родия.
   Он  отводил  домой   Каштанова  и,  вернувшись,  укладывал  в   постель
ослабевшего  и беспомощного  Стольникова,-  жалкий  остаток  того,  кто  был
красивым и смелым офицером, приветливым товарищем и неплохим танцором.
   Лишь три года прошло с того дня, как он в последний раз весело танцевал
у Танюши в день ее праздника,- начала ее семнадцатой весны.

ОКТЯБРЬ

   Надо было летать в  эти  дни октября  белым мушкам и мотылькам, устилая
дорогу  слой на слой.  Надо  бы детям кидаться снежками, чтобы красными были
пальчики и за воротом мокро и  чтобы прямо  пахло мехом шубки, когда вывесит
ее  мама  сушить ближе к печке.  Надо  бы  от  глаз  к  губам  перепрыгивать
смешливой  радости,  какую  дает  первый  пушистый  снег,  чистый,  вкусный,
деловитый и ласковый.
   Но  снега  все не  было. А летали в те дни над Москвой свинцовые шмели,
вдоль улиц, поверх крыш, из  окон  наружу, снаружи  в окна. И  кидались люди
страшными  мячиками, от взрыва которых вздрагивали листы железа на особнячке
Сивцева Вражка.
   Начался  свинцовый  снег  на  Тверском бульваре.  В  обычный  час, утро
проведя  в  лаборатории  университета, Вася Болтановский  зашел  в  столовую
Троицкой, что окнами выходила на бульвар.  Сел у окна, где садился обычно, а
на  столике,  рядом с  тарелкой, положил  салфетку с меченым кольцом.  Давно
налаженная жизнь катилась по рельсам на  малых притершихся колесиках, и хоть
сильно подорожал  заливной  окорочок,-  все  же  в день воскресный  подавали
блинчики  с вареньем и  клюквенный  кисель, островками лиловевший в молочном
озере. Было тревожно, но жизнь упорно хотела продолжаться.
   После супа  с клецками -  буженина  с  картофельным пюре.  А когда Вася
Болтановский корочкой хлеба обтер остаток  соуса,-  в конце бульвара, против
дома  градоначальника,  началась стрельба. Из  окна  в перспективе  бульвара
видны были бежавшие по аллее фигуры, прохожих ли, или жаждущих нового строя,
или защитников старого.  В столовой спешили  с блюдами. Вася  допил сухарный
квас и вышел на бульвар. Свинцовые шмели, вылетев из гнезда, уже носились по
бульвару  без  толку  и  без назначения. И скоро первый  долетевший цокнул в
оконное стекло знаменитой студенческой столовой.
   Не было  снега в аллее бульвара,  и темнеть стало быстро. Теперь уже  в
разных  частях  города залпами  громыхали  невидимые ружья. Кто-то стрелял в
кого-то, но уж, конечно,- брат в брата. За ружьями пулеметы, за ними орудия.
Вечером и всю ночь, и пять дней кряду,  сжавшийся в комнатах своих обыватель
слушал пальбу орудий и туканье пулеметов. Свинцовый страх обметал крыши, ища
врага, залетал в окна, рябыми делал внешние стены домов.
   В  первую  же  ночь  светло стало у  Никитских  ворот:  загорелся  дом,
запиравший устье бульвара, и дотла сгорела  столовая Троицкой, где днем Вася
ел буженину с картофельным пюре;  не успев загореться,- истлела салфетка, и,
обуглившись, треснуло деревянное кольцо с меткой.
   Догорел этот  - занялся  пламенем другой, громадный  дом на  внутреннем
проезде бульвара, и бледное утро увидело на месте жилого дома - почерневший,
дымящийся колизей, на который некому еще было любоваться.
   Из  горевших  и  обстрелянных  домов  выбегало  довольство  и  в  ужасе
шарахалась нужда,- и  оба попадали под огонь пулеметов. С каждым выстрелом -
ближе  к победе, меньше врагов. Из отельчика  в доме, где  была  и столовая,
выползли  и заметались  с  узлами десять старух;  одни  убежали, прикрывшись
шалью от свинцового дождя; другие умерли со страху;  третьи наглотались пуль
или сгорели,-  ближе  стала свобода. Горсть  молодых солдат из углового дома
стреляла  в  горсть  молодых  юнкеров  напротив;  кого   убили,  кто   успел
проскользнуть  вдоль стены и скрыться,-  еще на  миг  приблизилось  гадаемое
царство братства и равенства.
   Закинув  руки и отбросив  ружье, лежал  на дороге убитый солдат, смеясь
зубами небу; он так и не узнал, за чью  правду пал и какая сторона причислит
его к павшим своим героям. А под прикрытием уступа ворот покашливал и плевал
кровью белый мальчик  в  папахе, перед  тем  стрелявший из  ружья, весело  и
задорно, все равно в кого и куда, и по юнкерам, и по всякой скользящей тени,
и по брату,  и по бабушке, больше мимо, шлепая  пулю о  штукатурку дома,-  а
теперь сам с пулей в легком, уже не жилец,- прощай, бедный глупый мальчик! -
И еще на шаг ближе подошла свобода.
   За  крепкими стенами,  в  комнате,  окнами  не  на  улицу,  совещались,
обсуждали,  договаривались,  командовали,  распоряжались  люди  штатские, не
умевшие спускать курок и заряжать пулемет лентой. Но не в них была сила и не
в  них было дело. То, чему быть  надлежало, решала  случайность  да  веселая
пуля,  ставшая лишней для  ушедших с фронта. Еще  был  Кремль, был Арсенал*,
было  еще  Александровское  училище,-  и был сумбур  и склока людей, которые
всегда правы и которые побеждают только тогда, когда идут не рассуждая и без
мысли.  Но  то  и было  страшно, что  под воздушным  сводом пуль  и шрапнели
клубилась,  блуждала и путалась мысль,  только вчера выползшая  из  черепных
коробок,- спорила, терялась,  отчаивалась, догадывалась и путалась  в  нитях
чужой мысли.

   *  Был  Арсенал  -  здание Арсенала,  расположенное  в  Кремле,  как  и
находящийся  рядом  Манеж, стали опорными  пунктами юнкеров Александровского
училища  (среднее  военное  учебное  заведение  для  подготовки  офицерского
состава пехоты), в октябре 1917-го противостоявших красногвардейцам.
   Кровавые события  этой осени в Москве  потрясли многих. "Один  из самых
страшных дней всей моей жизни,- писал  о 3  ноября 17-го И. А, Бунин, видя в
дне  разоружения  юнкеров  "венец  всего".-...Разгромили  людоеды   Москву!"
Отражены названные события также в известном  песенном тексте А. Вертинского
"То, что я должен сказать" ("Я не знаю, зачем и кому это нужно...").

   Победить должен  был тот,  кто  привык  не  думать,  не взвешивать,  не
ценить, и кому терять нечего. Он и победил. Люди в  штатском, посовещавшись,
вынесли резолюцию:  "Победили мы". И,  отогнав  победителя, заняли в умершем
городе командующие высоты.
   Все это было правильно и справедливо; так же, на их месте, поступили бы
их штатские противники.
   Вася  Болтановский жил в  Гиршах на Бронной, во втором корпусе дома. Из
его окна ночью видно было зарево пожара, и, как и все,  Вася не спал. Иногда
ему  казалось странным  и  неестественным, что вот он, молодой, не  трус, не
апатичный,-  сидит  дома,  не  пристав  ни  к  какой  стороне. Минутой позже
думалось: да ведь  ничьей стороны и нет, это просто - разыгравшаяся  стихия,
пожар от случайно брошенной спички. И затушить его нечем. Выйти на улицу без
оружия? Зачем? Достать оружие и стрелять? В кого? Из двух правд - в которую?
Но  разве могут  быть две правды? Не две, а много; у природы  одна правда, у
человека - другая, противоречащая в корне правде природы. И еще иная, совсем
иная,  у  другого  человека.  Каждый  бьется  за  свою  -  такова борьба  за
существование.  Но  вон тот  идет  умирать  за других,- вопреки личной своей
выгоде.  Есть своя правда и в корысти и в самопожертвовании.  С  кем же  он,
Вася, лаборант  университета  и Танюшин  приятель? Ни  с кем  из мечтающих о
власти. Его правда в том, чтобы  можно было серьезно работать и чтобы Танюша
была счастлива. Это уж действительно искренне.
   Под  утро Вася заснул,  но рано проснулся, разбуженный  выстрелами близ
самого  дома.  Это  была  случайная  беспорядочная  стрельба,   может  быть,
преследование,  может  - простое  озорство. Кому  нужно  стрелять  в  мирном
студенческом квартале!
   О занятиях  сегодня  невозможно и  думать. Разве  попытаться пробраться
боковыми улицами до лаборатории?
   В  девятом часу Вася вышел,  метнулся к Никитским  воротам, но стрельба
заставила  его  повернуть  обратно.  Тогда он  пошел  в  сторону  Садовой  и
Скарятинским переулком  пересек  Большую Никитскую. На Поварской не  было ни
одного человека, и любопытство потянуло  Васю пройтись до Бориса и Глеба,  а
то  и до  Арбатской площади.  Но  едва он  подошел  к устью  Борисоглебского
переулка,  как дрогнул воздух  от  взрыва снаряда, сбившего  часть купола на
церкви. Вася ахнул, пробормотал: "Ну что же это делается, что делается!" - и
прибавил  шагу,  свернув  в  переулок. Он,  собственно, и  не разобрал,  что
случилось, но напуган был основательно. На Собачьей площадке было покойно, и
Хомяковский дом* хмурился степенно и солидно. Теперь, в сущности, оставалась
последняя  попытка,-  пройти к  университету Арбатом.  Дойдя до угла Арбата,
Вася остановился  и с любопытством  стал смотреть налево,  откуда доносились
частые выстрелы. Попытаться?

   *  Хомяковский  дом  -  принадлежавший  известному писателю-славянофилу
особняк   в   стиле   ампир.   Частыми   гостями   дома  были   литературные
единомышленники А. С. Хомякова - Аксаковы, Киреевские и др.

   Нужно было  быть глубоко штатским  и полным неведения лаборантом, чтобы
покойно стоять и не замечать жужжания  пуль. Никто Васи не  остановил, и ему
не  могло прийти  в голову,  что  в него  стреляют  вдоль улицы. Локтем,  по
студенческой  привычке, прижимая книжки, он тихонько  перешел  Арбат.  Он не
знал, что из-за  опущенных занавесок в домах  на него с удивлением и испугом
глядели  обыватели, а  пуля  в трех  шагах от него  расплющилась  о булыжник
мостовой. Нет, идти  по Арбату все же жутко, да и пройдешь ли  площадью; там
близко Александровское училище, где  уж, наверное, идет бой. И притом -  так
привычно и просто обогнуть Николу  в  Плотниках и  выйти на тихий и приютный
Сивцев Вражек, где  в  старом профессорском особнячке,  должно быть,  еще не
отпили кофе, а то Дуняша разогреет. Ничего сегодня не выйдет из занятий.
   Утро явно потеряно. Но можно это утро выиграть в другом. Кстати, есть о
чем потолковать  и  с профессором,  который, конечно, сидит дома. С  Танюшей
поделиться впечатлениями. Хотя - впечатлений немного,  просто муть какая-то,
вздор.
   Вася позвонил и, заслышав шаги на лестнице, приятно улыбнулся.

В ПРОСТЕНКЕ

   Ржавчине, медленно глодавшей железо  крыши,  червячку, точившему балку,
крысам, строившим новые ходы для дерзких  ночных набегов, сырости,  плесени,
миллиарду мельчайших, невидимых существ,  во  имя любви, размноженья и права
на жизнь  колебавших устои  особняка на  Сивцевом  Вражке,- очень  в эти дни
помогала дрожь, обуявшая Москву, воздушная дрожь от малых  пуль и смеявшихся
над трусостью снарядов. Вздрагивали оконные стекла, шатая подсохшую замазку,
лопался  малый  гвоздочек,  сыпались  чешуйки старой краски,  терял  соринку
кирпич, жирными  кусками  падала обратно  вниз, в печку,  доверху облепившая
трубу  сажа. Ни  для  кого  не заметно  - лишь  для  крохотных созидателей и
разрушителей, работавших нынче без устали и отдыха.
   Не  видна  на  старом лице новая мелкая  морщинка.  Высоко  над крышей,
разрезая воздух, пролетел снаряд, пущенный  с Воробьевых гор наудачу, плохим
прицельщиком,- и болезненно  пригнулся  к земле мирный  профессорский домик,
зажмурился,  прищурился, затаил дыханье,  потом  расправился,- и  еще  одной
морщиной  больше. Но не видно и не  слышно  никому,- только зa обоями легкое
шуршанье. Может быть, забрался таракан из кухни.
   Профессор сказал:
   -  Домой, Вася,  не ходи; мы тебя  не пустим. И нам с тобой  спокойнее.
Кончится завтра стрельба - вот и пойдешь.
   - Я не боюсь, профессор.
   - Бояться что ж, молодому человеку. А зря рисковать ни  к  чему.  У вас
там, у Никитских ворот, самое  пекло. А главное - нам окажешь услугу.  Нам с
тобой веселее. И мне, и Танюше.
   Леночка телефонировала с Чистых Прудов, где жила:
   - У нас  тут ужас. Стреляют на почте. Говорят, что и телефонную станцию
окружили.
   Телефонная барышня, повторив номер, спрашивала:
   - Из какой части города звоните? Что у вас?
   - Из Сивцева Вражка. Здесь тихо, а у вас?
   -- У нас ужас! Не знаем, что будет.- Позвонила.
   Но во многих районах телефон уже не действовал.
   - Хотите, Вася, пройти наверх ко мне? Дедушка пойдет работать.
   Профессор  не нарушал  давнего  хода  жизни,- работал до позднего часа,
окружив  себя  атласами,  табличками,  вглядываясь  в  оперенье  горлинки на
меловой  бумаге, внося поправки в устаревшую классификацию. Костяным ножиком
разрезал  листы  английского  журнала,  все  же  как-то  дошедшего,  миновав
границы, спускал  со лба  очки, бежал  по строчкам  носом, отмечал  на полях
карандашиком. Все это так  важно:  перелет, пенье, маленькие яички  с серыми
крапинками, загнутый клюв, яркий  глазок на крыльях... Все  это очень, очень
важно, это вечное и для вечного.
   А  в  крышу  едва  слышно  тявкнула  пуля,  совсем  шальная  и  пьяная,
залетевшая то ли с Арбата, то ли со Смоленского рынка.
   - Я пойду, а вы, молодежь,  посидите.  Тебе,  Вася,  спать приготовят в
бабушкиной комнате, а то в зале, где хочешь. Таня скажет.
   - Скажу, дедушка, вы идите. Мы у меня еще посидим.
   -  Все  же, Танюша,  не садитесь у  самых окон. Кто его знает. Лучше  в
простенке.
   - Хорошо, дедушка.
   Попрощавшись,  прошли  к Тане  наверх. Тут хорошо  было и поговорить  и
помолчать.
   - Чем все это кончится, Вася?
   - Ну, Кремля не возьмут. А там арсенал.
   - А если возьмут?
   Говорили,  перебирали слухи. Танюша думала: "Странно. Вот Вася не трус,
а ему точно все равно, как посторонний. Другой бы..."
   Кто другой? Бегло  перебирала  в  памяти знакомых, военных  и штатских,
живых  и умерших. Дрался ли бы Эрберг? Возможно. А Стольников, если бы он...
Конечно! Несчастный, что он сейчас переживает! Но  она не могла бы - слишком
нетронутой душой - вместить того, что переживал в эти дни Обрубок.
   Вася курил. И Танюша ненадолго открыла форточку. Донесся стук недалеких
выстрелов. Тук-тук-тук... Это, кажется, пулемет.
   Прислушиваясь,  замолчали. Сидели  на  диване, близко.  Танюша думала о
революции.  Вася  думал: "Знаю,  что я ее  люблю. И  что  она ко  мне только
дружески ласкова.  И что  я ее  все-таки  ужасно  люблю.  Что же,  так это и
будет?"
   С этой думой поднял глаза на Танюшу и внимательно посмотрел.
   - Что, Вася?
   - Нет, ничего.
   Танюша встала и притворила форточку.
   - Брр... какой холод сегодня.
   - Да, а снегу все нет. А уж октябрь кончается.
   Октябрь кончался. Но начинался долгий, великий и мучительный Октябрь.
   Снег выпал  только  тогда,  когда  к  концу пятого дня смуты московской
перестали летать свинцовые шмели. Снег выпал на утро дня шестого,- хлопьями,
необильный, смущенный, но  нужный  всем. Забелил изрешеченные  крыши,  белой
простыней покрыл  неубранный труп, подморозил и запудрил кровь  на мостовых,
на дворах.
   Сразу в Москве стало тихо. Боязливо выглянул обыватель,- но любопытство
потянуло. Любопытство и  нужда: кончились запасы хлеба, съестного, керосину,
дров.   Жить-то  все  равно   как-нибудь   нужно.  Плечом   прокрадывался  в
полуоткрытую дверь магазина.
   И встречный спрашивал знакомого встречного:
   - Кто же верх-то взял?
   - Говорят, они, большевики.
   - Что же будет?
   -  А что будет. Долго  не продержатся. Придут войска - наведут порядок.
Разве же это возможно - по всей Москве стрелять! Дожили до чего.
   - Булочная-то наша открыта ли?
   - Открыта. А то со двора пройдите.
   Озираясь  круглыми,  любопытными  глазами,  прижимаясь  ближе  к стенам
домов, через улицу -  горбясь и мигом,- шли каждый по своему  делу,  готовые
сейчас спрятаться в подъезд, в переулок, за тумбу.
   И если было, что радовало глаз, то только - чистый, еще не затоптанный,
бодро холодящий  снежок,  запорошивший  напуганную  и  усталую  за  эти  дни
обывательскую Москву.

ПУЛЯ

   Эдуарду Львовичу никогда не  приходило  в голову, что можно было купить
новое  одеяло, которое, дотрагиваясь до подбородка, подвертывалось бы и  под
ноги.
   Неудобство слишком короткого  одеяла он испытывал  всегда, но боролся с
этим только сомнительными средствами: прикрывал ноги своим стареньким пальто
на  клетчатой  подкладке. И не от скупости,  а просто по недогадке. Бедности
Эдуард Львович не испытывал, жил скромно и мог много тратить на ноты и книги
по  музыке; впрочем,  еще посылал  деньги в  Ригу  тетке,  которой  не видал
двадцать лет,- высылал по традиции и по привычке, так как начал высылать еще
при жизни матери.
   Одеяло плохо прикрывало ноги, и спать  приходилось на боку, согнувшись.
Одно  ухо  слушало, как  в  подушке отдается  пульс, а  другое  слушало стук
пулемета на улицах: тук-тук-тук-тук. Смысл  пулеметной стрельбы был  Эдуарду
Львовичу совершенно и окончательно чужд  (это не из его  мира),  но ритм был
как раз его областью.  Одеяло  медленно сползало с ног, и холодок  делал сон
беспокойным.  Тогда  Эдуард  Львович  во  сне   шевелился,  жесткие  волоски
непобритой щеки скрипели по полотну подушки.
   Ритм  пульса  и ритм пулемета  не совпадали; требовалось примирить  их,
уложить  в  порядке  и  системе  на  нотной  бумаге. И  вот  тут  начиналась
мучительная путаница. Черные нотки, большеголовые, с хвостиками, разбегались
по  всему миру.  Часть их рассаживалась по  холмикам, по крышам и чернела на
горизонте аллейками и телеграфными столбами. Другая часть ползла по  одеялу,
цапаясь за нити нотной  бумаги, дергая  их, как  струны, забираясь не  в тот
ключ, кидаясь  из мажора  в  минор.  Эдуард Львович  старался подманить  их,
прикрывал  крышечкой  легато*,  но  черные  головастики брыкались  хвостами,
вырывались и опять разбегались,- одни по холмикам, другие по складам одеяла.

   * Легато - музыкальный термин, означающий связное исполнение нескольких
звуков

   Эдуард   Львович   ясно  понимал,  что  невозможно  достигнуть  полного
примирения тех, на горизонте, с этими,  на одеяле. О какой-нибудь мелодии не
могло  быть  и  речи.  Прекрасно, пусть  будут диссонансы; можно  и  на  них
построить музыкальную  идею,- но  непременно должен  быть  смысл,  единый  и
обязательный  для  всех закон  гармонии.  И вот  в ответ  он  слышал  только
раскатистый   смех  пулемета   и  жалобный   стук   в  подушке.  Примирение,
по-видимому, невозможно.
   Но  с  чьей  же  стороны   затруднение?  Те,  на  холмах,  поразительно
равнодушны и устойчивы. В них есть что-то мертвое - как кладбищенские кресты
на фоне неба.  Привычный ранжир, все головки в одну сторону; все  это, почти
исключительно, четверти  и восьмые. Совсем  иное  те,  что  окружили подушку
беспрерывным  неровным  туканьем,  не  поддающимся  учету.  Там   -  бытовая
устойчивость, здесь -  суматоха, брожение. Эдуард Львович попробовал поймать
одного  живчика  за  двойной  хвостик, но  промахнулся, и рука его непомерно
вытянулась в  пространство. Тогда  он приподнялся на  цыпочки,  стоя  босыми
ногами на снежном холме, и стал дирижировать хором нотных головастиков: быть
может, они поддадутся.
   К  удивлению  Эдуарда   Львовича,  хор  оказался  прекрасным.  Свободно
отделившись  от земли и плавно размахивая руками, Эдуард Львович летал вдоль
огромных, нескончаемых нотных заграждений, от горизонта  к горизонту,  и все
более убеждался, что режущие ухо диссонансы были лишь близки, а  с высот,  в
отдалении, все звучало великой гармонией,  изумительным хором  и совершенной
музыкой. Ему  захотелось  вовлечь в хор самые  отдаленные инструменты,  едва
видные  на  горизонте. Но он не успел  спуститься  к  ним со страшной  своей
высоты: раздался звон, и композитор потерял равновесие.
   Эдуард  Львович проснулся и  не  мог понять, какой  звук  разбудил его.
Оттянув  одеяло  к  ногам,  он  некоторое время  прислушивался:  может быть,
позвонили  в передней? Но все было  тихо.  Да и звон был -  скорее  - как от
разбитого стакана. Подумал о своем сне: изумительный сон. Особенно любопытно
в  нем,  что слияние  и  гармония  таких  несогласных,  по-видимому,  ритмов
оказываются возможными.  В этом - глубокий смысл. Надо подойти  издали  и  с
высот.  Возникла   как  бы