иверситете. Не цапай за шиворот!  Кошка облизывалась  и
скучала. Вышла крупная ночная неудача: старая крыса, знаменитая старая крыса
подполья, ушла от ее когтей.
   Ушла  сильно  помятой.  Уже была  в лапах...  и как  это  только  могло
случиться? Никакого вкуса в  старой крысе нет, и  не  в том дело. Но как это
могло случиться? В кошке было оскорблено самолюбие охотника. В таких случаях
она скучала,  зевала,  и  глаза ее  тухли: глаза, обычно горевшие в  темноте
зеленым светом.
   Устроившись удобно,  но не подгибая  передних лап, чтобы  оставаться  в
боевой  готовности, кошка стала дремать, оставив бодрствовать только уши. До
света еще часа два.
   Старая крыса  все еще дрожала  от пережитого ужаса. Забившись  в  самую
тесную щель  подполья, она зализывала раны. Не сами раны опасны,- но нельзя,
чтобы их заметили молодые крысы. Будут следить, ходить по пятам и при первой
слабости  загрызут.  Вот  что  всего  опаснее.  Не  пощадят  седых  волос  и
облысевшей спины. Проклятая ночь выдалась сегодня!
   Над постелью  Аглаи  Дмитриевны  наклонилась  длинная,  худая  фигура в
сером. Протянула  руку и острым  ногтем надавила под  одеялом сосок  дряблой
груди. Бабушка ахнула и застонала от боли.
   Смерть постояла у постели, послушала  старухин стон и отошла  в уголок.
Вот уже второй месяц она дежурит у  постели  Танюшиной бабушки, оберегает ее
от  соблазна жизнью, готовит  к приятию  пустоты.  Когда  засыпает  сиделка,
смерть подает старухе пить, прикрывает ее одеялом, любовно подмигивает ей. И
старушка,  не  узнавая  смерти,  слабеньким  голосом  говорит  ей: "Спасибо,
родненькая, вот спасибо!"
   А когда старуха засыпает, смерти хочется поозорничать:  откинет одеяло,
щипнет старуху  в бок, костяшками ладони закроет  ей  рот, чтобы  стеснилось
дыханье. И тихонько смеется, всхлипывая и обнажая гнилые зубы.
   К утру смерть тает, забивается  в складки одеяла, в комод, в щели окон.
Если  кто-нибудь быстро откинет одеяло  или выдвинет ящик комода,- все равно
не найти ничего, кроме соринки или мертвой мухи. Днем смерти не видно.
   Старую крысу окружили  молодые: смотрят  черными шариками,  слушают  ее
повизгивания.  Она скалит зубы, и дрожит ее длинный хвост.  Пошевелится  - и
полукруг  крысенят сразу делается шире; боятся старой:  есть еще в ней сила.
Но глаз не отводят, смотрят на зализанную шерсть,  где видно красное, откуда
сочится капля.
   Слышит визг крысы и кошка и шевелит ухом. Но все тихо, все в доме спят.
Крысы напуганы, не выйдут сегодня.
   Старуха тянется рукой к ночному столику, к стакану с кисленьким питьем.
Костлявая  рука  помогает,  и на  минуту  сталкиваются два сухих  сустава  -
старухи и ее смерти. Идет по руке холодок.
   - Ох, смерть моя,- стонет Аглая Дмитриевна.
   "Здесь  я, здесь,  лежи спокойно",-  говорит худая в  сером.  И утешает
старуху:  "Ничего там нет,  и бояться нечего! Свое время отжила, чужого веку
не заедай.  В  молодые годы  веселилась,  танцы  танцевала, платья  красивые
носила, солнышко улыбалось тебе.  Разве плохо жила? А старик твой - разве не
счастлива с ним была? А дети твои - разве не было от них радости?"
   -  Сына-то  рановато   прибрала,  отца   Танюшиного,-   жалуется  Аглая
Дмитриевна.
   "Сына  прибрала, понадобилось; а зато внучку оставила вам, старикам, на
радость и утешенье".
   - А как  же ей  жить без нас? Тоже и старик не вечен.  "Ну,  старик еще
поживет,  старик  крепкий. Да и она  совсем стала большая. Девушка умная, не
пропадет".
   - А мне как  без  него  на том  свете?  А ему  как  без  меня  на  этом
оставаться? Сколько вместе прожили.
   Тут смерть смеется, даже всхлипывает от удовольствия, но беззлобно:
   "Вот  о  чем  думаешь!  Тебе какая  забота  -  лежи в могиле,  отдыхай.
Обойдутся и без  тебя, ничего. От больной-то, от старой, какая  радость? Что
от тебя, кроме помехи? Пустяки все это!"
   Слышно, как в кабинете  кукушка кукует четыре раза. За окном,  пожалуй,
светло, но закрыто окно тяжелыми шторами.
   - Ох, смерть моя,- стонет Аглая Дмитриевна.
   - Подушечку поправить надо,- говорит сиделка.- Все сбилось.
   Поправляет подушки и опять садится дремать в кресле у постели.

   Проник свет  в подвал.  Крысенята разбрелись по закоулкам.  Задремала и
старая раненая  крыса.  Кошка на  окне  лениво  ловит большую  сонную  муху.
Поприжмет и оставит; та опять ползет. Время летнее - уже совсем светло.
   Видит  Танюша  под  утро  третий  сон;  и  опять  Стольников,  веселый,
довольный, смеется.
   -- В отпуск? Надолго?
   Стольников радостно отвечает:
   - Теперь уж навсегда!
   - Как навсегда? Почему?
   Стольников протягивает руку, длинную  и плоскую,  как  доска; на ладони
красным написано:
   "Бессрочный отпуск".
   И вдруг Танюше страшно: почему "бессрочный"? А недавно писал, что скоро
повидаться не придется, так как от  командировки отказался. "Сейчас уехать с
фронта нельзя, да и не хочется; время не такое".
   Стольников  вытирает  руку  платком; теперь  рука маленькая,  а красное
сошло на платок. Танюша просыпается: какой странный сон!
   Только шесть часов. Танюша закинула руки и заснула снова.  Полоса света
через скважину  в шторах пересекла  яркой лентой белую простыню  и столбиком
стала на стене над постелью.  Отбился волос и  лежит на подушке отдельно. На
правом  плече Танюши, пониже ключицы,  маленькое родимое пятно. И  ровно, от
дыханья девушки, приподымается простыня.

ПЯТАЯ КАРТА

   Стольников  нащупал ногой  выбитые в земле  ступени и спустился в общую
офицерскую землянку под  легким блиндажом.  Внутри было душно и накурено. На
ближней лавке доктор играл в шахматы с  молодым прапорщиком. У стола  группа
офицеров продолжала  игру, начавшуюся еще  после обеда. Стольников подошел к
столу и втиснулся между играющими.
   - Ты два раза должен пропустить, Саша. Ты играть будешь?
   - Буду. Знаю.
   Когда  круг  стал  подходить к  нему, он, потрогав  в  кармане бумажки,
сказал:
   - Все остатки. Сколько тут?
   - Вам сто тридцать, с картой.
   - Дайте.
   Глаза играющих,  как по команде, переходили от карты банкомета к  карте
Стольникова, который сказал:
   - Ну-ну, дайте карточку.
   - Вам жир, нам... тоже жир. Два очка.
   - Три,- сказал Стольников и протянул руку к ставке.
   Карты перешли к следующему.
   Война  прекратилась.  Вообще  исчезло  все,  кроме  поверхности  стола,
переходящих из рук в руки денег, трепаной "колбасы" карт. Никогда Стольников
не  был  студентом, не танцевал на вечере Танюши, не превращался из  свежего
офицерика в  боевого капитана с Георгием, не был вчера в опере и не вернется
в тыл. Табачная завеса отрезала мир. Закурил и он.
   - Твой, Саша, банк.
   -  Ну вот  вам, ставлю весь выигрыш. Для начала... девятка.  Не снимаю.
Вам тройка, мне - опять девять.  В банке триста шестьдесят. Тебе - половина,
вам сто; тебе,  Игнатов,  остатки? Эх, надо бы еще  раз  девятку...  Ваша...
нате, берите.
   Стольников передал "машинку", сделанную из гильзовой  коробки "Катыка".
Играли десять человек, теперь придется ждать. Глаза всех перешли на руки его
соседа слева. Уши слышали:
   - Чистый жир... вот черт! По шести? - Нет, у нас только по семи. Снимаю
половину.  Куда ты зарываешься! То есть ни  разу третьей карты! - У  меня  и
второй не было... Надо переломить счастье.
   Ломали счастье, бранили "гнилую талию", пробовали пропустить два банка,
рассовывали  бумажки  по  карманам  френча  (на  крайний случай).  Приходила
четвертая карта  - и человек  возвышался, делался добрее, лучше,  соглашался
дать карту  на запись.  Затем  в три больших понта его деньги  утекли, и  он
нервно щупал отложенную "на крайний случай" бумажку.
   Прапорщик в  конце  стола  пропускал  и банк и  понт.  К  нему  уже  не
обращались.
   - Прогорел?
   - Начисто.
   - Это, брат, бывает. Полоса такая.
   - У меня всегда такая полоса.
   Но не уходил. Смотрел.  Как будто  счастье могло свалиться на  голову и
неиграющего. Или... кто-нибудь разбогатеет и сам предложит взаймы; а просить
не хочется.
   Стольникову везло.
   - Мне второй день везет. Вчера в деле, сегодня в картах.
   При словах "в деле" на минуту все очнулись, но только  на минуту; и это
было неприятно. Никакой иной жизни, кроме этой, не должно быть.
   Вошел солдат, сказал:
   - Гудит, ваше благородие.
   - Немец? Иду. Ведь вот черт, как раз перед моим банком.
   - Задайте ему жару, Осипов!
   Артиллерист  вышел, и  никто не проводил его взглядом. Когда он выходил
из  двери,  снаружи  послышался давно привычный шум далекого мотора  в небе.
Через несколько минут громыхнуло орудие.
   - Осипов старается. И чего немцы по ночам летают?
   Бухнуло.  Это был ответ немецкого  летчика. Но Осипов уже нащупал врага
на небе: слышно туканье пулеметов. Бухнуло ближе. Все подняли головы.
   - А  ну его к... Дай  карточку.  Семь. Продавай банк, а то сорвут после
семерки. Ну, тогда дай карточку...
   Бухнуло с страшной силой совсем рядом с землянкой. Опрокинулась свечка,
но не потухла. Офицеры вскочили с мест, забирая деньги. С потолка посыпалась
сквозь балки земля.
   - Черт, едва не угодил нам в голову. Надо выйти посмотреть.
   Стольников громко сказал:
   -  Банк,  значит,  за  мной,  я  недодержал!  Офицеры  высыпали наружу.
Прожектор освещал  небо  почти  над  самой  головой,  но  полоса  света  уже
отклонялась. Орудие грохотало, и пулемет трещал беспрерывно. Офицер постарше
сказал:
   - Не стойте кучкой, господа, нельзя.
   - Он уж улетел.
   - Может вернуться. И стаканом двинет.
   Яма от  взрыва  была  совсем рядом. К  счастью,  жертв  никаких,  немец
напугал впустую.
   Стольников вспомнил, что папиросы кончились, и пошел к своей  землянке.
Дойдя до  нее,  остановился.  Небо  было чисто  на  редкость. Луч прожектора
проваливался в глубину и теперь вел врага обратно - едва светлевшую точку на
темном фоне. Бухнуло снова - первую ногу чугунную поставил на землю небесный
гигант. Близко упал стакан ответного выстрела.
   "Почему не страшно? - подумал Стольников.- А  ведь легко может убить! В
деле  - да, там  жутко, но там и думать  некогда. А эти игрушки  с  неба..."
Затем он вспомнил: "А банк за мной. Четыре карты  побил. Оставлю все. Хорошо
бы побить пятую... Это будет здоровый куш!"
   И ему представилось, как он открывает девятку. Невольно улыбнулся.
   Когда ударил последний подарок  немца, офицеры инстинктивно бросились к
блиндажу. Слушали у двери, как  удаляется  шум мотора  и замирают  пулеметы.
Потом  все стихло,  и они вернулись  к столу.  По-видимому,  немец,  отлично
нащупав  расположение запаса, все же сыграл  впустую, только молодых  солдат
напугал.
   - Осипов вернется. Где ему подстрелить эту птицу!
   - Слишком высоко летел.
   - Сядем, что ли? Чей банк?
   - Стольникова. Он четыре карты побил.
   - А где Стольников? Будем его ждать?
   -- Надо подождать.
   Кто-то сказал:
   -- Он за папиросами пошел, сейчас вернется.
   Вбежал вестовой: к доктору.
   - Ваше высокоблагородие, господина капитана Стольникова ранили.
   И, опустив руку от козырька, первому выходящему прибавил потише:
   --  Ножки  им, почитай,  совсем  оторвало,  ваше  благородие!  Немечкой
бонбой...

МИНУТА

   Темная ночь окружила домик и давит на старые его стены.  Проникла всюду
- в подвалы,  под  крышу, на чердак, в  большую залу, где у дверей  сторожит
кошка. Полумраком расползлась и по бабушкиной  спальне, освещенной ночником.
Только Танюшино открытое светлое окно пугает и гонит ночь.
   А тихо так, что слышно тишину.
   С ногами в кресле, закутана пледом, Танюша не видит строк книг. Лицо ее
кажется худеньким, глаза смотрят вперед пристально, как на экран. На  экране
тихо проходят картины  бывшего и  не бывшего, с  экрана неподолгу смотрят на
Танюшу люди и чертит рука невидимые письмена мыслей.
   Мелькнул  Вася  Болтановский  с  поджившей  царапиной,  Эдуард  Львович
перевернул ноты, Леночка с  красным крестом на  белоснежном  халате  и дугой
удивленных  бровей  под косынкой.  И фронт:  черная  линия,  шинели,  штыки,
неслышные  выстрелы.  Рука  на   экране  чертит:  давно  не  было  писем  от
Стольникова. И сама она, Танюша, на экране: проходит серьезная, как чужая.
   И опять туман: это  -  усталость. Закрыла глаза, открыла: все  предметы
подтянулись,  стали на прежние места. Когда пройдут минуты и часы молчанья,-
что-то родится новое. Может быть, стук пролетки, может быть, крик или только
шорох крысы. Или в переулке хлопнет калитка. И мертвая минута пройдет.
   Снова на экране Вася с бритым подбородком. Он ломает  спичечную коробку
и говорит:
   - Принимая  во  внимание,  что  вы,  Танюша,  все равно  выйдете замуж,
интересно  знать,  вышли  ли  бы вы за меня?  Раз,  черт  возьми, все  равно
выходить.
   Щепочки летят на пол, и Вася  их подымает по  одной,- чтобы  не поднять
сразу головы.
   - Ну, а нет, Танюша, серьезно. Это до глупости интересно...
   Танюша серьезно отвечает:
   - Нет.
   Подумав еще, прибавляет:
   - По-моему - нет.
   - Так-с,- говорит Вася.-  Ясное дело. Здоровая пощечина, черт возьми! А
почему? Мне уж-ж-жасно интересно.
   - Потому что... как-то... почему  за вас, Вася?  Мы просто знакомы... а
тут вдруг замуж.
   Вася не очень естественно хохочет:
   -- А вы непременно за незнакомого? Это ловко!
   Вася ищет, что бы еще поломать. От коробки осталась одна труха.
   Танюша хочет пояснить:
   - По-моему,  замуж,  это - кто-то  является...  или  вообще  становится
ясным, что вот с этим человеком нельзя расстаться и можно прожить всю жизнь.
   Вася старается быть циником:
   - Ну, уж и всю жизнь! Сходятся - расходятся...
   -- Я знаю. Но это - если ошиблись.
   Вася мрачно ломает перышко.
   - Все это - суета сует. Ошиблись, не ошиблись. И вообще - к черту. Я-то
лично вряд ли женюсь. Свобода дороже.
   Танюша ясно видит, что Вася обижен. Но решительно  не  понимает, почему
он  обижен. Из  всех друзей  он  -  самый  лучший.  Вот  уж  на  кого  можно
положиться.
   Вася  тает на экране. Тень "того,  кто является", скользит в тумане, но
не хочет вырисоваться  яснее. И было бы бесконечно  страшно,  если бы явился
реальный  образ, с глазами, носом, может быть, усами...  И был  бы он совсем
незнакомый.
   И вдруг Танюша закрывает глаза и замирает. По всему телу бежит холодок,
грудь стеснена, и рот, вздрогнув, полураскрывается. Так минута. Затем  кровь
приливает к щекам, и Танюша холодит их еще дрожащей рукой.
   Может быть, это от окна холодок? Какое странное, какое тайное ощущение.
Тайное для тела и для души.
   Экран закрыт. Антракт. Танюша пробует взяться за книжку:
   "Приведенный отрывок достаточно красноречиво..."
   Какой "приведенный отрывок"? Отрывок чего?
   Танюша  листает   страницу   обратно  и  ищет  начальные  кавычки.  Она
решительно не помнит, чьи слова и с какой целью цитирует автор.
   На лестнице шаги сиделки:
   -- Барышня, сойдите к бабушке...

СМЕРТЬ

   В подполе огромное событие:  старая крыса не вернулась. Как ни была она
слаба, все же ночами протискивалась в кладовую через отверстие, прогрызенное
еще мышиным поколением, теперь совершенно исчезнувшим из подполья.
   В кладовой  стояли сундуки,  детская  колясочка,  были  грудой навалены
связки старых газет и журналов,- поживы  никакой. Но рядом,  через  коридор,
была кухня,  под  дверь которой пролезть  не  так трудно. В  другие комнаты,
особенно в  ту, большую,  крыса не ходила, помня,  как  однажды уже попала в
лапы  кошке.  На  заре старая  крыса подполья  не  вернулась.  Но чуткое ухо
молодых слышало ночью ее визг.
   Когда  утром  Дуняша вынесла  на  помойку  загрызенную  крысу,  дворник
сказал:
   - Вон какую одолел! Ну и Васька! Ей все сто годов будет.
   Годами крыса была моложе человеческого подростка. Возрастом - заела век
молодых.
   К  кофе никто  не  вышел.  Профессор  сидел  в кресле  у постели  Аглаи
Дмитриевны.  Сиделка  дважды подходила, оправляла складки.  Танюша  смотрела
большими  удивленными  глазами  на  разглаженные  смертью  морщины  восковой
бабушки. Руки старушки были сложены крестом, и пальчики были тонки и остры.
   Сиделка не знала, нужно ли вставить челюсть,- и спросить не решалась. А
так подбородок слишком запал. Челюсть же лежала в стакане с водой и казалась
единственным живым, что осталось от бабушки.
   По  бороде  профессора  катилась  слеза; повисла  на завитушке  волоса,
покачалась и укрылась вглубь.  По тому же пути, но уже без задержки, сбежала
другая. Когда дедушка всхлипнул, Танюша перевела на него глаза, покраснела и
вдруг  припала  к  его  плечу.  В этот  миг  Танюша  была маленьким молочным
ребенком, личико  которого  ищет  теплоты груди:  в этом новом мире ему  так
страшно; она никогда не слушала лекций по  истории, и  мысль ее лишь училась
плавать  в соленом растворе слез. В этот миг ученый  орнитолог был маленьким
гномом,  отбивавшимся ножками  от  злой крысы, напрасно обиженным,  искавшим
защиты у девочки-внучки, такой же маленькой, но, наверно, храброй. И полмира
заняла перед  ними гигантская  кровать нездешней старухи, мудрейшей и  резко
порвавшей с ними. В этот  миг  солнце  потухло и  рассыпалось в одной  душе,
рушился  мостик  между  вечностями,  и  в теле, едином-бессмертном, зачалась
новая суетливая работа.
   У постели Аглаи Дмитриевны остались два ребенка, совсем старый и совсем
молодой.  У старого  ушло  все; у молодого  осталась  вся  жизнь. На окне  в
соседней  комнате кошка  облизывалась и  без любопытства  смотрела на  муху,
лапками делавшую туалет перед полетом.
   Событие  настоящее  было  только  в  спальне  профессорского  домика  в
Сивцевом  Вражке.  В  остальном  мире  было  все  благополучно:  хотя   тоже
пресеклись жизни, рождались существа, осыпались горы,- но все это делалось в
общей  неслышной  гармонии. Здесь  же, в лаборатории  горя, мешалась  мутная
слеза со слезой прозрачной.
   Только здесь было настоящее:
   Бабушка умерла любимой.
   ...земнии  убо от земли  создахомся,  и  в  землю туюжде пойдем, яко же
повелел еси, создавый мя и рекий ми: яко земля еси и в землю отыдеши, амо же
вси человецы пойдем, надгробное рыдание творяще песнь: аллилуйа...*

   *  ...Земнии  убо  от земли создахомся...-  фрагмент надгробной молитвы
"Сам Един  есй  Бессмертный  сотворйвый и создавый  человека.,."  (Псалтирь.
Последование по исходе души от тела. Песнь 6. Икос.).

НОЧЬ

   Два крыла  распластала ночная птица над домом старого  вдового птичьего
профессора. И закрыла звездный блеск и  лунный свет. Два крыла: оградить его
от мира, почтить великую старикову печаль.
   В кресле, удобно  просиженном, в ореоле седин,  затененных от лампы,- и
тихо-тихо кругом, от здешней думы до  границ  Мира,- сидит старый старик, на
тысячи лет старше вчерашнего,  когда еще слабым дыханьем цеплялась за  жизнь
Танина  бабушка, Аглая Дмитриевна. А в зале, где блестящими  ножками смотрит
рояль  на у гроба горящие свечи,  ровным внятным голосом,  спокойным  ручьем
льет монахиня журчащую струю слов важных,  ненужных безмолвной слушательнице
под темной парчой. И плотно придвинут к носу подбородок покойной.
   Весь  в памяти  профессор, весь  в  прошлом. Смотрит  в  глубь  себя  и
почерком  мелким  пишет  в  мыслях за  страницей страницу. Напишет, отложит,
вновь перечтет написанное раньше, сошьет тетрадки крепкой суровой ниткой,- и
все не дойдет до конца своей  житейской повести, до новой встречи. Не верит,
конечно,  в соединение  в новом бытии,- да и не нужно оно. А  в  небытии уже
скоро оно будет. Считаны  годы, дни и часы - и часы, и дни, и  годы  уходят.
Ибо прах ты - и в прах возвратишься.
   Стены книг и полки писаний,- все было любимым и все плод жизни. Уйдет и
это, когда "она" позовет. И видит ее молоденькой девушкой,- ямочкой на щечке
смеется, кричит ему поверх ржаной полосы:
   - Обойдите кругом, нельзя мять! А я, так и быть, подожду.
   И пошли межой вместе... а  где и когда это было? И чем -  не светом  ли
солнечным так запомнилось?
   И  вме