ор - творец. Слушатель и  служитель истины. Пусть мир рушится, пусть
гибнет все,-  уступить  нельзя.  Рвутся  все нити,  сразу, скачком;  далеким
отзвуком тушуются и быстро умолкают концы музыкальной пряжи, тема мертвеет и
умирает,- и рождается  то новое, что ужасает автора больше  всего: рождается
смысл хаоса. Смысл хаоса! Разве в хаосе может быть смысл?!
   От Эдуарда  Львовича зависит  вырвать  из  тетради,  смять, растоптать,
изодрать в клочья  эти  последние  страницы, этот продукт дикой измены всему
его прошлому, традициям старого классического музыканта, преемника и ученика
великих. Но сил для этого нет:  преступник  любит свое преступление. Если бы
сейчас, тут  же,  рояль Эдуарда  Львовича окружили  возмущенные  тени  Баха,
Гайдна, Бетховена,  Моцарта и если бы они  стали вырывать у Эдуарда Львовича
его  рукопись,  осыпая его проклятьями и добивая  презрением, -  он стал  бы
отбиваться руками, карандашиком,  пыльной  тряпкой, подмял  бы под себя свою
тетрадку, - но, пока жив, не отдал  бы  ее никому, ни живым  людям, ни теням
умерших, ни даже тени  своей матери. Если бы  она,  плача, умоляла его, - он
сам бы истек слезами, умер, но уступить не мог бы - даже ее мольбам. Вот она
- трагедия творчества!
   Доиграв до  конца, Эдуард Львович вскочил с  места, потер руку об руку,
растерянно оглянулся и,  в  волнении,  пробежал  комнату  из  угла  в  угол.
Повертываясь, зацепился пиджаком за угол нотной  этажерки, испугался, поднял
упавшую  тетрадь и  далее не знал, что делать. Нет сомнения, что "Орus 37" -
изумительное произведение.
   Изумительное, да.  Но кем  нашептано? Дьяволом?  Смертью?  Не  пуля ли,
однажды  влетевшая ночью  в  его  комнату,  пробившая окно  и  застрявшая  в
штукатурке под обоями,- не она ли  просвистала ему,  что в хаосе может быть,
что  в  хаосе  есть смысл!  В смерти есть  смысл! В безумии, в бессмыслице -
смысл.  Нелепость  седлает  контрапункт, бьет  его  арапником  и  заставляет
служить  себе,  -  разве это  возможно!  Белая  ниточка у  печурки  осталась
неподобранной.  Эдуард Львович наклонился,  подскреб ее  ногтем музыкального
тонкого пальца и бросил в открытую дверцу. Разогнулся не без труда  - болела
поясница. И вдруг,  бросив  взгляд на ноты, раскрытые  на пюпитре рояля,  он
понял:
   - Гениальное постижение!
   От  неожиданности он раскрыл рот, хлопнул  глазами  и  произнес вслух и
внятно:
   - Я - гений. "Орus 37" создан гением.
   Эдуард Львович сел на  стул у  стены, положив руки на колени.  Из кухни
доносилось шипение примусов  и ругливая воркотня жиличек.  Но Эдуард Львович
ничего не слыхал.  Он сидел, подкошенный странным, внезапным сознанием того,
что  "Орus 37"  -  гениальное постижение музыканта.  Этот  момент  совпал  с
приходом старости, - возможно ли?  И  еще  беспокойная  уверенность: они  не
поймут, никто не поймет его последнего постижения.
   Был уже вечер, когда Эдуард Львович, забывши пообедать, двигаясь  тихо,
как  бы боясь  расплескать чашу полноты и откровения, натянул на худые плечи
пальто на клетчатой подкладке, боком надел на голову  широкополую свою шляпу
и, оглядев комнату невидящим взглядом, отворил дверь и вышел.
   Эдуарду  Львовичу нужен был свежий воздух. "Орus 37" остался лежать  на
пюпитре рояля.

ЧАСЫ С КУКУШКОЙ

   Вставало  солнце,  бесстрастно  подымалось  до  зенита  и опускалось  к
западу.  Лето сменялось осенью, прекрасной в деревне,  хмурой в городе. Зима
сковывала воды, заносила дороги, погребала опавшие листья. Теплело - и опять
возвращалась весна, обманывая людей надеждами, богато одаряя природу зеленой
мишурой, -
   -  часы с кукушкой считали минуты,  следили за спокойным движением двух
стрелок, не  оставлявших  никакого следа  на  круге, размеченном двенадцатью
знаками.
   Уходили на вечный отдых те, кому пришло время, зарождались новые жизни;
открывались  новые  раны,  ныли,  рубцевались;  затихали  вздохи и сменялись
первой радостью; новые  страхи вставали  в сумеречный  час;  в потоке  жизни
барахтались люди, смытые  с наскоро сколоченных  плотов. Текла  с  привычным
шумом река Времени, -
   - часы с кукушкой, старые часы профессора, тикали секунды, равнодушно и
степенно разматывали пружину, повинуясь тяжести подвешенной гири. Каждый час
и каждые полчаса из крохотного домика выскакивала деревянная кукушка, кивала
головой и куковала, сколько полагалось. И профессор говорил:
   -  Как  думаешь, Танюша,  не  пора ли  дедушке твоему в  постель? Я еще
почитаю немного у себя перед сном.
   - Конечно, дедушка, идите.
   - Петр-то Павлович поздно вернется?
   - У него, дедушка, сегодня заседание, и раньше полуночи не кончится.
   - Ты ничего, не скучаешь?
   - Нет. Я посижу немного и тоже буду ложиться.
   - Ну-ну.
   Ослабел старый орнитолог. Да и годы его немалые.
   Из дому  выходить стал  реже. Однако  сегодня выходил. И случилась  ему
маленькая радость.
   На Арбате, на углу, увидал профессор женщину с лотком, прикрытым чистой
тряпочкой. А из-под тряпки высунулась румяная булочка, - настоящая, из белой
муки,  как раньше  делали. Женщина  оглядывалась по сторонам  с боязнью:  не
завидится  ли  поблизости  милиционер.   Неизвестно,  какой  попадется,  как
неизвестно, можно ли торговать булочками на углу улицы.
   И  вот профессор, нащупав в кармане пачку бумажек  с большими цифрами -
сотни тысяч, миллионы, - подошел и  робко приценился. Женщина  тоже боязливо
ответила. И профессор одну булочку купил, заплатив, сколько она выговорила.
   Дальше и гулять не пошел,  а скоренько старыми  ногами засеменил домой.
Это - для Танюши, для милой и заботливой внучки, - первая белая булочка. Как
подснежник! Не  для вкуса, а для радости: ведь вот все-таки настоящая  белая
булочка, какие прежде были!
   - Уж ты, пожалуйста, скушай при мне.
   - Пополам, дедушка.
   - Никаких там пополам, все тебе. Ты скушай и запей молоком.
   - Дедушка, это уж баловство, я одна не стану. Знаете, я сейчас подогрею
немножко кофе, и мы вместе. Ну, дедушка, пожалуйста.
   - Ну, разве уж маленький кусочек. Вот жаль, что Петра-то Павловича нет.
И он бы с нами...
   Съели булочку, как просвирку: крошки собрали на ладонь - и в рот.
   - Все-таки, Танюша, вот и булочки появились.
   - Сейчас, дедушка, вообще легче стало; все можно  достать, только нужны
деньги.
   - В прошлом-то году у нас была,  кажется, белая мука, это которую тогда
Вася привез.
   - Да, была. Я даже пирожки испекла один раз.
   -  Помню,  помню,  пирожки.  Как  он  теперь,  Вася?  Давно  к  нам  не
заглядывал.
   -  Я  думаю,  что  ему  хорошо.  О нем  Елена  Ивановна заботится,  она
хозяйственная.
   - Что ж, он того стоит, Вася. Он хороший человек. И Елена Ивановна тоже
хороший человек; простой и хороший. Вдвоем им легче.
   Вот и Вася не одинок. И о Танюше есть кому  позаботиться, если покличет
с того света Аглая Дмитриевна:
   - А что, старик мой милый, не пора ли и тебе на покой?
   Хлопнула на часах маленькая дверца, и кукушка назвала, сколько еще ушло
в вечность минут.
   Дедушка спит,  удобно положив седую бороду поверх простыни.  Танюша  не
ложится, - ждет, когда вернется с заседания Петр Павлович.
   Вспомнить  бы: к  чему себя  готовила, к какой жизни? Не к случайной же
только встрече с тем, кто всегда  приходит и жданно  и нежданно. Ну что  же,
все  это  еще  вернется,  придет  снова:  наука,  музыка.  Это  только  пока
приходится думать  о том, как и чем будет завтра сыт дедушка, чем порадовать
милого и близкого человека, когда он вернется усталый с работы на заводе или
с вечернего заседания. А разве  это не плод долгого  ученья - ее концерты  в
рабочих  клубах? И  разве это  не настоящее  дело? Эдуард  Львович,  правда,
хмурится и брюзжит:
   - Вы погубите свой тарант! Нерьзя так относиться к музыке.
   О, он большой  авторитет в музыке, старый  Танюшин  учитель. Но  что он
понимает  в жизни?  Была ли  ему  когда-нибудь  знакома  гармония нежданных,
нелогичных,  случайно  родившихся  созвучий?  Любил  ли  он когда-нибудь  не
"вообще", не  свое  музыкальное создание,  а  реального,  живого,  вот этого
человека?
   Кукушка вылетает из дверцы и считает прожитые  сегодня часы.  Но только
сегодня. О  днях и  годах, прожитых уже совсем лысым, уже начавшим горбиться
Эдуардом  Львовичем, кукушка ничего  не знает. Может быть, тайны  никогда не
было, а может быть, когда-нибудь и была она у старого музыканта.
   Так много было тайн и в детстве Танюши - и как просто стало теперь! Все
понятно, и все обыкновенно. И сама  она, Танюша, - совсем обыкновенная,  как
все;  просто - женщина. Это не  обидно, а хорошо. И любит она человека  тоже
обыкновенного,  самого простого, каких,  вероятно,  очень  много.  Хорошего,
честного, дельного, умного, - но таких же, как он, могло пройти мимо  Танюши
много. Почему именно он ей стал  так  близок и так люб? Простой случай? Нет,
значит, так было нужно. И так - на всю жизнь?
   Ничего  про  это  не  может  сказать кукушка.  Она  знает  только  счет
прошлого.  Она  уже  отметила наступившую  полночь и начавшийся  новый день.
Теперь стрелка часов подходит к первому получасу.
   Но прежде, чем кукушка откинула  дверцу домика,  -  в передней негромко
щелкнул английский затвор. - Пришел. Ну вот, и все хорошо...

ХИРУРГИЧЕСКИЙ СЛУЧАЙ

   В хирургическую лечебницу на Остоженке поступил новый больной. Привезла
его на  извозчике женщина, степенная  и заботливая, вероятно,  жена. Когда в
конторе записывали, сказала:
   - Уж, пожалуйста, чтобы поаккуратнее, а мы платить можем.  Если угодно,
-  хоть даже какими продуктами,  мучкой или чем другим. Хотя мы  из  простых
людей, но место он хорошее занимает, ответственное.
   Больного, грузного, немного опухшего, но сильного телом бородача вымыли
в ванне и уложили в отдельной комнате, в номере девятом.  Он стонал и  очень
мучился,  - был припадок почечных  колик, нужна  была немедленная  операция.
Едва отвечал  на вопросы,  на  доктора глядел из-под  бровей,  недоверчиво и
боязливо.
   Когда его осмотрели, охая, спросил:
   - Помру али как?
   - Зачем вам  помирать. Вот сделаем операцию,  и  поправитесь.  У вас  в
почке камни и гной, запустили болезнь.
   - Резать, значит?
   - Ничего, не бойтесь. Под наркозом будет, ничего и не почувствуете.
   Операция  была очень  трудной  и сложной. Когда  грузное тело  больного
положили  на  стол,   он  обвел  глазами  врачей   и  сестер,  покосился  на
приготовленную маску, глухим голосом сказал:
   - А может, и так прошло бы? Помирать-то не больно хочется.
   Когда  наложили  маску,  замычал,  затряс головой, но скоро успокоился.
Засыпая, бормотал невнятное.
   Спустя полтора часа больного перенесли на носилках в его комнату.
   Проснувшись, он  лежал не шевелясь, поводя  глазами  туманными,  как бы
пьяными.
   Зашедшей под вечер жене сказали,  что  операция прошла благополучно, но
что больной слаб, беспокоить его нельзя. Вот посмотрим, как будет завтра.
   -  А как, опасно?  Помереть не  может?  Вы уж  позаботьтесь, а мы можем
хорошо заплатить.
   - Опасность, конечно, всегда  есть.  Операция  тяжелая,  и крови  много
потерял. А он как, пил сильно?
   - Пил, конечно. У них по службе обязательно пить приходилось.
   - Какая же такая служба?
   - А уж такая служба, ответственная. По ночам больше работал.
   - Что пил - это плохо.
   - Понимаю. Я ему тоже говорила. Может, с этого и вышло.
   Адрес женщины записали: указала дом  на Долгоруковской, а спросить Анну
Климовну, все знают, и преддомком знает, приятели.
   В чистой  комнате  неподвижно  лежал  больной  Завалишин  и  смотрел  в
потолок.  Боли  особенной не было, но была в голове тупость и отдавалась  по
всему телу. Тугим  мозгом шевелил нехотя, и настоящих мыслей не  было. Когда
входила сестра, а особенно когда в белом халате появлялся доктор и откидывал
одеяло, Завалишин смотрел  по-прежнему  недоверчиво и  подергивал  бородатой
скулой.
   На  вторые сутки, в обеденное  время, больной, лежавший  в полузабытьи,
вдруг  громко застонал; лежал бледный, совсем  белый:  видно на  лице каждый
волосок.  Сестра  вызвала дежурного  врача.  При осмотре увидали,  что бинты
намокли  от   крови.  Врач  распорядился   осторожно  перенести  больного  в
перевязочную.  Оказалось,  что  лигатуры,  наложенные  на  большие  почечные
сосуды, соскочили и не прекращается паренхоматозное кровотечение.
   С  большим  трудом  удалось снова  наложить  лигатуры на  более крупные
сосуды,  а  на  остальные  и на  кровоточащую  клетчатку наложить  временные
клеммы.
   Врач сказал сестре:
   - Вы  от  него не отходите, следите внимательно. Положение  опасное, он
много  крови потерял. Через  сутки, когда образуются прочные  тромбы,  можно
будет попытаться осторожно снять зажимы и оставить рану под тампоном.
   Завалишин  слышал  голоса  и непонятные ему  слова,  но был  сам  как в
тумане.  Боль была тупая, но  шумело  в ушах, и в висках стучала непрерывная
колотушка. И была тоска, тягучая, сосущая, гнавшая сон и покой.
   Опять заходила  Анна Климовна  справиться, -  но ничего определенного и
утешительного сказать ей не могли.
   Надежды врачей не  оправдались. Когда  через сутки хотели снять клеммы,
оказалось, что  тромбы не образовались далее в перевязочных сосудах. Там же,
где  были наложены  клеммы, перерожденные  ткани  и сосуды явно омертвевали.
Снова перевязки были промокшими от дурной завалишинской крови.
   - Невероятный случай, - сказал врач. - Конечно - алкоголик, но все-таки
- какая упрямая кровь, совсем  не желает свертываться. Придется ограничиться
одной тампонадой.
   От Анны Климовны не скрыли, что дело  больного плохо. Даже допустили ее
к нему в комнату, только просили не разговаривать с больным, а лишь посидеть
минуту у постели. Анна Климовна присела на кончик стула, опасливо  заглянула
в  лицо  сожителя,  увидала  белые  каемки  глаз под  полузакрытыми  веками,
вздохнула и, по знаку сестры, вышла.
   - Ужли помрет?
   Доктор сказал:
   - Очень плохо его состояние. Кровь плохая, ничем ее не остановишь.
   - Кровью изойти может, значит?
   -- Может случиться. Ну, будем надеяться.
   Анна Климовна тяжело вздохнула:
   -- Такая, может, судьба ему. А какой был мужчина крепкий.
   Дома, рассказывая преддомкому Денисову, Анна Климовна прибавила:
   -  Резали, да,  видно,  не так. Я ему  говорила: не ходи. Может, и  так
прошло бы.
   - Доктора лучше знают.
   - Все же  пожил  бы  еще.  Надо  было хоть этот  месяц дотянуть, у  них
первого числа и жалованье и паек получают.
   - Да ведь как было ждать, очень он от боли мучался. Все равно было.
   - Это верно, конечно. Такая уж его судьба.
   Была  ночь. Завалишин  лежал в полусознании  под затененной  лампочкой.
Болей не чувствовал,  да и вообще  не чувствовал своего  тела. Только иногда
покалывало  холодком в плече  и в ногах, да еще мешал  во рту огромный язык,
как  сухой  и  соленый  ком.  Когда  открывал  глаза,-  по  потолку  комнаты
разбегались тени и прятались по углам.
   Один раз,  закрыв  глаза, подумал, что лежит  дома и что в дверь стучат
ровно,  упорно, словно  мягким кулаком. Хотелось  покликать  Анну  Климовну,
замычал. Но подошла сестра, что-то тихо спросила, и  Завалишин вспомнил, что
он в больнице. А Анна, значит, дома, одна. Теперь ей там  свободно, во  всех
трех комнатах. Квартира стала у них большая, никого не поселили; книги все в
кладовку снесли.
   И тут вдруг точно бы чужой голос крикнул:
   - Эй, принимай!
   И другой голос, очень памятный, насмешливо произнес:
   - А, старый знакомый, ну как живем, Завалишин?
   Завалишин дернулся, хотел крикнуть и  почувствовал резкую, непереносную
боль в животе.
   Когда прибежал врач, вызванный сестрой,  грузное тело  Завалишина опять
плавало в крови,  которая  пропитала  все  повязки  и обильно просочилась на
простыню.  Ее  было  много, страшно много - крови палача, которая не  хотела
свертываться.
   Врачебной  науке  месть  крови не  знакома. В  скорбном  листе больного
значилось просто: "Dissolutio sanguinis"*.

   * Разжижение крови.

   Анна Климовна зашла рано утром и узнала, что сожитель ее ночью умер.
   Она не плакала, даже не вынула платочка. Только спросила, как же теперь
быть  ей,  ей ли  хоронить или от  больницы позаботятся.  Внизу же  женщине,
которая была за швейцара, сказала голосом жалобным, качая головой:
   -  Главное дело -  должность занимал  большую, особенную,  хоть  сам  и
простой был человек, из рабочих. И жалованье, и паек, и еще особо платили за
каждую работу, как бы поштучно.  Иной  раз - сразу  большие деньги. И разную
одежду получал. А в пайке всегда и мука белая,  и мед,  и  часто материя,  и
калоши,  и все.  Конечно,  не  всякий  на его работу  пойдет, а  уж  платили
действительно  добросовестно,  ценили его. Квартира у  нас в  три комнаты  с
кухней, много разного добра, а к Пасхе я свинушку воспитала.
   И вот тут,  свинушку вспомнив, Анна Климовна впервые всхлипнула, вынула
чистый платок и вытерла сухие глаза.

ВЕЧЕР НА СИВЦЕВОМ ВРАЖКЕ

   Ступени  деревянной  лестницы  приветливо  поскрипывали  под  знакомыми
шагами,  дверь открывалась с  ласковым  гостеприимством, вешалка  с вежливой
выдержкой принимала пальто и шляпы,  стены старого дома ловили звук знакомых
голосов.
   В день рождения профессора особнячок на Сивцевом Вражке собрал тех, кто
всегда помнил  о былом его  широком  гостеприимстве. Даже  Леночка,  прежняя
девушка с  удивленными  бровями,  а теперь уже мать двоих детей,-  даже она,
гостья редкая, пришла навестить старика и свою гимназическую подругу.
   Первым пришел физик Поплавский, в совсем потрепанном черном сюртуке, но
в  новых калошах,  полученных недавно ценой  долгого  стояния в  очереди. По
мнению Поплавского, очарованного калошами,  жить стало  много легче, и плохо
только то, что получить из  заграницы новую книжку почти  невозможно, даже и
при знакомствах.
   - Этак мы до того отстанем, что потом и в десять лет не догоним Европы.
А ведь там, подумайте, об одном Эйнштейне целая литература создалась.
   Протасов утешал:
   -- Не беда.  Пока достаточно и того, что знаем.  Хоть бы  эти  знания к
делу хорошенько приложить.
   Дядя Боря поддержал коллегу:
   - Уж какие теперь новые книжки. Хоть бы копировальной бумаги достать да
лент для машинок. У нас в Научно-техническом отделе...
   Пришли и Вася с Аленушкой. Вася стал сразу взрослым и солидным, хотя  и
брил бороду,  так  как  Аленушке нравилась  ямочка на  его  подбородке.  Все
пуговицы у  Васи были на своих  местах, воротничок  чистый,  носовой  платок
подрублен и с  его меткой. Прошло и прежнее смущение; с Танюшей Вася говорил
почтительно-дружески,   с  Протасовым  вспоминал  о  совместной  их  поездке
мешочниками. Аленушка  держалась просто,  но боялась  смеяться.  Все-таки  в
конце  вечера орнитолог рассмешил ее, и Аленушка  раскатилась колокольчиком,
хрюкнула и  смутилась, увидав, как  удивленно поднялись брови незнакомой  ей
Леночки.
   Сидела  Аленушка  рядом  с  профессором,  который  все   время  с   ней
заговаривал, любовно смотря в сторону Васи Болтановского.
   Не было только тех, кто уже не мог прийти, чьи имена произносились тихо
и с  серьезными лицами.  Не  было  того, с кем не раз в  этой  самой комнате
спорил  Поплавский,  не  любивший и  не понимавший ленивых  парадоксов,  чей
трагический уход  из мира живых был еще слишком свеж  и недавен,  был еще не
изжитым домашним горем. И как ни старалась московская жизнь приучить людей к
постоянным потерям и испытаниям,-  в мирных  комнатах особнячка старались не
произносить имени Астафьева.  Придет  время -  имя его  сольется  в синодике
ушедших  с именами молодого Эрберга, несчастного Стольникова и многих других
друзей, близких и далеких.
   Ровно  в девять  часов вечера вешалка в передней приняла  и повесила на
крайний крюк пальто на калетчатой подкладке.
   Эдуард  Львович,  щурясь  от  света  и потирая  руку  об  руку,  вошел,
поздоровался  со всеми  и занял з