ктор   говорил   подчеркнуто
неодобрительным тоном. Я, естественно, тоже не испытывал особой  радости.  -
Если вы сами  решите  "включить"  центр  наказания,  можете  превратиться  в
ужасное   существо,   настоящего   ангела-мстителя,   которого    невозможно
остановить. - Он замолчал; доктор явно считал профанацией высокого искусства
нейрохирургии то, что приказал сделать Фридландер-Бей.
   - Мой... шеф обдумал все до последней  детали,  верно?  -  произнес  я  с
горькой насмешкой в голосе.
   - Да, очевидно. То же самое должны сделать и вы.  -  После  этого  доктор
неожиданно наклонился и положил мне  руку  на  плечо.  Подобный  жест  сразу
изменил тон разговора. - Мистер Од-ран, - произнес он очень серьезно,  глядя
мне прямо в глаза, - я знаю, почему вы решились на операцию.
   - Ага, - промычал я, с любопытством ожидая продолжения.
   - Во имя Пророка, да будет с ним мир и благословение Божие, вы не  должны
страшиться смерти.
   Этого я не ожидал.
   - Ну, вообще-то я не особенно  размышляю  на  подобные  темы...  Но  ведь
электронные штуки, которыми вы напичкали мой мозг, не настолько опасны?
   Если честно, я действительно боялся, что, произойди что-то не  так,  и  я
рискую стать идиотом, но уж никак не трупом. Нет,  такое  мне  в  голову  не
приходило.
   - Вы не поняли меня!  Я  говорил  совсем  о  другом.  Когда  вы  покинете
госпиталь и начнете деятельность, ради успеха которой претерпели все тяготы,
изгоните из сердца страх. Великий английский мудрец Виллиам аль-Шейк Сабир в
своей замечательной пьесе "Король Генрих Четвертый, часть первая" говорит:
   "Жизнь - игрушка для времени, а время - страж  вселенной  -  когда-нибудь
придет к концу" (Виллиам аль-Шейк Сабир - то есть Шекспир Пер. Е.Бируковой).
Как видите, смерть ожидает всех нас. От нее не скрыться, не убежать;  смерть
- благо, ибо это - врата, через которые человек попадает в рай, -  да  будет
благословен его Создатель. Итак, исполняйте свой  долг,  господин  Одран,  и
пусть не смущает вашу душу недостойный страх перед смертью!
   Просто замечательно: мой врач оказался еще и мистиком-суфием! Я не  знал,
как отреагировать, и молча разглядывал его физиономию. Доктор сжал мое плечо
и выпрямился. - С вашего разрешения, - произнес он. Я слабо взмахнул рукой:
   - Пусть сопутствует тебе удача.
   - Мир тебе, - произнес от традиционную фразу.
   - И с тобой да пребудет мир, - ответил я. Доктор Еникнани покинул палату.
   Джо-Маме  наверняка  страшно  понравится  эта  история.  Интересно  будет
услышать ее интерпретацию...
   Сразу после ухода врача явился молодой санитар со  шприцем.  Я  попытался
объяснить, что вовсе не мечтал, чтобы меня накачали наркотиком; просто хотел
задать пару вопросов. Но парень резко произнес:
   - Повернитесь на живот. Куда колоть: слева, справа?
   Я немного поворочался, и в конце концов решил, что мой бедный  зад  везде
болит примерно одинаково.
   - А еще куда-нибудь нельзя? В руку?
   - В руку нельзя. Могу только пониже, в ногу. - Он довольно  грубо  стащил
простыню, протер ваткой бедро и всадил  шприц.  Потом  быстро  протер  место
укола, повернулся и пошел, не сказав ни слова. Я явно не принадлежал  к  его
любимым пациентам.
   Мне  захотелось   остановить   парня,   объяснить,   что   я   вовсе   не
самовлюбленный, сластолюбивый и порочный сын свиньи, каким он меня  считает.
Но прежде чем он дошел до двери, прежде чем  я  успел  открыть  рот,  голова
сладко закружилась и знакомое,  по-матерински  теплое  и  ласковое  забвение
приняло меня в свои объятия, избавив от всех ощущений. Последняя мысль перед
тем, как я полностью отключился: "Так здорово никогда в жизни не было..."

Глава 13

   Я не ожидал наплыва посетителей; еще до конца не решившись  на  операцию,
все-таки предупредил всех знакомых, что  ценю  их  заботу,  но  предпочитаю,
чтобы меня оставили в покое, пока не поправлюсь. В ответ мне  тактично  дали
понять, что навещать меня никто и не собирается. Ну и пусть, гордо сказал  я
себе. На самом деле мне не хотелось никого видеть,  потому  что  я  примерно
представлял себе эту процедуру. Посетители усаживаются на кровати у  тебя  в
ногах и начинают притворно-бодро уверять, что ты прекрасно выглядишь,  скоро
почувствуешь себя лучше, что все по  тебе  ужасно  скучают.  А  если  ты  не
успеешь заснуть на данном этапе,  в  подробностях  опишут  все  перенесенные
когда-то ими  операции.  Все  это  мне  не  нужно.  Я  хотел  в  одиночестве
насладиться последними молекулами эторфина, введенного в мой мозг, чтобы  он
постепенно рассасывался. Конечно, на всякий  случай  я  приготовился  играть
роль стоика и мужественного страдальца в течение нескольких минут в день. Но
репетиции оказались напрасными. Мои друзья  были  верны  слову:  ни  единого
чертова посетителя, вплоть до последнего дня перед выпиской! Никто не  нашел
времени позвонить, прислать открытку или хотя бы  какой-нибудь  трогательный
цветочек. Ну погодите, я вам этого не забуду!
   Я видел доктора Еникнани каждый  Божий  день,  и  каждый  Божий  день  он
напоминал, что есть многое, чего следует бояться больше смерти. Доктор любил
творчески развивать эту оригинальную мысль: такого зануду я еще не встречал.
   Его попытки успокоить встревоженную душу пациента приводили  к  обратному
результату; доктору  следовало  бы  ограничиться  обычными  медикаментозными
средствами -  пилюльками.  Они,  -  я  имею  в  виду  больничные  лекарства,
изготовленные   на   фармацевтических   фабриках,   -   действовали   просто
замечательно, заставляя забыть и о смерти, и о страданиях - вообще обо  всех
неприятностях.
   По  прошествии  нескольких  дней  стало  ясно,  как  сильно   ценит   мое
благополучие родной Будайин: даже если бы я умер и был погребен в  новенькой
мечети в Мекке или в какой-нибудь египетской пирамиде,  воздвигнутой  в  мою
честь, никто об этом и не узнал бы! Вот так друзья! Вопрос: как  мне  вообще
пришло в голову рисковать ради таких крыс своей шкурой! Я задавал  его  себе
снова и снова, но ответ всегда был один: потому что кроме них у тебя  никого
нет. Печально, правда? Чем дольше я наблюдаю за поведением людей, тем больше
радуюсь, что  никогда  не  принимал  их  поступки  близко  к  сердцу.  Иначе
свихнулся бы или повесился с тоски...
   Подошел конец рамадана, а с ним и праздник - пир, знаменующий  завершение
поста. Жалко пропустить его, потому что этот день - ид аль-фитр -  для  меня
один из самых светлых в году. Я всегда праздновал конец поста, поглощая горы
атаиф лепешек, пропитанных сиропом,  с  густым  кремом  наверху,  обсыпанных
тертым миндалем, сбрызнутых водой, настоянной на апельсиновых корках. Вместо
них меня угостили на прощание парочкой уколов соннеина. И вот наконец  некий
религиозный лидер города объявил, что узрел молодой  серпик  луны,  а  стало
быть, начался новый месяц, и жизни разрешается вернуться в обычное русло.
   Я заснул безмятежным сном. На  следующее  утро  проснулся  рано:  санитар
пришел, как обычно, чтобы взять кровь на анализ. Жизнь  остальных  мусульман
могла  продолжить  свое  течение,  но  моя  навсегда  свернула  в  неведомом
направлении...  Все!  Чресла  мои  опоясаны,  меня  ожидает  поле   брани...
Разверните знамена, о братья мои, и ринемся на врага, как волки на  овец.  Я
несу не мир, но меч. Во имя Аллаха, вперед!
   Я расправился с завтраком; меня умыли.  Я  потребовал  укольчик:  приятно
принять в себя соннеин после утренней работы челюстями и  покайфовать  перед
вторым завтраком. Открыл глаза часа через два  -  поднос  с  едой:  голубцы,
хамуд; кюфта на шампуре, с приправой из лука, кориандра, специй,  плюс  рис.
Молитва лучше сна, о  правоверные,  а  еда  лучше  наркотиков...  во  всяком
случае, иногда.
   Потом еще один укол, и снова безмятежный сон. Меня разбудил Али,  мрачный
санитар. Он тряс меня за плечо, бормоча: "Господин Одран..."
   Ох нет, подумал я, только не очередной анализ крови,  и  попытался  снова
уснуть.
   - К вам посетитель, господин Одран! Посетитель? Тут  какая-то  ошибка.  Я
умер и похоронен на заоблачной вершине горы, и делать мне совершенно  нечего
разве что ждать визита ребят, грабящих могилы великих людей. Но я  еще  даже
не успел окоченеть. Не могли подождать, пока я  остыну  в  гробу,  мерзавцы.
Готов поспорить, к Рамзесу II проявляли  больше  почтения.  Или,  скажем,  к
Гаруну аль-Рашиду, или к принцу Саалиху  ибн  Абдул-Вахиду  ибн  Сауду...  В
общем, к кому угодно, кроме меня. Я с трудом сел.
   - О мой проницательный друг, ты прекрасно выглядишь!
   На мясистой физиономии Хасана красовалась плохо  приклеенная  неискренняя
улыбка прожженного дельца, придающая его  лицу  ханжески-елейное  выражение.
Она не обманет даже самого доверчивого и тупого туриста.
   - Все в руках Всемогущего, - ответил я невпопад.
   - Да, да, восхвалим Аллаха. Очень скоро ты совсем поправишься, иншалла.
   Я не потрудился ответить. Хорошо уже, что он не уселся на моей кровати!
   - Знай, о мой возлюбленный племянник: Будайин погружен в печаль без тебя,
чье присутствие несет радость нашим уставшим душам.
   - Я уже понял это, - сказал я, - из целого потока открыток и писем. И еще
одно свидетельство - толпы друзей,  сидящих  в  коридорах  больницы  днем  и
ночью, горя желанием увидеть меня или хотя бы услышать, как я себя чувствую.
И тысячи маленьких знаков любви, облегчивших мое пребывание здесь. Не нахожу
слов, чтобы выразить свою благодарность.
   - Правоверный не ждет благодарности...
   - ...когда исполняет долг милосердия. Знаю, Хасан. Что еще?
   Шиит выглядел слегка смущенным. Может быть, у него мелькнула мысль, что я
издеваюсь над  ним?  -Но  вообще-то  Хасан  просто  неспособен  воспринимать
иронию.
   Он снова улыбнулся.
   - Я очень рад, что сегодня вечером ты будешь с нами.
   Я вздрогнул.
   - Неужели?
   Он воздел жирную руку.
   -  Разве  я  когда-нибудь  ошибаюсь?  Тебя  выписывают   после   полудня.
Фридландер-Бей послал меня, чтобы известить: ты должен  нанести  ему  визит,
когда почувствуешь себя лучше.
   - Я даже не знал, что меня собираются выписывать, и уж  точно  не  ожидал
встречи с Фридландер-Беем завтра; но он "не хочет торопить" меня. Полагаю, у
входа ждет машина, чтобы отвезти меня домой?
   Хасан изобразил страшное огорчение, но ему явно не понравились мои слова.
   - О мой дорогой,  как  бы  хотелось  помочь  тебе!  Но,  увы,  меня  ждут
неотложные дела в другом месте.
   - Иди с миром, - тихо сказал я, откинулся на подушки и попытался уснуть.
   Но сон исчез.
   - Аллах йисаллимак, - пробормотал Хасан и тоже исчез...
   Безмятежный покой, царивший  в  моей  душе  последние  дни,  испарился  с
обескураживающей  быстротой;  его  заменило  какое-то  извращенное   чувство
омерзения к собственной персоне. Помню, года два назад я бегал за  девушкой,
работавшей в  "Красном  фонаре"  и  иногда  появлявшейся  в  "Старом  Чикаго
Большого  Ала".  Моя  жизнерадостная,  заводная  манера  произвела  на   нее
впечатление. В конце концов  удалось  пригласить  ее  пообедать  вместе  (не
помню, где); потом отправились ко мне. Через пять минут после  того,  как  я
открыл дверь, мы уже были в постели, трахались  минут  десять-пятнадцать,  и
вдруг я почувствовал, что все прошло! Я лежал на спине и смотрел на  нее.  У
моей возлюбленной были плохие зубы и выпирающие повсюду кости. От нее  несло
кунжутным маслом так, словно она использовала его вместо дезодоранта.  "Боже
мой, - подумал я, - как здесь  очутилась  эта  девица?  И  как  мне  от  нее
избавиться?" После полового акта все  животные  становятся  грустными;  если
быть точным, вообще после того, как испытают удовольствие любого рода. Мы не
созданы для наслаждения. Мы созданы для бесконечно долгой агонии жизни,  для
того, чтобы видеть свое существование  со  всей  беспощадной  ясностью,  что
часто само по себе - нестерпимая мука.  Я  ненавидел  себя  тогда  и  сейчас
испытываю такое же чувство. Раздался осторожный стук в дверь.  Вошел  доктор
Еникнани; он рассеянно взглянул на пометки санитара.
   - Меня выписывают? - спросил я.  Он  посмотрел  на  меня  ясными  черными
глазами.
   - Что, что? А, да, выписывают. Врач  уже  оформил  нужные  бумаги.  Пусть
кто-нибудь приедет и заберет  вас.  Таковы  больничные  правила.  Вы  можете
покинуть нас в любое время, когда пожелаете.
   - Хвала Аллаху, - заметил я совершенно  искренне.  Странно,  но  факт:  я
обрадовался.
   - Хвала Аллаху, - отозвался доктор. Он посмотрел на пластмассовую коробку
с училками, лежащую на столике возле кровати. - Вы уже опробовали их?
   - Да, - ответил я.
   Ложь. Я  "примерил"  лишь  несколько  штук  под  руководством  терапевта;
результаты в основном разочаровали. Не знаю, чего я ожидал. Когда вставляешь
училку, знания, заложенные в ней,  мгновенно  поступают  в  память;  чувство
такое, словно они были там всю жизнь. Как будто выучил  тексты,  готовясь  к
экзамену, просидев за книгами всю  ночь,  с  той  разницей,  что  ничего  не
забудешь и хорошо выспался. Как только вытаскиваешь приставку, все уходит...
Не  впечатляет.  Но  я   предвкушал   возможность   попробовать   что-нибудь
специфическое из магазинчика Лайлы.  Иногда  училки  бывают  очень  полезны.
По-настоящему я боялся личностных модулей - зловещих  устройств,  с  помощью
которых что-то чужое овладевает разумом и телом, отпихивая твое "я"  куда-то
в дальний уголок. Подобная перспектива все еще смертельно пугала меня.
   - Что ж, хорошо, - сказал доктор  Еникнани.  Он  не  пожелал  мне  удачи,
поскольку судьба человека - в руках Аллаха. Всемогущий  заранее  знает,  чем
все кончится, поэтому проблема везения отпадает.
   - Да пошлет тебе Аллах успешного завершения  всех  начинаний,  -  поэтому
сказал он.
   Прекрасное напутствие. Теперь, когда  мы  прощались,  доктор  определенно
начал мне нравиться.
   - Иншалла.
   Мы пожали друг другу руки, и он ушел. Я подошел  к  шкафу,  вытащил  свою
одежду и бросил на кровать: рубашку, ботинки, носки, нижнее  белье  и  новые
джинсы (не помню, когда я успел купить  их!).  Быстро  одевшись,  попробовал
связаться с Ясмин. Длинные гудки... Тогда я позвонил  домой:  может,  она  у
меня.
   Опять никого... Пошла на работу?
   Еще нет двух часов. Я позвонил Френчи - в баре ее пока не видели. Записку
персоналу я оставлять не стал и вызвал такси.
   Не знаю, что говорится на этот  счет  в  больничных  правилах,  но  меня,
покидающего палату без сопровождающих, никто  не  остановил.  Санитар  отвез
меня в кресле на колесиках вниз, и я пересел в такси, сжимая сумку с личными
вещами в одной руке, а пакет с училками -  в  другой.  В  душе  моей  царило
смятение, но я не чувствовал ни радости, ни горя...
   Я отпер дверь и вошел, ожидая увидеть полный беспорядок. Возможно,  Ясмин
забегала сюда, пока я был  в  больнице,  а  за  моей  подружкой  никогда  не
водилось привычки убирать после себя. Я думал, что на полу будут  разбросаны
ее вещи, в раковине - красоваться гора грязной посуды, на столе  и  плите  -
остатки еды, пустые банки и бутылки. Но в комнате царила такая же чистота  и
порядок, как и тогда, когда я вышел отсюда в последний раз. Да нет, пожалуй,
стало даже чище никогда я так тщательно не подметал, не вытирал  пыль  и  не
мыл окон. Сразу закрались подозрения: искусный взломщик,  страдающий  манией
чистоты, проник в мой дом. Возле матраса на полу  лежали  три  туго  набитых
конверта. Я наклонился и поднял их.  На  всех  напечатано  мое  имя,  внутри
каждого -  по  семь  сотен  киамов  десятками:  семьдесят  новеньких  купюр,
перетянутых резинкой.  Две  тысячи  сто  киамов.  Моя  зарплата  за  недели,
проведенные в больнице. Честно говоря, не  ожидал,  что  мне  засчитают  это
время. Вообще-то, я  с  удовольствием  полежал  бы  в  больнице  и  задаром:
соннеин, особенно  когда  он  сочетается  с  эторфином,  -  весьма  неплохой
коктейль...
   Я свалился на кровать и бросил деньги рядом, где часто спала Ясмин. Я все
еще ощущал странную пустоту в голове, словно бессознательно ожидал появления
чего-то, что придаст смысл моему существованию; по  крайней  мере  намекнет,
что делать.  Часы  показывали  четыре  без  нескольких  минут.  Я  решил  не
откладывать самое трудное на потом. Лучше покончить с этим сразу.
   Встал, сунул пачку киамов в карман, нашел ключи и  спустился  вниз.  Ага,
сразу нечто зашевелилось... Правда, ощущение было не из приятных -  холодный
страх и  предчувствие  мрачных  событий  напоминали  тринадцать  ступеней  к
эшафоту и петлю, правда, пока  невидимую.  Я  дошел  до  Восточных  ворот  и
поискал Билла, безумного американца, но его, как назло,  не  было.  Пришлось
сесть в другую машину.
   - К дому Фридландер-Бея. Водитель обернулся и  внимательно  посмотрел  на
меня.
   - Нет, - отрезал он.
   Я  вылез  и  нашел  не  столь  щепетильного  таксиста,  предусмотрительно
договорившись о плате заранее.
   Подъехав к логову Папы, я расплатился и  вылез.  Никто  не  знал,  что  я
появлюсь здесь; возможно, Папа не ожидал  увидеть  меня  раньше  завтрашнего
дня.
   Тем не менее его лакей открыл полированную дверь красного дерева  еще  до
того, как я успел одолеть белую мраморную лестницу.
   - Господин Одран, - произнес он вполголоса.
   - Удивляюсь,  как  ты  меня  запомнил.  Лакей  пожал  плечами  (возможно,
улыбаясь про себя), поприветствовал меня:
   - Салам алейкум, - и повернулся ко мне спиной.
   - Алейкум ассалам, - ответил я и последовал за ним.
   Он проводил меня к кабинету Папы,  в  ту  самую  комнату,  где  я  ожидал
хозяина во время  первого  визита.  Я  сел,  но  потом  вскочил  и  принялся
беспокойно ходить взад-вперед. Черт, зачем  я  сюда  явился?  Мне  абсолютно
нечего сказать Папе, кроме "здравствуйте, как поживаете?". Но Фридландер-Бей
умеет быть хорошим хозяином (когда это служит его  целям);  он  не  позволит
гостю почувствовать себя неловко.
   Пока я прокручивал все это в голове, дверь кабинета открылась, и один  из
каменных истуканов жестом дал понять, что можно войти.  Я  протиснулся  мимо
него и очутился в обществе Папы. Он выглядел  утомленным,  словно  занимался
решением  неотложных  финансовых,  политических,  религиозных,  юридических,
военных вопросов (и что там еще назвать?) без передышки много часов  подряд.
На  белой  рубашке  проступили  пятна  пота,  волосы   растрепались,   глаза
покраснели от усталости.
   Когда Папа поднял руку, обращаясь к  Говорящему  Булыжнику,  она  заметно
дрожала.
   - Кофе, - приказал он тихо, хрипловатым голосом. Потом повернулся ко мне:
   - Подойди, подойди к нам, племянник, сядь. Как ты себя чувствуешь?  Хвала
Аллаху, операция прошла успешно. Я получил доклады доктора Лисана. Он вполне
доволен результатами. В этом  отношении  я  тоже  доволен,  но,  разумеется,
истинным  доказательством  эффективности  устройств  будет   их   правильное
использование. Я молча кивнул.
   Булыжник принес кофе, и это дало мне несколько минут передышки.  Пока  мы
пили и перебрасывались пустыми фразами, я чувствовал  на  себе  внимательный
взгляд Папы; его брови сошлись в единую  линию,  на  лице  появилось  слегка
брюзгливое выражение. Я прикрыл глаза, кляня себя за глупость: как  же  меня
угораздило явиться в такой одежде! Джинсы и  ботинки  выглядят  нормально  в
клубе Чири или когда я слоняюсь по городу в компании Махмуда, Жака и Сайеда,
но для визита к Папе нужна галабийя. Слишком поздно:  раз  уж  сел  в  лужу,
придется как-нибудь выбираться из нее.
   После второй порции кофе я слегка  покачал  чашку,  показывая  этим,  что
больше не хочу. Кофе унесли; Папа прошептал что-то Булыжнику. Второй громила
тоже вышел из комнаты. Впервые меня оставили с Папой  наедине.  Я  терпеливо
ждал.
   Старец напряженно думал о чем-то, сжав губы.
   - Меня радует, что ты настолько проникся моими заботами,  что  согласился
на операцию, - произнес он наконец.
   - О, шейх, - начал я. - Я...
   Он сразу поднял руку, прервав меня.