идея  новой  странной  композиции,  трудной,  но
возможной. Понять, представить возможно,- ну, а воссоздать?
   Тянуло  холодком.  Эдуард  Львович поправил  в ногах  пальто,  согнулся
совсем  калачиком,   скрипнул  по  подушке  небритой  щекой  и  старался  не
шевелиться,  чтобы согреться.  Холодком  тянуло,  и  воздух  стал  как будто
свежее. Нотки исчезли, исчезли и холмики, но туканье пулемета стало еще чаще
и отчетливее. Однако ухо уже привыкло к нему. И Эдуард Львович заснул.
   Когда стало светать, в верхней части  окна, в обеих рамах, обнаружились
дырочки в стекле, а  от  дырочек шли кругом  лучи.  Рассвело  еще,  и  новая
дырочка обнаружилась  в обоях,  на  стене против  окна.  Обои вокруг дырочки
припухли от распыленной штукатурки.
   Никто в окно не метил. Октябрьские пули летали всюду, не очень заботясь
о цели. Зачем-то одна из них, самая бесполезная, но и безвредная, залетела в
комнату композитора, нарушив на минуту его музыкальное сновидение.

КАРЬЕРА КОЛЧАГИНА

   На шестой же день забежал в кухню особняка Андрей Колчагин. Был небрит,
красен, весел, хоть и вздрагивал - за эти дни  поистрепался. Пришел с ружьем
и набитой  сумкой. В мешке нашлась колбаса, круг сыру, большой  ком масла, к
которому крепко  примерзла газета. Еще какая-то  рухлядь, которой Дуняше  не
показал.  Впрочем, дал ей  будильник, початый  пузырек одеколону  и шелковую
кофту с узкими рукавами и кружевом.
   - Это что ж, откудова у тебя?
   - Нашел. Ящик на дворе разбился.
   - Нашто ж мне, на меня и не налезет! Это барыни носят.
   - Барыням нынче,  Дуняшка,  капут  пришел. И  барыням  и баринам.  Наша
власть одолела.
   - Ты где ж был? Ужли стрелял?
   - Ясное дело. В самом был сраженьи. Телефонную брали.
   - Кто брал-то?
   - Кто. Мы и брали, большевики.
   - Нешто и ты с ими?
   - С кем больше? С народом мы! Против юнкарей и всей буржуазии. Таперича
им крышка, наша взяла.
   - Не пойму я что-то, из-за чего стреляют. Смута одна.
   - Тебе и понимать нечего. Ты бери кофту и духи бери. Теперь этого добра
мы можем сколько угодно.
   - Чужое, поди?
   - Чужое. Разговаривай! И дура же ты, Дунька. Деревня.
   Однако  господам  -  сказал  -  лучше не  показывать, не их дело. Так и
сказал: "господам". Других слов еще  не было, не знал точно, буржуи ли живут
в особняке, где кухня всегда была ему ласковым приютом.
   Пробыл недолго,  ночевать не  остался, даже в бане  не был,- а  как раз
топили. Уходя, захватил  и  ружье,  нацепив на плечо  дулом вниз. Сумку тоже
захватил с собой, но пустую: содержимое запер в свой сундучок.
   По улице шел  Андрей Колчагин шагом уверенным. Из-под фуражки выбился у
него клок волос,  по-казацки, хоть  и  был  он пехотой. Встречные, прохожие,
смотрели на него недружелюбно и с опаской; он  на них не смотрел. Чувствовал
себя Андрей Колчагин  не простым человеком, солдатней, а значительным, вроде
героя,- как раньше было в деревне, перед отправкой на фронт.
   Прошел прямым путем в Чернышевский,  к  воротам Совдепа,  где уже много
солдат  без толку толпилось,- у всех за плечами ружья  дулом в землю.  Здесь
перекинулся словом,  выкурил  папиросу, справился,  как  пройти с  бумажкой,
через какой подъезд. Встретил  некоторых, что вместе с ним брали телефонную;
но  у  них бумажки  не было. Протолкался, подождал в  очереди, добился-таки.
Держал  себя  не  по-простецки,  а  без  боязни, боевиком;  и  слова говорил
подходящие.
   За  столом, в комнате кислой и дымной,  сидел,  вписывал, ставил печать
человек жидкий, черноватый, в пиджаке, но не робкий. Покрикивал на солдатню.
На  Колчагина  не глядя, вписал его  фамилию  на бумажку,  хлопнул  печатью,
сказал:
   - Вот, товарищ, отправляйтесь по назначению.
   - А куды идти-то?
   - Написано. На Хамовниках будете. Кто следующий?
   Пришлось шагать обратно. Бумажку с печатью сунул Колчагин в обшлаг.
   В  Хамовниках,  в  большом  занятом   доме,  была  толкотня  и   полная
неразбериха.  И не узнаешь,  кто тут главный, кто  командир и чем командует.
Солдаты сидели в креслах, на столах, на подоконниках, и паркет  был заплеван
и забросан окурками. Кто покрикивал на других, того и слушали.
   Колчагин прошел по комнатам, ища, кому вручить свой  новый документ,- и
не  нашел. Было  таких же ищуших еще несколько.  Тогда Колчагин  взял у  них
бумажки, сверил,  небрежно  бросил им: "Ладно,  все в порядке; подождите". И
затем  стал  уже  спрашивать  бумажки у всякого нового пришедшего.  И  вдруг
почувствовал  себя вроде как бы начальством.  Власти не было - нужно  власть
налаживать. Налаживать власть  стал Андрей Колчагин. И все поняли, что так и
быть  должно.  Теперь к нему обращались  уже  с некоторым  почтением,  как к
старшему.  Затем приехал  на дребезжащей машине какой-то штатский, влетел  в
первую комнату, крикнул: "Здравствуйте, товарищи, сейчас все будет",- но ему
никто не ответил. Он заметался, перекладывая свой портфель со стола на стол,
искал чернильницу и явно не знал, что  делать дальше. Вот тут-то  и выступил
Андрей Колчагин, спокойный, в фуражке, с папиросой в зубах:
   - Мандаты проверены, товарищ. Все в порядке.  Сейчас выставим охрану, а
то всякий пройдет сюда без надобности. И двери прикажу на запор, без особого
пропуска не лезть.
   Приезжий  очень  обрадовался,  даже  не сумел  сважничать  и  разыграть
начальство. Было ясно, что начальство уже родилось в лице Андрея Колчагина.
   Все  были  голодны. Колчагин  выбрал  пятерых,  послал  "раздобыть".  И
бумажку им  выдал;  сам писал  плохо, но нашелся более  грамотный,  которому
Андрей и приказал быть как бы писарем. Подписывал же сам: "Начальник команды
товарищ Колчагин".
   Раздобыли  в арбатском  магазине,  который  пришлось  вскрыть на  нужды
борцов, только некому было вручить расписку,  так как  хозяина не оказалось.
Притащили в  мешках: большой круг сыру, какая нашлась колбаса, много  масла,
разные коробки. Колчагин принял, все велел запереть в комнату. Потом выдавал
сам для дележа. И в свой мешок тоже поклал на случай - сколько вошло.
   Кто  ушел, кто остался. Спали тут же, не раздеваясь, на полу. Колчагину
предоставили диван. И понятно: начальство,  трудилось больше  других. Ложась
спать, Андрей сначала проверил охрану и назначил смену.
   Поутру, на другой день, опять приехали какие-то организаторы,  толклись
на  месте,   говорили  о  пишущих  машинках,  отмечали   на  дверях  комнат,
передвигали  столы, уходили,  приходили. Колчагин  неизменно сопровождал их,
помогал двигать столы,  записывал  что-то себе  на  бумажку, а  по  уходе их
садился  за письменный стол в  первой комнате, смотрел зорко и покрикивал на
входящих. Люди сменились - Колчагин оставался.
   Так  потекли  дни. В комнате  заскрипели перья,  в  приемной  толкалась
сначала солдатня, потом  появились  и обыватели,  напуганные, нерасторопные.
Сюда свозили  вещи, сюда  приводили арестованных,  отсюда  летели приказы от
имени  Хамовнического  Совдепа,-  но ничто не могло  произойти без ведома  и
санкции Андрея  Колчагина, которого звали комендантом. Никто  его не ставил,
не  выбирал,  не  утверждал  в  звании.  Колчагин был необходим,  естествен,
неизбежен. И  когда проситель, обойдя все комнаты, терял последнюю надежду,-
ему говорили:
   - А вы, товарищ, обратитесь-ка лучше к товарищу коменданту.
   И проситель робко стучал в "кабинет коменданта", где за  столом пил чай
с сахаром и булкой известный во всем  Хамовническом районе товарищ Колчагин,
властный, толковый и не знающий сомнений.  Иных направлял, другим решал дело
сам, выдавая бумажку с подписью и собственной своей комендантской печатью.

НОЧИ ОБРУБКА

   Страшнее дней были ночи Обрубка. Часто в эти кошмарные ночи, между сном
и явью, мерещился ему последний бунт калек и уродов.
   На низких  колясочках, с деревяшкой в  каждой  руке, чтобы  упираться о
землю,-  черепашьим  вихрем  летят  обрубки  войны  к  войне  новой.  А  он,
совершеннейший из обрубков, чудо хирургии,- чудом же мчится  впереди всех за
командира. За  ним слепые, скрюченные в рог,  лишенные лица,  глухие, немые,
отравленные, сонные,- взводы георгиевских уродцев.
   Революция новая,  небывалая,  последняя: всех,  кто еще  здрав  и  цел,
окарнать в уродов,  всех под один  уровень! Зубами  отгрызть уцелевшие руки,
колесом проехать  по ходящим ногам, наколоть видящие глаза, отравить дышащие
легкие, громом потрясти мозговые коробки. Всех под одну стать!
   И женщин! Дайте  нам женщин-обрубков,  таких  же,  как  мы. С  руками и
ногами целыми,  с  глазами видящими и  лживыми,  они будут презирать  нас  и
отталкивать. Пусть они будут обрубками: мы оставим им только груди. Мы будем
сползать и соединяться  без рук  и без ног.  И пусть  родятся у нас такие же
дети.
   Все перестроить!  Пусть  одеждой человеку  будет мешок,  а  работать он
будет зубами. Только  слепым  и  безумным оставить  право иметь конечности,-
пусть водят  и носят  других калек.  Не все ли  равно: разве не водили нас и
раньше слепые и безумные? Если захотят того глухие  и  немые,- всем здоровым
вырвать языки и проткнуть уши каленой иглой! И старым, и детям, и девушкам.
   Пусть будет тишина в мире, придумавшем боевые марши и гимны, барабанный
бой и грохочущее орудие.
   Кошмар - кошмар - из отрубленных ног костры на площадях. Вокруг костров
быстрой каруселью летят коляски безногих - бунт безногих - шабаш уродов,-  а
безумные  бросают в огонь ненужные  больше книги,  стулья,  рояли,  картины,
обувь,  главное - обувь,  и еще перчатки, обручальные  кольца,-  весь  хлам,
нужный только целым, которых больше нет и не будет. Теперь вы поняли!
   Высшая красота - рубец и культяпка. Кто больше изрублен и изрезан - тот
всех прекрасней. Кто смеет думать иначе - на костер. Вымарать на иконах и на
картинах руки и ноги, изуродовать лица, чтобы прежней красоты не  оставалось
и в памяти. Опрокинуть и разбить в  музеях  античные  статуи, оставив только
мраморные торсы да бюсты с отбитыми носами. Воздвигнуть  на больших площадях
копии ватиканского торса Геркулеса,- единственная  достойная  статуя,  идеал
красоты повоенной!
   Миром будет править синяя, блестящая культяпка. А провалится мир - туда
ему и дорога!
   От кошмарных дум и снов Обрубок стонал протяжно и мучительно. Перебирая
мускулами спины, старался перевернуться на бок. Он умел делать это с налету,
резким движением, головой упираясь в подушку и помогая себе сильной шеей; но
иногда,  не  рассчитав движенья, падал  на живот и, измучившись, плакал, как
ребенок.  Чтобы  поправиться,  долго  раскачивался,  опять  напрягал  шею  и
копошился в яме мягкого тюфяка. Отдышавшись, закрывал глаза,- и тогда кошмар
начинался снова, в полуяви-полусне его мучительной ночи.
   Думать о другом? О чем? Вспоминать  о прошлом, когда можно было на этих
ногах обойти весь мир, этими  руками  обнимать и отталкивать, когда было все
доступно, игра  и  борьба, поход и вальс, жест и работа? Когда можно было...
можно  было  почесать  плечо,  не  делая  для  этого трудных  и утомительных
движений  головой, чтобы хоть достать  подбородком?  Ему  качалось, что  еще
никогда и ни у кого не чесалось так сильно плечо, и с холодным ужасом думал:
а  вдруг,  как не раз бывало,  зачешется бок  или грудь!  Позвать  Григория?
Бедный  Григорий! Что  бы  он дал,  Обрубок,  чтобы стать таким  "бедным", с
руками и ногами,-  пусть пожилым и  полуграмотным  солдатом. Кем угодно,  на
какой  угодно грязной работе. Каторжником - да, и каторжником. Даже шпионом!
Любая жизнь лучше его жизни.
   Ему вспоминались  постоянные больные и напрасные  споры  eго с соседом,
Каштановым, потерявшим  на  войне зрение. И теперь  он находил тысячу  новых
доводов и доказательств тому,  что жизнь слепого во много раз легче, что все
же она - настоящая жизнь, полная возможностей. Ночью, вот сейчас, в темноте,
Каштанов  равен всем другим. Он лежит удобно в постели, может метать, налить
в стакан воды, выпить, крепко потянуться, опять заснуть. Может спать не один
и, не видя,- ласкать. И этот счастливчик смеет жаловаться, смеет сравнивать!
   Упершись затылком в  подушку,  Обрубок приподнял  спину, изогнул тело и
стал медленно  и напряженно опускаться с протяжным, сквозь  зубы, сдавленным
звериным, волчьим воем.
   В соседней комнате скрипнула кровать и зашлепали босые ноги Григория.
   - Али неможется, что стонете? Может, надо что?
   Попоил водой,  из  столика  вынул  плоское  суденышко,  долго мозился с
калеченым, как с ребенком, поправил постель, укутал, дал покурить, подставил
блюдечко для пепла,- все при свете ночника. Посидел рядом, на самой постели,
рукой скрывая зевоту.
   - Что же, Григорий, так всегда и будешь за мной ходить?
   -  А  что ж, ужель вас оставлю! Мне жить хорошо, только бы вас утешить.
Не стоит об этом думать, ваше благородие. Меньше думаешь - лучше спится.
   - Ты  и вправду  веришь  в Бога,  Григорий?  Или  только так  говоришь,
стараешься в него верить?
   - В Бога я верю, как же не верить в Бога.
   -- Добрый он, твой Бог?
   - Добрым ему ни к чему быть. Он строгий.
   - А зачем он меня искалечил, твой Бог?
   - Как можно, ваше благородие, это ж не Господь, а люди!
   - А он позволил людям.
   - Значит, свои у Его соображения,  нам  о том  знать не дано. Вам, ваше
благородие, смириться надо, такая уж вам судьба.
   -- Ну, хорошо, Григорий, я смирюсь. Иди спать.
   Григорий зевал и закрещивал рот.
   - Если что опять нужно - покликайте, а напрасно себя не мучайте.
   - Спасибо, Григорий, иди.
   Думал  о Григории  и его  строгом Боге,  имеющем  свои  соображения.  О
верующих, могущих смириться в любом  несчастии. И странно - им не завидовал.
Только им, единственным, и не завидовал. И в себе такой веры не находил и не
искал. Обман!
   Но, о  них думая, затихал, и  вправду  смирялся,  позволяя  сну мягкими
руками  коснуться  глаз.   И  во   сне  видел  себя  здоровым,  не  спешащим
использовать свое здоровье - свои цельные руки и ноги, свою молодость. Видел
женщину - шутил с ней.
   Обрубку  еще не было тридцати лет. В этом возрасте перед  человеком вся
его жизнь. Но Обрубок не был человеком...

ОБЕЗЬЯНИЙ ГОРОДОК

   Замкнутым кругом  вырыли ров, сделав внешнюю  стену отвесной. Получился
островок, выхода с которого не было.
   Посреди острова высокое сухое дерево с голыми ветвями. На них обезьянам
удобно заниматься гимнастикой.
   Под   деревом  домики  с  окнами,  чердаками,  крышами,-   совсем   как
человеческие. Хорошие качели.  Бассейн  с  проточной  водой,  а  над ним, на
перекладине, подвешено на веревке кольцо. Все для удовольствия.
   Огромной   семье    серых   мартышек   жилось   привольно.   Плодились,
размножались, наполняли городок.
   Смотритель зоологического сада  рассчитал правильно: обезьяний  городок
пользовался  большим  успехом  у  публики.  Мартышкам  бросали орехи,  хлеб,
картофель,  любовались  их  фокусами,  смеялись  над их любовью  и семейными
раздорами.
   Смотритель решил переселить в городок и  рыжую  породу. Добавили домик,
крышу сделали  покрепче. Новые граждане были чуть-чуть  покрупнее, мускулами
крепче, нравом озорнее.
   Сначала все  шло  хорошо. Были, конечно, драки,  но  без драк не бывает
прочной общественности. Затем выяснилось соотношение сил и  началось расовое
засилие.
   Был  среди рыжих  один  -  чистый  разбойник.  Сильный,  ловкий,  злой,
командир среди своих, он стал  истинным  бичом  серых.  Не  пропускал случая
задеть, куснуть в загривок, цапнуть за ногу.
   Сначала побаивался  тронуть самку-мать, возле  которой суетился  голый,
тоненький  живчик.  Но  кончилось  тем,  что  белыми  острыми зубами,  ловко
подкравшись,  тяпнул  нежного  младенца  и  спасся  на дерево от разъяренной
матери.
   Проделка  рыжим понравилась;  они почувствовали свою силу. И тогда же в
обезьяньей душе серых впервые родилось сознание предопределенности, грядущей
неминуемой гибели их патриархального племени.
   Серый страх  поселился  в  обезьяньем городке. И скоро худшие  ожидания
оправдались.
   Рыжий  насильник  скучал. Все  одно  и  то же,  все  одно и то же. Даже
никакого  серьезного  сопротивления. После того, как он, загнав  одну робкую
жертву  на  край  ветки, заставил ее  сделать неудачный  прыжок вниз  (серый
сломал заднюю  руку),- никто  из серых больше  на  дерево не лазил. Отнимать
пищу  тоже  скучно,-  и  надоело,  и  ни к  чему,  своей  достаточно.  Нужно
что-нибудь особенное.
   От  скуки  рыжий делал стратегические обходы, высматривал кучу дрожащих
обезьянок,  бросался прямо с  крыши домика в самую  гущу,  цапал за загривок
кого попало, потом садился поодаль, почесывая бок, и белыми зубами дразнился
и  издевался над трусами.  Те вновь  скучивались поодаль,  уставив  на  него
близкие  глазки и  стуча  зубами.  Куда  бы  он ни  упрыгивал,- все, как  по
команде,  повертывались в  его сторону, зорко наблюдая за  его  движениями и
готовясь в нужный момент отпрыгнуть. Когда он отходил далеко или спал дома,-
они решались зализывать раны,  глодать морковку, искать друг у друга блох и,
наскоро и несмело,  любить  друг друга.  Жизнь, хоть и  ставшая невыносимой,
должна была продолжаться. Но это была жизнь обреченных.
   Однажды,  когда  рыжий  скучал  от  безделья,  один  из  серых  рискнул
позабавиться: прыгнул в кольцо над бассейном и стал качаться. Рыжий заметил,
тихо спустился в ров, обошел понизу  обезьянью усадьбу,  нацелился, внезапно
появился у бассейна, поймал серого за хвост и быстро сдернул его в воду.
   Серый поплыл к краю,- но враг его был уже там; поплыл к  другому,- но и
здесь не удалось  выйти.  Едва он цеплялся  за край, рыжий насильник крепкой
рукой ударял его по маковке головы и окунал в воду.
   Вот наконец  новая  и  интересная  забава. Серая  жертва  обессилела и,
погружаясь  в воду, пускала пузыри. Когда  в последний раз мокрая  обезьянья
головка появилась  у  края,  рыжий,  уже  без особого увлечения, лишь легким
щелчком, погрузил  ее  в бассейн и подержал  недолго. Теперь  всплыли только
пузыри. Издали  на  эту шалость  рыжего  смотрели дрожащие  серые обезьянки,
скаля зубы и поджимая хвосты.
   Рыжий  подождал, обошел  еще раз бассейн,  задорно выгнул  спину, потом
отошел,  присел,  оскалил зубы, отряхнул мокрую руку  и, найдя турецкий боб,
принялся его чистить. Забава окончилась, и опять стало скучно.
   Но в общем, опыт  ему  понравился, и  бассейн стал  чаще привлекать его
внимание. Теперь он уже сам загонял сюда новые жертвы.  Когда  ему удавалось
схватить  крепкими  зубами  зазевавшегося   серого,  он  подтаскивал  его  к
бассейну, отбиваясь зубами  от  судорожных  рук, и быстро сталкивал  в воду.
Топил не торопясь, давая  жертве немного отдышаться, лукаво отходя к  краю и
возвращаясь   вовремя,  чтобы   погрузить  голову  слабого  пловца,   играл,
забавлялся,  прыгал в  кольцо, качался  и вновь подоспевал  вовремя. Утопив,
скучал,  растягивался  на  крыше  домика, забирался  на  дерево  и  сильными
мускулами сотрясал большие сухие ветви.
   Серая колония убывала. Страх перешел  в безнадежность. Примеру  главаря
следовали  и   другие  рыжие,  нападая  врасплох  на  исхудавших,  облезлых,
растерянных,  дрожащих  обезьянок, забираясь  в  их дома, выгоняя их наружу,
отнимая пищу, перегрызая  руки, вырывая клочьями шерсть. Серая колония таяла
- рыжая плодилась и благоденствовала.
   Смотритель  зоологического  сада слишком  поздно  заметил  исчезновение
серых,- лишь  когда воду  спустили для чистки бассейна. Сторожам  досталось.
Оставшихся  серых переселили из вольного  городка  в особую клетку. Здесь их
откормили, а к клетке привесили  дощечку с их латинским названием. Разрешили
жене одного из сторожей поставить рядом  столик с пакетиками турецких бобов.
Это давало  сторожихе небольшой  постоянный  доход,  особенно по  воскресным
дням,- а саду - экономию на пропитание обезьяньего племени.
   Глядя на  пополневших мартышек,  невозможно было установить, вспоминают
ли  они  об  обезьяньем вольном  городке,