и
где разумные существа  разъединены,  как  дикие  животные.  Но  как  может
произнести этот нелепый бессмысленный  звук  элл?  -  Теперь  голос  Семьи
звучал сурово и осуждающе.
   - Элл не может сказать "я".
   - У элла не может быть "я". Элл не может отказаться от разума  и  стать
диким.
   - У нас есть только "мы".
   - Только Семья.
   На мгновение стало  тихо,  и  мне  казалось,  что  я  слышу  грозное  и
предупреждающее эхо: семья... семья... мья... мья...
   - Мы пришли, чтобы научить эллов осознать себя, - тихо сказал Первенец.
   - Мы осознаем себя.
   - Мы эллы. Мы разумны.
   - Мы Семья. Наш мозг вмещает в себя все.
   Я не успевал следовать за тем, кто из эллов произносил мысленно ту  или
иную фразу. Да это и не нужно было,  потому  что  они  были  действительно
едины. Не имело ни малейшего значения, стояли на тропинке тридцать  эллов,
три или один. Они не хотели ничего понимать и не  хотели  ничего  слышать.
Они были Семьей и защищали ее совершенство.
   - Вы не хотите думать! - воскликнул стоявший рядом со мной элл по имени
Тихий, и ярость его слов вовсе не соответствовала его имени.
   - Мы думаем. Наши мысли отражают весь мир.
   - Вы не хотите думать и не умеете думать, - продолжал Тихий.
   - Мы думаем. Но что, в  сущности,  значит  слово  "вы"?  Это  странное,
нелепое понятие, которое мы то и дело слышим. В Семье нет "вы". "Вы" - это
зараза,  она  может  отравить  Семью,  растворить  ее,  разъединить,   как
разъединяются волокна тули, из которых мы делаем одежду, если бить по  ней
камнем. Разве элл может сказать "вы"? Если все мы -  "мы",  то  зачем  нам
"вы"?
   - Вы трусы, вы боитесь! - крикнул Верткий.
   - Когда мы услышали еле различимые и почти  забытые  голоса  и  тут  же
прилетели сюда, мы верили и не могли верить,  что  мы  увидим  переставших
быть. Мы видим переставших быть. Эллы, настоящие эллы не могут говорить  о
страхе. Эллы знают, что его нет. Мы вообще не  можем  спорить.  У  нас  не
может быть спора, потому что наши мысли одинаковы.
   - Члены Семьи не могут спорить.
   - Семья не может спорить сама с собой.
   - Мы не хотели начинать со споров,  -  кротко  сказал  Первенец.  -  Мы
знали, что нам будет нелегко понять друг друга после долгой разлуки, после
того, как мы получили имена.
   - У нас нет имен, мы все эллы. Имя - это одиночество зверя.
   - Нам не нужны имена, как диким коррам.
   - Мы выше имен.
   - Мы - Семья.
   Теперь слова Семьи звучали иначе. Они уже не были защитным  частоколом.
Это был боевой клич. Он звучал громко и грозно.
   - Но почему вы так во всем уверены? - с мольбой воскликнул Первенец.
   - Не говори с ними таким тоном! - взвизгнул Верткий. - Не унижайся!
   - Они же закрыты. Их мозги замурованы, и ничего не проникает в  них,  -
добавил Тихий.
   - Не будем спорить, - взволновался Первенец. - Мы вернулись. Нас  долго
не было... Давайте осмотримся, привыкнем друг к другу...
   - Нет, не вернулись.
   - Эти мысли уродливы и бесформенны. Они не входят в наше сознание.
   - Они не нужны Семье.
   - Вы не нужны Семье.
   Вдруг  воцарилось  долгое  молчание.  Оно  тянулось,  раздувалось,  как
пузырь, и я не понимал, чем оно вызвано,  почему  вдруг  разом  стих  этот
яростный спор.
   - Мы сказали "вы"? - послышался вдруг недоверчивый и испуганный  шепот.
Но ведь эллы не могут сказать "вы". "Вы" говорили лишь исчезнувшие.
   - Значит, перед нами не эллы.  Настоящие  эллы  не  возвращаются  после
исчезновения.
   - Мы - Семья, а вы - не эллы. Вы только похожи на них.
   - Вы призраки.
   - Может быть, вы - бесформенные, что когда-то жили на  Элинии,  и  лишь
пытаетесь походить на эллов.
   - Вы перестали быть.
   - Вы видения, посланные коррами.
   - Видите, - вздохнул Первенец, - вам легче принять нас за призраков, за
давно  исчезнувших  бесформенных,  за  видения,  чем  усомниться  хоть   в
чем-нибудь.
   - У эллов нет сомнений.
   - Вы не эллы!
   - Наш разум давно победил сомнения.
   - Сомнения нужны лишь животным, которые не ведают, где  добыть  дневной
корм.
   - У нас нет сомнения. Мысль наша ясна и пронизывает вещи и время.
   - Нет, мы раньше тоже думали так, - сказал Первенец, - но потом поняли,
что это лишь слепота. Вы слепцы, которые уверены, что темнота во  всех  их
трех глазах - это свет.
   - Вы все время восхваляете свое превосходство над животными, -  крикнул
Верткий. - Мы не животные, мы не  животные,  повторяете  вы.  Но  вы  хуже
животных. Вы ничего не желаете знать. Вы не знаете того,  что  знают  даже
корры, не имеющие жилищ. Корры хотят помочь вам,  а  вы  не  ведаете,  что
значит стремление помочь кому-нибудь.
   - Вы гордитесь, что можете подняться в  воздух  у  Зеркальных  стен,  -
насмешливо сказал  Тихий,  -  но  я  помню,  как  сам  поднимался.  Не  вы
поднимаетесь, вас поднимает сила, которую вы не  понимаете  и  которую  не
хотите понять. Чем вы отличаетесь от  летучих  стражей  развалин,  которые
мечутся и пищат, когда их потревожат?
   Мысли гудели нервно и грозно,  но  не  складывались  в  слова.  Я  лишь
чувствовал, как вибрирующая тишина полнится  угрозой  и  сжимавшейся,  как
пружина, ненавистью. И если раньше презрение излучали лишь  возвратившиеся
эллы, то  теперь,  казалось,  что-то  изменилось.  Похоже  было,  что  щит
невозмутимого превосходства, что надежно защищал Семью,  начал  потихоньку
трескаться.
   Я чувствовал замешательство членов Семьи. Они не привыкли к  возмущению
и гневу, они их  просто  не  знали,  и  их  мысли  метались  растерянно  и
изумленно. Они понимали, что с ними происходит нечто непривычное.  Но  они
давно отвыкли и от непривычного. Непривычное рождало смятение, но  они  не
знали и смятения. Они не были готовы к  столкновению  с  новыми  идеями  и
чувствами. У них не было против них иммунитета. Когда-то в  прошлом  веке,
когда генные инженеры на Земле еще не умели  восстанавливать  поврежденный
механизм иммунитета, новорожденных, лишенных иммунитета, пытались  держать
под колпаком, потому что любое соприкосновение с миром бактерий и  вирусов
кончалось болезнью и смертью.
   У Семьи не было такого колпака, кроме  привычной  уверенности  в  своем
превосходстве, и теперь оно трещало.
   - Мы не слепы - это ложь. Мы видим движение светила  в  небе  и  сияние
облаков. - Кто-то из эллов говорил это  медленно,  раздумчиво,  словно  не
столько возражал, сколько отвечал сам себе. - Мы видим, что Семья движется
сквозь толщу времени  в  мудром  спокойствии.  Наша  жизнь  неизменна,  мы
изгнали из нее суету и отвратительные настоящему разуму перемены...
   - И застыли, - вздохнул Первенец. - Я ведь тоже был членом Семьи...
   - Не смей произносить это проклятое слово! - выкрикнул кто-то из эллов,
и мысль его клокотала. - Мы не желаем слышать проклятое слово "я"! Уходите
в небытие, откуда пришли. Мы не знаем вас. Ваши голоса смущают наш покой.
   - Хорошо, - печально сказал Первенец. - Мы уйдем. Мы лишь хотели помочь
вам приблизиться к настоящей мудрости...
   - Мудрость?! Хороша мудрость - навесить на себя имя, как  зверь,  стать
на четвереньки и с рыком рыскать по развалинам,  рыча  на  себе  подобных.
Прочь! Убирайтесь, ваша мудрость безумна. Вы вовремя ушли из Семьи, вам не
место в ней. Вы не эллы, вы презренные скоты.
   - Когда я вспоминал Семью, - тихо  прошептал  Первенец,  -  она  всегда
являлась мне теплыми объятиями братьев, а теперь она  щелкает  зубами.  Мы
уйдем, не нужно злобы...
   - О, нет! - закричал Верткий. - Мы не уйдем так просто!  Не  надейтесь,
эллы. Мы  не  дадим  вам  снова  спокойно  бродить,  задрав  к  небу  свои
самодовольные головы. Семья, Семья! Почему вы уверены, что это только ваша
Семья, мы имеем на нее такое же право, как вы.
   - Не-ет! - взвыли сразу несколько голосов.
   - В Семье не могут быть имена!
   - В Семье нет места для "я"!
   - В Семье не должно быть заразы!
   - Семья это Семья.
   - Мы не хотим вас!
   - Вы не нужны!
   - Вы опасны.
   - Вы не эллы.
   - Вы не имеете  права  входить  в  нашу  общую  мысль  и  тревожить  ее
безумными идеями, рожденными в чужих, злобных и темных мозгах.
   - Э, нет! - снова бросился в бой Верткий.  -  Идея  имени  не  безумна,
безумна ваша безымянность. Это наши умы, осознав себя,  прозрели,  а  ваши
умы жалки и темны. И мы заставим вас понять это. Вы все получите имена, мы
вколотим их в ваши головы и  глотки,  даже  если  придется  для  этого  их
размозжить.   Мы   выдерем   вас   из   гнусного    вашего    неподвижного
самодовольства...
   - Верткий, не надо, - взмолился Первенец, - ты забыл, как сам  страдал,
когда заново родился?
   - Нет, Первенец, я помню! Именно поэтому  я  не  оставлю  этих  слабых,
жалких эллов...
   - Брат Верткий любит, чтобы все были  похожи  на  него,  -  пробормотал
Узкоглазый.
   - А ты молчи! Ты забыл, как я кормил тебя отборным багрянцем, когда  ты
получил имя.
   - Тихо, не ссорьтесь! - взмолился Первенец.
   - Вот что они нам несут - ссоры.
   - У них эта злобная свара называется мудростью.
   - Они не нужны Семье.
   - Пусть ссорятся и грызутся в другом месте.
   - Пусть рычат в лесу, вспоминая свои имена.
   - Не-ет! - взорвался Верткий. - Мы не уйдем, не надейтесь, что мы дадим
вам опять залечь в свое угретое болото!
   - Но их много, а нас девять, - пытался возразить Первенец.
   - Да, но ты забыл про Закон, Они боятся насилия,  они  не  имеют  права
защищаться, они даже не могли защищаться от простодушных корров, а  уж  от
нас и подавно. Мы заставим их раскрыть глаза и увидеть мир, сколько бы они
ни метались, как летучие стрижи развалин.
   И опять грозно завибрировали  в  наступившей  тишине  молчаливые  мысли
Семьи, потом тяжко, грузно заворочались, и мне  почудилось,  что  я  слышу
громкие  вздохи,  чавканье.  Мысли  их  булькали  одной  огромной  массой,
вздымались, опадали, что-то стремилось к поверхности, упорно,  мучительно,
медленно подымалось и вдруг вырвалось острым криком:
   - Хватай их!
   И снова тишина. Из варева мыслей выскользнуло испуганно:
   - Но это же насилие! Закон запрещает насилие.
   - Если Закон мешает защитить себя, это плохой Закон.
   - Законы не могут быть плохими или хорошими. Законы есть Законы.
   - Нам не нужны такие Законы.
   - Мы не имеем права так думать о  Законах.  Законы  даны  нам,  и  эллы
следуют им.
   Чья-то  мысль  взметнулась  в  отчаянном  усилии,  в  слепом  гневе.  Я
чувствовал это борение, и хотя я  был  всего  лишь  зрителем,  сердце  мое
колотилось от волнения. Гнев сжался  в  комок,  уплотнился,  раскололся  и
вдруг взорвался криком:
   - М-мы... м... м... Я не хочу следовать таким Законам!
   Я видел, как кто-то из эллов рухнул на землю, обхватил голову руками  и
забился в судорогах. И понял, что произошло. Это он сказал "я".
   Все оцепенели. На мгновение все бушующие мысли замерли, как в старинной
детской игре на  Земле,  когда  кто-то  командует:  "Замереть!"  -  и  все
застывают в позах", в которых их застал приказ. А потом чары спали, и мозг
мой загудел от криков:
   - Элл сказал "я"!
   - Мы не могли этого сказать!
   - Но сказали!
   - Вот он на земле, он сам себя вышвырнул из Семьи!
   - Как он бьется!
   - Как водяная илина, выброшенная на сушу.
   - Но мы...
   - Он - не мы.
   - Он уже вне Семьи.
   - Но...
   - Никаких "но". Мы не можем позволить себе...
   - А если еще кто-нибудь последует его примеру...
   - Стойте! Мы не можем спорить. Споры низменны. Нам не  нужны  сомнения.
Мы Семья.
   - Вы обречены! - ворвался голос. Верткого. - Только  что  один  из  вас
сказал "я". Его толкнула ненависть. А  скоро  скажет  и  другой,  которого
толкнет доброта...
   Лежавший на земле элл вскочил, глаза его яростно сияли. Его била дрожь.
Он был весь накачан болью и искал выхода ей. Он крикнул:
   - Бей! Я вырву из его груди его грязный мозг!
   Он пригнул голову и  бросился  на  Верткого.  Тот  увернулся,  а  Тихий
подставил ногу, и атакующий элл растянулся на земле. Другой элл,  стоявший
в нескольких шагах на тропинке, кинулся вперед, тяжело взмыл  в  воздух  и
тут же опустился на плечи Первенца, который покачнулся и  замахал  руками,
пытаясь сбросить груз.
   - Глядите на этих эллов! - крикнул Тихий. - Глядите, как они  соблюдают
Закон. - Он подскочил к Верткому и ударом  кулака  сбросил  с  его  плечей
элла. Тот вскрикнул и упал на землю.
   - Что вы делаете? - пронзительно закричал Первенец, сделал  шаг  назад,
наступил на упавшего с плечей Верткого элла и в ужасе отшатнулся.
   Я плохо помню,  что  произошло  дальше.  В  памяти  запечатлелись  лишь
слившиеся в один вопль крики, биения  и  метания  испуганных,  взбешенных,
потрясенных мыслей, глухие звуки сталкивающихся тел, стоны, хрипы.  Чье-то
тело навалилось на меня, не давая дышать. Я судорожно отталкивал  его,  но
оно было тяжело, как отчаяние, и  запах  его  в  моих  ноздрях  был  остр.
Инстинктивно я сжал  челюсти,  тело  на  моем  лице  дернулось,  я  улучил
мгновение и успел втянуть глоток воздуха, потом рот и нос  снова  залепила
нестерпимая тяжесть, и я потерял сознание.




ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ


1

   Я всплывал медленно, томительно медленно,  настолько  медленно,  что  я
даже  начал  было  бояться,  что  мне  не  хватит  дыхания  добраться   до
поверхности, потому что речушка была глубже, чем мы думали с братом, когда
ныряли. Ну не всерьез, конечно, с берега, а так, кое-как, потому что  брат
всегда учил: никогда не ныряй в незнакомом месте, головка  у  тебя  и  так
слабая и к тому же одна, стоит ли  раскроить  ее  о  какую-нибудь  корягу.
Брат, наверное, уже выплыл. Он потянул меня за руку, и я тоже вынырнул.  А
может, и не вынырнул.
   Речушка была маленькой, веселой, мы ловили в ней крошечных плотвичек  с
красными глазами. Они смотрели так смиренно, так жалобно, раскрывали рты в
немой мольбе, что мы отпускали их обратно в воду. На  зеленой  траве,  что
подходила почти к самой воде, меня ждали Ивонна, Тяпа  и  Путти.  Они  все
трое караулили нашу одежду.
   Я знал, что, вынырнув, попаду из зеленоватой воды - у поверхности  вода
всегда наполнена зеленым светом - в теплый солнечный мир, что брат скажет:
ты изумительно плаваешь, точь-в-точь  как  топор.  А  Ивонна  скажет:  как
глубоко ты нырнул, я уже начала беспокоиться. А собаки будут  носиться  по
берегу, лаять, но в воду не полезут, потому что обе панически боятся воды,
хуже кошек.
   Я вынырнул, но не было ни солнечных бликов, трепещущих  в  речушке,  не
было брата, Ивонны, моих милых малых пуделей, не  было  речушки  и  света.
Было темно.
   На мгновение выскочившие на поверхность мысли съежились  в  смертельном
ужасе: меня нет, я умер. Но тут  же  дернулись,  распрямились,  понеслись,
потянули за  собой  воспоминания  свалки  на  тропинке.  Осторожно,  боясь
спугнуть  острое  счастье  рождения,  я  протянул  руку,  ощупал  себя,  и
прикосновение пальцев к лицу было сладостным. Я  жив,  цел.  Но  почему  я
ничего не вижу? Глаза? Снова леденящий удар страха. Я слеп.  Мне  выдавили
глаза в драке эллов. С бьющимся сердцем, безмерно медленно, как картежник,
открывающий карты при роковой сдаче, я  провел  пальцами  по  лицу.  Щеки,
ноздри,  нос...  Глаза  мигнули,  открылись,  и  мир  вспыхнул   оранжевым
отблеском.
   Неужели можно за столь коротенький  отрезок  времени  испытать  столько
эмоций? Страх удушья, горе утраты реки, солнца, брата, Ивонны, собак. Ужас
смерти,  небытия.  Кошмар  слепоты.  Восторг  возвращения  жизни.  Радость
дарованного зрения.
   Но мы, земляне, неблагодарны, нетерпеливы  и  ненасытны.  Вместо  того,
чтобы тихо наслаждаться жизнью и зрением,  я  уже  приподнялся  со  своего
жесткого (жесткого, а не  невесомого,  отметил  я  автоматически)  ложа  и
осмотрелся. Рядом со мной сидели и лежали эллы. Да,  конечно,  все  девять
эллов, с которыми мы выступили совсем недавно с благой целью  принести  их
братьям мудрость. И как это чаще всего бывает в таких случаях, благая цель
привела нас к какой-то конуре, в которой мы были заперты.
   - Ты проснулся? - спросил Первенец.  -  Мы  боялись  потревожить  тебя.
Какая это все-таки странная вещь - ваше оцепенение. Ты лежал и  дышал.  Ты
был жив, а в мозгу твоем плескалась вода, появлялись  и  исчезали  нелепые
существа.
   - Почему нелепые? - зачем-то обиделся я. Я  хотел  объяснить  Первенцу,
кого именно я только что видел, но клочья сна уже уплывали от меня. Я  еще
помнил прикосновение воды к телу, но уже не знал, что это была за вода.
   - Два существа были похожи на корров, но без рук и очень маленькие.
   Да, конечно же, это Чапа и Путти. Ненасытная Чапа  с  желтыми  глазами,
которая нетерпеливо толкала меня лапой,  если  ей  становилось  скучно,  и
безмерно терпеливая Путти. Сон вернулся  на  мгновение  и  тут  же  исчез,
теперь уже окончательно.
   - Где мы, Первенец? - спросил я.
   - Я до сих пор не могу опомниться от того, что случилось, - ответил он.
- Чтобы кинуться на кого-нибудь, толкать, тащить, бросить в этот  склеп...
- Он помолчал. - Закон рухнул, Закона больше нет...
   - И ты жалеешь? - насмешливо спросил Верткий, вставая с  пола  и  делая
несколько шагов. - О  чем  ты  жалеешь?  Об  этих  обручах,  что  насильно
стягивали нас?
   - Закон держал Семью. И не насильно.
   - Закон ничего не держал. Нас держала вместе немота.
   - О какой немоте ты говоришь? Разве  не  было  тебе  тепло  и  уютно  в
постоянных объятиях Семьи, разве  не  было  тебе  покойно  от  постоянного
течения нашей общей мысли? Ты думал о чем-то и чувствовал, как  эти  мысли
тут же расплываются в мозгах всех братьев, и мысли братьев накатывались на
тебя, как волны в море, что лежит за большими развалинами. Разве  не  так,
Верткий?
   - Так, так, друг Первенец. Так. Все так. Но вспомни, что приносили  эти
волны. Светило оборачивалось снова и снова, а  волны,  которые  так  греют
твою память, приносили мысли о том, что пора протирать  стены,  чтобы  они
лучше отражали  облака,  что  пора  идти  собирать  багрянец,  что  теперь
багрянца  много...  Что  еще?  Иногда  волны  приносили  обрывки   смутных
воспоминаний о Великом Толчке, но они, как и волны, что умирают на берегу,
тут же гасли. Может быть, в чьих-то мозгах и рождались какие-то иные мысли
и какие-то иные воспоминания, но тут же хирели, таяли. Потому что Семье не
нужно ни мыслей, ни воспоминаний. Что еще? Появление диковинного аппарата,
откуда вышли двуглазые? Мы ни  о  чем  не  расспрашивали  их.  Теперь  мне
кажется, что во мне - это я теперь могу сказать  "во  мне"  -  шевельнулся
вопрос: кто они? Откуда? Но нерожденные  эти  вопросы  тут  же  распались.
Семью ничего не интересовало. Мои, твои, чьи-то еще вопросы робко пытались
вплыть в общий поток, но Семья тотчас же топила их.
   - Но Семья - это ведь были мы же, Верткий, мы. Не  кто-то  со  стороны.
Значит, это мы не хотели знать. Значит, это мы не расспрашивали пришельцев
ни о чем.
   - В том-то и фокус, Первенец, что Семья - это не мы.
   - Не понимаю.
   - По отдельности мы все эллы. Но сложенные  вместе  мы  становимся  уже
чем-то другим - Семьей. И она живет по  своим  законам.  Вот  мы  с  тобой
разговариваем о разных вещах. Нас мучают вопросы. Мы хотим знать. Мы  ищем
ответа. Мы другие. Но мы же не изменились. Мы те  же.  Посмотри  на  меня,
разве я изменился? - Он раскинул руки и повернулся. - То же  тело,  те  же
три глаза видят все те же вещи, в груди тот же мозг. А мы  другие.  Только
потому, что выскочили из мертвой хватки Семьи. Чем  больше  я  думаю,  тем
больше она напоминает мне ту таинственную силу, что трясла землю во  время
Великого Толчка и расплющивала все, что было на ней.
   - Может быть, ты прав, - вздохнул Первенец. - Мне тяжко думать об  этом
так беспощадно, как это делаешь ты.
   - Тяжко, гм, тяжко... Скажи мне, какой же смысл  было  проходить  через
муки второго рождения, чтобы потом жалеть о прошлом?
   - Конечно, это так, друг Верткий, ум твой не знает оков...
   - Опять вы за свое