать...
   Я любил бродить один, забираться на всякие пустыри, чердаки. Отец  меня
звал диким котенком. Одно из первых моих воспоминаний -  Чердак  на  даче,
где мы тогда жили.  Узкий  солнечный  лучик,  и  в  нем  столько  пляшущих
пылинок, что луч казался плотным и крепким. Пыль была удивительно нежная и
шелковистая на  ощупь,  а  сваленные  в  углу  старые  стулья  казались  в
полумраке таинственным замком.
   Другой раз - я тоже был еще совсем маленьким - я забрел куда-то  совсем
далеко от дома. По дороге меня несколько раз спрашивали, не заблудился  ли
я, но я уверенно врал, не-е, говорил я, я вот из этого дома. Отыскали меня
лишь через несколько часов, и мать так прижала меня к себе, что  я  боялся
задохнуться. "Глупенький", - повторяла она, всхлипывая, а я не мог понять,
почему я глупенький, если все кругом так рады мне, даже брат.
   - Почему даже?
   - Ну как почему, - усмехнулся Шухмин. - Брат старше меня на шесть  лет,
а шесть лет в детстве - это разные тысячелетия. К тому  же  он  совсем  не
похож на меня - четкий, всегда целеустремленный. Мы жили как бы  в  разных
измерениях, не соприкасаясь почти и не пересекаясь. И только с  годами,  в
последнее время, мы начали приближаться  друг  к  другу.  Духовно.  Сергей
сейчас на Марсе, он физикохимик, и я жду его приезда в  отпуск.  Почему-то
он становится мне все более нужным. Не знаю, почему.  Может  быть,  именно
потому, что мы такие разные.
   - Школа...
   - Мама до такой степени хвасталась  перед  всеми  моими,  так  сказать,
рисунками, что убедила  всех  и  себя,  что  я  уже  почти  готовый  гений
живописи, Леонардо  да  Винчи  двадцать  первого  века,  и  что  я  должен
поступить в  художественную  школу.  Ну  а  раз  мама  что-нибудь  решает,
препятствий просто не существует. Она проходит сквозь них, как нож  сквозь
масло. Иногда мне кажется, это удается ей только потому, что она просто не
видит препятствий, отказывается видеть. Делает вид, что их  нет.  И  самое
удивительное - они действительно отступают.
   Отлично помню свой конкурсный рисунок при  поступлении  в  школу  имени
Кустодиева. Оранжевая пустыня. Черное небо, и две  человеческие  фигуры  в
скафандрах, которые склонились над странным следом. Конечно,  фигуры  были
неуклюжие, движение передано плохо, но, наверное, было в рисунке  какое-то
настроение, какая-то потерянность у этих  детских  человечков,  бог  знает
куда попавших. Уже потом,  на  Элинии,  я  вспомнил  этот  рисунок,  когда
смотрел на неподвижные оранжевые облака, все время висевшие в  небе.  Цвет
их удивительным образом совпадал с цветом пустыни. А сам я чувствовал себя
таким же потерянным, какими казались  мне  те  деревянные  фигурки.  Но  я
забегаю вперед.
   Короче говоря, меня приняли. И хотя я всех уверял до этого, что не хочу
идти в художественную школу, радости не было конца.  Я  выл  от  восторга,
кувыркался по полу и вообще был похож на безумца, - Шухмин  усмехнулся.  -
Если б я только знал тогда, как меня будут выгонять из Кустодиевки...
   - А за что?
   - Ну, это долгая история. Но, в общем, все произошло так, как и  должно
было случиться. В сущности, в школу поступил не  я,  а  мама.  Но  учиться
нужно было мне. А я не тянул. Может быть, какие-то небольшие способности у
меня и были, но не было ни настойчивости, ни трудолюбия, ни тщеславия даже
должного. А это не просто необходимая добавка к таланту. Это не специи,  а
самая существенная часть таланта. Я по-прежнему был дурацки  застенчив,  и
чтобы скрыть эту застенчивость, эту  дикость,  я  бывал  глупо  развязным,
хамил.
   Не знаю, может быть, подспудная боязнь  отстать  от  товарищей,  может,
плохая подготовка, а скорее всего все вместе привело к тому, что  я  начал
самоубийственно  безобразничать.   Очевидно,   как   я   теперь   понимаю,
подсознательно я хотел, чтобы меня выгнали за отвратительное поведение,  а
не за бездарность. Хулиганя, я спасал свое самолюбие, точнее, его черепки.
   Надо сказать, что удался мне мой план не сразу, хотя, бог свидетель,  я
выматывал рулоны нервов из преподавателей и директора. Раз, помню, я надел
на скелет - был у нас и скелет там для  уроков  анатомии  -  свою  одежду,
притащил  скелет  к  дверям  учительской,  прислонил,  постучал,   крикнул
"разрешите?" и спрятался. Ну, дальнейшее понятно.
   Шухмин покачал головой, фыркнул:
   - Меня долго не выгоняли в  основном  из-за  директора.  Маленький  был
такой старичок, быстрый, стремительный. Видел  он  меня  насквозь,  словно
просвечивал. "Потерпи, Юрочка, - говорил он  мне,  -  вот  увидишь,  скоро
выправишься". Это он мне, хулигану, говорил -  потерпи.  Удивительный  был
человек. И художник прекрасный, и педагог незаурядный. И тонкий  психолог.
"Ты ведь не со мной воюешь, Юрочка, - говорил он, - ты с собой воюешь".
   Пожалуй, он бы меня перехитрил, совладал бы с бесами, что терзали  меня
и толкали ко всем возможным  безобразиями,  но  умер  он.  Как-то  так  же
стремительно, быстро, как носился по  своей  любимой  школе.  Ну  а  новый
директор  терпеть  мои  художества  не  собирался.  Так  я   и   не   стал
художником...
   - А вы не жалеете об этом?
   - В общем, нет, наверное. Если бы и стал художником,  то  скорее  всего
ремесленником, а против этого гордыня моя все равно восстала бы.
   - Значит, вы человек самолюбивый?
   - Очень, - как-то обезоруживающе просто и искренне сказал Шухмин. -  Уж
что-что, а ген самолюбия матушка передала мне в наилучшем  виде.  Так  что
самолюбие есть, замах большой, а силенок и данных - кот наплакал.  Раз  не
Рубенс - лучше вообще никто. Это ведь у меня не  только  к  художественной
школе относится. Я и обычную с грехом пополам окончил.  Не  могу  сказать,
что так уж я туп, но опять какое-то дьявольское реле во мне  сидело.  Ага,
не могу так учиться, как брат - а он учился блестяще, - не могу, как са