роды средиземноморского побережья, культуре которых ее
учили  изумляться  в  гимназии,-  лишь изживали или  реставрировали  обломки
культуры, древнейшей, созданной народами, ранее их пришедшими в мир.
   Из   глубины   веков   вставала  величественная  религиозная   система,
охватившая своей дисциплиной  все стороны жизни, проникавшая в интересы духа
и мелочи быта, заполнявшая всю жизнь человека.
   Под   наслоениями  греческой  науки  и  философии,  внезапно  лишенными
оригинальности, проглядывал Вавилон, сияла высокая мысль  египтян,  иранцев,
индусов. Непрерывность исторического развития пресекалась  гибелью культур и
завершенностью процессов.
   В старом профессоре это рождало  пессимизм и горечь мысли; в юных душах
рождалось  иное: восторг перед прошлым,  уважение  к отдаленному  предку, не
просто человекоподобному, а мыслителю, поэту, великому политику.
   Из развалин древности пробивался новый источник жизни, мысль стремилась
к новому возрождению.
   Но и старому и юным  одно было  ясно: крушение ценностей, хотевших быть
абсолютными, шаткость здания сегодняшнего быта, близость грозы, сгустившейся
над новым Вавилоном.
   Танюша  слушала  профессора,  внимательно  наблюдала,  как с  носа  его
постоянно спадало золотое пенсне, глядела в  прошлое, чувствовала  будущее и
росла. На нежном мозге быстрыми штрихами зачеркивались записи детской думы и
простых  верований,  каракульки ребяческих дневников исчезали под скорописью
новых слов, и капал деготь мысли в мед сердца.
   Танюша слушала, и рот ее был полураскрыт.

СОЛДАТЫ

   С барским особнячком на  Сивцевом  Вражке очень  малым был связан  брат
Дуняши, Андрюша, рядовой Колчагин, пехотинец.
   Этот жил до призыва в  деревне, а война застала его на двадцать третьем
году  жизни. Не оглянулся, как оказался в  окопах,  а скоро снялись и начали
отступление.
   Впрочем,  шли  ли  вперед,  шли ли  назад,-  рядовой  Колчагин не знал.
Неприятеля близко не видал, а только ухом слышал. Из-за чего  война - понять
не  мог, а что приказывали,-  делал аккуратно.  Был вынослив, пищей доволен.
Как  неженатый и  без своего хозяйства, по  деревне  скучал  меньше  других.
Утомившись,  спал;  мог  и  выпить,  когда  было  на что или  когда угощали.
Офицеров, которые не дрались, уважал; которые дрались  - еще больше,  считая
именно их настоящими.
   Таких же,  как он, были еще тысячи и еще миллионы,- постарше, помоложе,
поглупее,  недогадливее.  В   массе  они  были  великой  военной  силой,  по
отдельности  - Иванами,  Василиями, Миколаями из деревни Вытяжки  близ  села
Крутояр.  Верст за тысячу и  за две от их  деревни были местечки с каменными
стройками  и богатыми запасами навоза: Блаукирхе, Иоганнисвальд.  Солдаты из
этих  местечек носили медные каски, были грамотнее, понимали больше  и лучше
маршировали. Но, грозное войско  -  вместе, по отдельности они были Гансами,
Вильгельмами, мелкими хозяйчиками, батраками, рабочими.  Еще дальше к западу
жили и ушли  на фронт Жаны и Базили  из  местечек Масси и Бьевр; южнее -  из
живописного прибрежного Пьеве ди Кастелло и горного Рокка ди  Сант  Антонио,
где  женщины провожали  молодых Джованни,  Джузеппе и  Базилио.  Новобранцы,
особенно при  женщинах,  держали себя  браво  и  героически; в душе  их была
бессмыслица, прикрытая робким недоумением. Но было придумано  много простых,
легко произносимых  слов и довольно красивых  оборотов  речи,  одинаковых на
всех языках, для  замены и облегчения  мысли. Придумыванием таких  слов были
заняты адвокаты  с малой практикой,  старавшиеся  через журнализм  попасть в
парламент. В том, что  все  это  хорошо, честно и даже  умно, были  искренно
уверены многие хорошие, честные и умные люди,  и это придавало настоящий вес
войне и патриотизму.
   Под зданиями  дипломатических кладбищ  были  проложены  канализационные
трубы,  по которым гадкая  жидкость текла в  центральную клоаку, а оттуда на
поля  орошения, где росла прекрасная цветная  капуста. Таким  образом, путем
тщательной очистки, чиновная ложь и мерзость на последнем этапе превращалась
в  красоту храбрости и чистую слезу. Люди же ограниченные говорили о простом
обмане,  что  было несправедливо:  обман  был  очень  сложен  и величествен.
Поэтому люди с узкими лбами стали пораженцами,  мудрые  же отошли  от жизни,
одни - на долгие годы, другие - навсегда.
   Между теми и другими, и еще третьими,  и четвертыми, и всеми остальными
разница  была  так мала, так  незаметна,  что судьба  решила,  не  копаясь в
мелочах и из  опасения  возможной  ошибки,  всем им уготовить одну и  ту  же
участь. Она взмахнула бичом и на всех телах оставила красный,  неподживающий
рубец.
   Да. Но  дело в том, что было  нечто гораздо важнее таких рассуждений, а
именно вопрос о рубашке и штанах. С казенными как-то сразу  вышла заминка, а
походных бань и совсем не было. Иметь  же свою, домашней работы рубаху,- это
совсем особенная вещь, этого в двух словах не расскажешь, но разумному и так
понятно. Если баня была светлой Пасхой,  то рубашка - воскресным днем, вроде
воздуха  после  душной  барачной  землянки.  Поэтому  Андрей  написал Дуняше
письмо, которое прошло нужную цензуру, дошло до кухни на  Сивцевом  Вражке и
попало в столовую профессора.
   Читала письмо  Танюша,  обсуждали  все,  а  Дуняша старалась прикинуть,
сколько обойдется послать братану рубашку, если сошьет ее она сама.
   После обеда в  кухню пришла Танюша и дала Дуняше денег, гораздо больше,
чем было нужно, сразу на две рубашки и на штаны. Танюша стеснялась, а Дуняша
была бы рада, если  бы только могла понять, почему господа дали ей денег  на
нужду брата. Жила давно, считала их добрыми,  дарили часто, очевидно ценя ее
службу. А почему дают на рубашку Андрюше, не так понятно. И Дуняша взяла как
подарок себе.
   Теперь  стало  проще.  Дуняша купила  добротной материи, шила вечерами,
сшила и послала. Танюша узнала ей,  как переслать Андрею на  фронт, сама все
надписала. Написала и письмо.  И было  Дуняше  так  странно, что вот из этой
кухни пойдет и  письмо  и  рубашка  прямо  на фронт, где  Андрюша стреляет в
немцев.
   Так и случилось. Прошло с  месяц,  и опять почтальон принес  солдатскую
весточку: Андрей рубашки получил,  как раз впору;  с неприятелем же мы скоро
справимся. Ганс писал тоже своей жене в  местечко  Блаукирхе. Но  лучше всех
написал письмо  красавчик Джованни из Пьеве ди Кастелло  - свой невесте.  Он
посылал ей mille baci* и в самом конце приписал:
   "L'amor e invincibile, come la forza italiana"**.
   Впрочем, его отряд стоял  пока в окрестностях Вероны. Но не в том дело.
Открытка была  красива, а  в левом углу  -  Савойский  герб. Розина показала
подруге, и обе были в восторге.
   Ложась спать, Розина  письмо положила под подушку. И заснула она только
после долгих вздохов. В своей деревне она считалась самой красивой девушкой.

   * Тысячу поцелуев (итал.).
   ** "Любовь непобедима, как сила Италии" (итал.).

У ТАНЮШИ
   В день  рождения Танюши (17 лет!) Сивцев Вражек до  утра слушал музыку,
но  не Эдуарда Львовича, а  приглашенного тапера.  В доме профессора,  таком
штатском,  таком солидном,  впервые  появилась  военная  молодежь,  и  сразу
много,-    офицеры,    больше    юнкера,   и   только    один   Белоушин   -
вольноопределяющийся.  Дуняшин брат Андрей был в отпуску, на  побывке  после
легкой раны, и помогал ей прислуживать. Он говорил Дуняше:
   - Здесь што! У нас на фронте, в штабе, не так еще отплясывают. И музыка
- всем музыкам музыка, потому что полковой оркестр. А здесь што!
   Перед офицерами  Андрей стоял  навытяжку,  к  юнкерам становился боком,
вольноопределяющегося совсем не замечал,- когда подавал чай.
   Самым  блестящим офицером был Стольников, совсем молодой офицер, но уже
поручик,  произведенный на фронте.  Здоровый, стройный,  загорелый,  умница,
неплохой танцор.  Лучше его танцевал только Эрберг,  еще юнкер, но уже перед
выпуском. Если сердце Леночки колебалось, то только Стольников мог отвлекать
его  внимание  от кумира давнего.  Стольников был  прямее и проще, но Эрберг
привлекал серьезностью и загадочностью. Леночке на вечере в Сивцевом  Вражке
было весело, и ее брови меньше обычного удивлялись.
   Стольников на  днях возвращался на фронт - с охотой. В Москве он был по
делам, командированный  по  закупке лошадей. К  фронту он уже  привык, здесь
чувствовал  себя гостем.  Он был  артиллерист, нанюхался  пороху,  имел  что
рассказать,  сжился  с батареей.  Ему казалось, что жизнь сейчас там,  а  не
здесь. Но и здесь хорошо, когда весело,  когда не говорят пустяков  о войне,
которой не понимают.
   Эрберга скоро  могли отправить на фронт. Теперь уже всем ясно, то война
затянется.
   Были студенты: медик Муханов, юристы Мертваго  и  Трынкин, естественник
Вася  Болтановский. Этот  - большой  приятель Танюши,  энтузиаст,  верующий,
театрал,  любитель музыки. По  мнению Васи,  с  которым Танюше было  легко и
свободно  говорить,  мир немножко  сошел  с  ума,  но  это не  беда, а очень
интересно.
   -  Мы  увидим такие  вещи,  такие события, что сейчас и не  придумаешь.
Очень интересно сейчас жить, Танюша!
   Вася Болтановский  был любимцем старого орнитолога,  который  знал отца
Васи  таким  же   пылким  и  жизнерадостным  студентом.  Васю  единственного
профессор, со всеми изысканно, по-старинному вежливый, называл на "ты", любя
брал за вихор и отечески ласкал.
   - Жить, милый  мой,  всегда интересно, и никаких  для  этого  особенных
событий не требуется, а уж вернее - наоборот. Такие-то события только мешают
внимательно читать книгу природы.  Ты вот  естественник  и  должен это лучше
других знать. Войну лучше в микроскоп разлядывать, разницы никакой нет. А уж
жить лучше в мире.
   Вася возражал:
   - В микроскопе  козявка, а  тут человек. И я не о войне  одной  говорю.
Тут, профессор,  весь мир вверх  тормашками... Не  успеет  война кончиться,-
такие начнутся дела... прямо жутко и весело.
   - Жутко, да  не больно  весело.  Убьют тебя  -  матери твоей не  больно
весело будет. Нельзя, Вася, так говорить! Ты кровь учти, кровь. Цена какая!
   Вася задумчиво говорил:
   - Да. Это - да. Вот с этим мириться трудно. Если бы не кровь...
   Медик  Муханов,  еще  не  сдавший курс  остеологии,  вставлял  солидное
мнение:
   - Без крови, профессор, операции не бывает.
   На что получал от профессора, не любившего медицины:
   -  Ну,  положим,  бывают  операции  и без крови; если  вы себе  челюсть
свихнете, вас врачи резать не станут. А главное - живет весь мир существ без
медицинских  операций,  живет  не  хуже  нашего,  и  гордиться  нам   нечем.
Насильственных  вторжений в мировую эволюцию  природа  вообще не терпит; она
мстит за это, и жестоко мстит.
   Танюша думала, что дедушка прав лишь постольку, поскольку  он - добрый,
и поскольку убийство человека отвратительно. Но ведь война не совсем простое
убийство, и разве существует "мирная эволюция" природы? И там скачки, и  там
войны, революция,  борьба.  Дедушке хочется,  чтобы все было просто, мирно и
хорошо. Но в действительности бывает совсем не так.
   Но тут уже начинался вопрос, на который ответа Танюша не имела.
   О войне  было мнение и  у  Дуняшиного брата Андрея.  Он излагал  его на
кухне Дуняше в таких выражениях:
   - Человека я наверное убивал,  хотя  и  не  своими руками,  а, конечно,
пулей. А  доведется -  и  штыком пропорю. И, однако, я не убивец,  а я воин.
Воюем же  мы, Дунька, для  причин  государства, а не  для себя. Мне на немца
вполне наплевать, хоша я его и должен ненавидеть, так как через него страдаю
по  долгу присяги.  Приказывают, и идем без сопротивления для принятия ран и
даже смерти.  А чтобы хотеть мне войны - я ее хотеть не могу,  а совсем даже
не  желаю, прямо тебе говорю. И,  главное  дело,- вши! Почему  я  их кормить
должен? А, между прочим, кормим. Это надо понимать.
   На вопрос же  профессора "когда  вы немцев  победите?"  Андрей  ответил
молодцевато:
   - Так  точно, обязательно скоро их прикончим  во славу Отечества. Иначе
невозможно.
   И  покосился  на  молодого   боевого  офицера.  Тот  сказал:  "Молодец,
пехота!", а Андрей выпалил: "Рады стараться, ваше благородие!"
   Все  рассмеялись, юнкера позавидовали,  а Леночка окончательно  решила,
что сегодня Стольников интереснее Эрберга.
   Андрей,   проходя   в   переднюю,   как   бы   невзначай  задел  локтем
вольноопределяющегося. Дуняше же на кухне заявил:
   -- Только один и есть наш, заправский; а которые прочие - так, шаркуны,
пороху не нюхали.

ТАПЕР

   В  углу гостиной,  на низком кресле, некрасиво  подобрав ноги  и сильно
горбясь,  сидел  Эдуард Львович, нечаянно забытый  всеми  и,  конечно, самый
неинтересный в  этот  день человек. Он невольно морщился, слушая, как  тапер
барабанил по клавишам рояля, и душою болел за инструмент.
   Он не мог не прийти  на вечер Танюши в  такой ее торжественный день (17
лет!). Теперь  можно было  бы и уйти, не ожидая ужина, но Эдуард Львович  не
решался.
   Из  своего  уголка  он  видел  мелькавшее  платье  Танюши,   иногда  ее
прекрасную русскую головку, с гладко зачесанными волосами. Таня расцветает и
должна  стать  крупной и  красивой  женщиной.  Она  очаровательна  не  одной
юностью: она по-настоящему хороша. Она так же  хороша, как  жалок и некрасив
сам Эдуард Львович. Она молода, он  - скорее старик. Он талантлив,  и это не
дает ему ни  перед  кем преимуществ.  Даже Вася  Болтановский, курносенький,
вихрастый, смешной, имеет  шанс перед Эдуардом  Львовичем,  потому что  Вася
Болтановский  молод и смел. Он обнимает Танюшу за талию и кружит  по зале. И
Танюша близко дышит на Васю. Тапер барабанит по клавишам, и это мучительно.
   Вошли в гостиную студент Мертваго, тонкий, старообразный,  бритый,  и с
ним  барышня,  фамилии  которой Эдуард Львович не  знал, так  как ее  просто
называли  "невестой  Мертваго". Она была лишь  годом старше Танюши,  но  уже
казалась  молодой  дамой:  спокойная, изысканно  одетая, говорили - богатая.
Студент Мертваго кончал университет  в  будущем году. Значит, через  год  он
наденет  фрак  и  будет  говорить:   "Господа  судьи   и  господа  присяжные
заседатели", а по  вечерам перелистывать деловые обложки с фамилией патрона.
Призыв его не коснется - единственный сын. Ему везет, студенту Мертваго!
   Но ему Эдуард Львович не  завидует.  В сущности,  и  Васе  он  завидует
только  сейчас, когда тот танцует с Танюшей. Эрбергу гораздо чаще и  больше.
Эрберга  Эдуард Львович немного  боится:  Эрберг умен  и  расчетлив. Но  как
странно,  что он  будет  офицером  и  пойдет на  войну.  Может  быть, Эрберг
просчитался?
   Профессор отыскал композитора:
   - Хорошо это, когда молодежь веселится! Шли бы и вы танцевать.
   Эдуард Львович потер руки:
   - Да. То есть нет. Я уже не могу! Но я смотрю с удоворствием.
   - Танюша у нас растет!
   "У нас" приобщало к семье и Эдуарда Львовича. Понятно: он - музыкальный
воспитатель Танюши.  Эдуард Львович покосился на бороду профессора  и увидал
широкую  и радостную  улыбку. И  тогда он решил, что  сейчас уйдет домой. Но
никак не  мог найти фразы  на эту тему  и не  знал, своевременно  ли об этом
говорить.  И только  еще раз  потер  руками.  В  эту минуту тапер неприлично
сфальшивил и оборвал танец.
   Профессор  перевел  глаза  на  будущих  супругов  Мертваго,  подошел  к
невесте,  похлопал по плечу студента, не придумал для них ничего, кроме "ну,
так  как  же?  Ага, ну-ну",  и  грузно  направился  в  столовую,  где  Аглая
Дмитриевна  строго осматривала  приборы:  все  ли на месте,  верен  ли счет,
разложила  ли Танюша  бумажки  с фамилиями.  С собой Танюша выбрала посадить
Васю и  Эдуарда  Львовича.  Старики  не ужинали. Однако профессор, подойдя к
столику,  выпил  полрюмки  водки  и  закусил  грибком.  Это  согрело  его  и
развеселило.  С некоторой  завистью  взглянул на  накрытый стол, вспомнил  о
катаре,  сказал  жене:  "Ну,  бабушка,   ты  захлопоталась",  поцеловал   ее
сморщенную руку  и хотел  пройти  в  кабинет.  Но  на  пороге  остановился и
вернулся. Опять подошел к старушке:
   - Смотрел я, бабушка, на Танюшу  нашу. Танюша-то, знаешь, ведь растет у
нас, а?
   Аглая Дмитриевна  посмотрела на  мужа,  считая  в  памяти,  сколько  не
хватает  вилок.  Профессор похлопал  ее  по  щеке,  и  бабушка забыла  счет.
Профессор опять сказал:
   - Семнадцать, а? Не шутка! Танюше-то нашей. Внучке-то!
   И  тут  доброе лицо Аглаи Дмитриевны  озарилось  улыбкой.  Может  быть,
вспомнила, что и  ей  было семнадцать; может  быть, вспомнила, сколько нужно
еще вилок. И смотрели друг на друга,
   старенькие такие.  И вдруг из  глаз профессора, прямо на  бороду, упала
капля. Смутился, заспешил, зацепился пуговицей сюртука за старухино кружево,
сказал: "Э-тэ-тэ-тэ, какая штука! А я сейчас грибком знаешь, закусил".
   И оба,  совсем маленькие старикашки, вытирали друг другу глаза. У Аглаи
Дмитриевны ротик собрался в  морщины, а капля  с бороды птичьего  профессора
попала на сюртук; бабушка замочила в ней руку.
   В обход залы, тайком через столовую, бочком в переднюю выбрался  Эдуард
Львович.  Там долго, волнуясь,  искал свое пальто в куче шинелей,- рыжеватое
пальто на  клетчатой подкладке.  Потом приоткрыл дверь  в  кухню  и униженно
попросил:
   - Дуняша, вы бы не отказали запереть за мной двери...
   - А что, барин, ужинать не останетесь?
   - Да. Нет, благодарю вас...
   И  до самого  поворота  за  угол энергичный тапер  преследовал  робкого
композитора.

ВИДЕНИЯ

   Солдат Андрей Колчагин, Дуняшин брат, был ранен на войне - очень легко.
Пуля чиркнула  по его  голове, сорвала кусочек  белобрысой щетины и  улетела
дальше; может быть, зарылась в землю, а может быть, в чье-нибудь сердце. Они
шли тогда в  атаку  занимать австрийский  окоп.  Ничего,  заняли. Но  Андрея
Колчагина подобрали санитары, так как он упал, не  то от потери крови, не то
от контузии.
   Рана  зажила  скоро,  а в лазарете Андрей  лежал больше из-за  головной
боли: не давала она ему покоя. Иной раз выл, иной раз не мог пошевелиться. А
как полегчало, получил отпуск. И в Москве, на отдыхе, совсем поправился. Жил
нигде,  спал у Дуняши  на  кухне,  а  она  в  своей комнате.  Питался  же  с
профессорского  стола  и  очень  был  благодарен.  В  чем  мог,  помогал  по
хозяйству, ходил по поручениям. Отпуск имел месячный.
   Одно осталось от болезни  - неровный сон, иногда кошмары. Особенно если
выпивал  лишнее. Вообще же  Андрей Колчагин не пьянствовал, так - иногда,  в
праздник. Да и вина в продаже не было, значит - от случая к случаю.
   Проснулся Андрей ночью от своих слов; ясно и браво сказал: "Так точно".
И колотилось в левом боку о тонкий тюфяк на полу, как пулемет: не скорей, не
тише, и так же громко. И сон сразу улетел.
   Он уже к этой болезни привык.  Лежал между сном и  несном, о чем-нибудь
думал. В лазарете вот так  лежал рядом с вольноопределящимся,  из господ,  и
чего только тот не наговорил Андрею: голова замечательная, до всего дошел! И
насчет жизни, и  про войну - что, может, ее  совсем и не нужно, и про разные
обманы,- про все говорил смело, потому что у него отрезали ступню, и ему все
равно было  - нечего жалеть.  По тому самому Андрей ему и не  очень доверял,
тем более что из господ, бывший учитель. Но слушать - слушал.
   Теперь  Андрей, лежа один, ничего из этих разговоров не мог  вспомнить;
только вот одно, что, может,  войны никакой  и  не  нужно,  а  только обман.
Голову  солдату  морочат. И вши на  фронте едят  до  невозможности. Все это,
однако, за отечество. А почему  бани нет? И как затявкает пулемет,- вот, как
сейчас, на левой стороне, под боком: ту-ту-ту...
   Затем  думал  Андрей  о  сапогах; и  вообще о  сапогах, и  о  новых,  и
франтовских   в  особенности.  Вспоминал  разные  сапоги,  какие  видал.  За
офицерские  сапоги  (носить  в тылу на  праздниках) отдал  бы  он,  пожалуй,
пол-отпуска. Однако в окопах они совсем ни к чему.
   Затем  о  кухн