е  думал, но немного.  Что мыши бегают, что Дуняша во сне
сопит носом, что жареным  луком пахнет и  что не хочется встать  и пойти  до
ветру. А пулемет под боком  выводил свою песню, и на лбу Андрея был пот. Что
это за болезнь такая, не проходит?
   Отчего-то  начал думать про своего  ротного,-  и уж  до чего же  его не
любят солдаты! Другие офицеры -  туда-сюда,  всякие бывают, а  вот ротный  -
зверь, и совсем не  человек. В деле храбрый, ничего против него  не скажешь,
ничего и не боится, а вот в ученье или так,- ну не человек, а как волк! Один
глаз раскосый, орет на всякого и дерется. Нет хуже офицера,  который дерется
зря, от злости.
   И  вот тут начался у Андрея  кошмар. Будто ротный бьет  Андрея, и будто
Андрей его тоже бьет. А бьет ни по чему, по воздуху, никак попасть не может.
И страшно Андрею, и уж никак  нельзя остановиться, все  равно пропадать, так
уж  было бы за что. У самого теперь от злости в груди скачет, из гимнастерки
выскакивает.  Левой рукой Андрей впихнул обратно сердце, держит,  а правой в
морду ему, в морду, промежду глаз раскосых,- и все мимо. Выходит - пропадать
приходится ни за  что;  это ему всего обиднее: так  и  не отведешь  душу  на
офицерской морде  с усами.  А у  ротного  кривой глаз  еще смеется,  никогда
раньше не смеивался.
   Попробовал Андрей  проснуться -  слава  тебе, Господи!  Ничего  нет, и,
однако, стоит он перед взводным, а тот его деревянной ложкой по левому боку:
раз-два, аз-два,  аз-два;  ложка-то казенная, насквозь  и прошла.  Больно не
больно, а обидно. И опять растет  злость у Андрея, и опять перед ним ротный,
и  та  же скверная история.  Схватил  его Андрей  за  горло, под воротником,
мнет,-  а горло мягкое,  как тряпка,  ничего  не  выходит.  Ротный  ворочает
глазом, а  из горла  сипит: "Расстреляю тебя, сукинова сына". Хвать рукой за
ложку, и выдернул ее  из Андрея вместе с мясом. Ахает Андрей и просыпается -
опять весь в поту.
   Перелег  на  другой  бок. Сосед,  вольноопределяющийся,  прижал ноздрю,
сморкнул и говорит  простым голосом:  "Вся  война ни к  чему,  а  ротного мы
сейчас будем на  куски". Взял  простыню, будто  это ротный, и  начал рвать и
складывать,  рвать  и складывать.  И  подумал Андрей:  "Вот то-то, сам  ты -
барин, тебе все игрушки". Тут засвистало, и - чирк  его, Андрея,  по голове.
Закричал  он  нехорошее  выражение и  проснулся  опять,  уже  теперь  совсем
проснулся.
   Было за окном светло. Большая муха звенела в  стекло, а голова у Андрея
побаливала.  Из  крана помочил затылок, так и фельдшер советовал, прогулялся
до ветру, а на будильнике  часов шесть  - седьмой.  Решил  Андрей  больше не
ложиться - все равно скоро подыматься. Натянул  штаны, накинул гимнастерку и
вышел за ворота, где дворник подбирал на мостовой на скребку и сыпал в ящик.
А  Андрей  смотрел,  без особого любопытства, но с сочувствием. Хотя был  он
кавалер, но в дворницкой работе ничего низкого не видел.
   Потом постояли, покурили. Дворник сказал:
   - Нынче рано поднялся.
   - После лазарета сна нет настоящего.
   - Сколько ден осталось?
   - Завтра последняя неделя пойдет. И опять вшей кормить.
   - А как, охота, неохота?
   - Чего ж, и там люди. Вот только кабы знать - может, вся эта и война ни
к чему.
   Дворник,  двадцать  лет  служивший  при  доме,  подумал  и  авторитетно
заметил:
   --  Это, брат,  дело не  наше. Нам  этого знать  нельзя. А  как в Расее
неприятель, то, значит, и воевать приходится.
   Андрей сказал:
   - Кровь-то, чай, наша.
   - А что такое наша кровь? Кому тебя нужно? Скребком да и в ящик. На том
свете разберут.
   Голова Андрея побаливала. Все же пошел принести Дуняше охапку  дров для
плиты.
   День был  - понедельник -  тяжелый день.  Туго  просыпались на Сивцевом
Вражке.

   DE PROFUNDIS *

   Сталь,  медь,  чугун,-  таково  его  крепкое,  холеное тело.  Его  ноги
скруглены  в  колеса,  в жилах  пар  и  масло,  в  сердце  огонь.  Он  стоит
неподвижно.
   Затем он охает всей  грудью и кашляет короткими  срывами. Дрогнул он  -
дрогнула,  звякнула, ожила  вся цепь вагонов. Над ним клуб дыма, в его груди
копошится его нянька, паразит и ласкатель, чернолицый, промасленный кочегар.
Еще пищи огню, которым он дышит! И вот он уже далеко.

   * Одна из частей заупокойной католической мессы (лат.).

   Громадный,  круглогрудый,  мощный,-  вдали  он  превратился  в  головку
гусеницы, ползущей по  земле. Он приручен и деловито тянет за собой все, что
доверено  его  силе. Охает, насвистывает,  спешит,  боится  потратить лишнюю
минуту,  улетающим  гулом встречает  на  пути  таких  же  вечных тружеников,
везущих свою долю. Все они - железные рабы человека.
   В теплушке, перегруженной  живыми телами, он  увез  на  фронт  рядового
Колчагина.  Теперь  везет в  классном  вагоне  молодых  офицеров; среди  них
расчетливый, неприятно-умный Эрберг,  в  новенькой форме,  серьезный, всегда
загадочный для влюбленных Леночек. Эрберг смотрит на стрелки часов и считает
стуки поезда.
   Две минуты  верста  -  медленно!  Окна  бегут мимо столбов с  пометкой.
Большой  столб и четыре  промежуточных  камня  с  меркой  пройденных сажень.
Ти-та-та,  та-та-та. А что, если Эрберг  не вернется?  Расчетливый юноша, вы
знаете свою судьбу? Пуля знает свой путь,  человек идет грудью ей навстречу,
не видя ее полета. А что, если Эрберг вчера в последний раз видел Москву,- и
башни  кремлевские, и Сивцев Вражек? Ти-та-та, та-та-та. Как это странно!  А
ведь возможно! Эрберг спрятал часы и застегнул френч.
   Толчок. Прирученный  гигант  остановился, хлебнул  воды,  разжег  новый
огонь,  вздохнул паром.  В вагоны  и теплушки спешно карабкались солдаты; за
плечами ранцы,  в  ранцах домашние сухари,  у кого  и нога  баранья. И  куда
спешить! Ведь там убьют! Вот здесь едет в классном  вагоне  офицер,-  а  там
поле, над полем небо, на поле тело, прорванное осколком; и то тело ехало так
же, тем же путем и с надеждами теми же.
   Солдат,  швырнув в  теплушку ранец, карабкался левой коленкой, а правая
нога болталась,  такой  неуклюжий,  чистый мужик! Эй,  смотри,  не  опоздай,
служивый,  с побывки!  Поторапливайся, доживай деньки!  Получай  Георгия  за
храбрость* и ведро извести на  гнилые раны, чтобы и рот залепило, чтобы и на
том свете  не жалобился; сверху бугор земли и  общая солдатская  панихида. А
ранец?  А  куда  же  денут твой ранец? Гложи  скорее баранью  ногу,- эх, вы,
солдаты, головы  бараньи! Но вот ведь  и  умный человек, расчетливый  барин,
едет в одну с вами  сторону,  и везет вас один паровоз.  Может быть,  мир  и
действительно сошел с ума? И опять тронулся поезд.

   * Георгия за храбрость  -  солдатский Георгиевский крест, вручаемый  за
личное мужество и считавшийся наиболее почетной наградой.

   Паровоз отвез этих, а  назад вернулся с грузом нежным: коверканные тела
человечьи.  На  десять человек - пятнадцать  ног;  хватит!  У кого дырочка в
спине, пониже лопатки,- насквозь, под соском  вышло. Кашляет, значит, жив. А
тот слепой - значит, тоже жив; зрячих на земле не осталось.
   Входят в поезд дамы с красными  крестами, несут чай, махорку,  цветы. И
тому,  что с дырочкой в  груди,  достался букетик полевых колокольчиков - за
чин его офицерский,  за  молодость и  отвагу.  А  вдруг  бы он вскочил  и из
последних сил  - стал душить, душить,  бить  костылем по красному кресту, по
здоровым  женским грудям, плюская их деревянным молотом: это за  букетик-то!
Но улыбаются раненые: у сестер  на губах  умиление и мед.  А  так  мало меду
вкусили молодые воины, которых везет обратно поезд!
   Сбыл их, сбросил на конечной станции,- и назад без устали. Теперь тащит
груз  немалый:  пулеметы  - убивают, противогазы  - чтоб не убили, снаряды -
убивать, медикаменты - чтобы не умереть, бомбометы  - убивать, повозки - для
раненых... Что  еще? Мясорубка где ж? Чтобы в одном котле порубить и прожать
сквозь  железное сито  вместе Ивановы мозги и Петровы  сердца?  Где  сера  и
смола, чтобы сделать факелы  из людских  туш,-  жить  будет  светлее? И  еще
железная  кошка с круглыми когтями: заводить в глазные впадины и рассаживать
черепную  коробку в осколки  и клочья. Вместо  них везут бинт - перевязывать
малую  царапину:  бедный  солдатик  щепал лучину  и  напорол мизинец; занозу
вынули,  йодом,  ватки,  сверху  бинтом  - получилась  куколка.  А  если  он
возропщет?  И вы думали, что солдаты  останутся  на  фронте, когда повеет  в
воздухе свежим? Да! Мир сошел с ума!  От ума приключилось ему  злое горе. Но
не всякий обязан быть умным: захотелось в цари дураку...
   Довез и  эту кладь. Везет назад  вагон почтовый,-  от Миколая  Дарье, с
поклоном и всем соседям. "А  я ничего, здоров". Письмо  бежит на колесах,  а
тот,  что  писал письмо, кричит вдогонку  из-под  земли:  "Стой, подожди,  я
помер". К Дарье  от Миколая  новый приказ:  "долго  жить". А сам Миколай жил
недолго, очень недолго,- зарыт в землю по двадцатому году.
   Есть и от Эрберга два письма, одно - матери, другое - на Сивцев Вражек.
"В деле еще не был, но вообще обо мне не тревожься. Все это  не так страшно,
как кажется".
   И Танюше:  "Мой  привет Вашему дому. Часто  вспоминаю  Ваши музыкальные
воскресенья.  Все  это кажется  таким далеким... И полон надежды еще  не раз
услышать, как..."
   Полон  надежды?  О, Эрберг! О,  расчетливый Эрберг, вы  слышите гудящий
свист,-  вам еще  это не знакомо? О, Эрберг, отклонитесь в сторону,  бегите,
Эрберг! Бросьтесь на землю, закопайтесь в  нее головой, глубже, глубже. Чего
вы стыдитесь: солдаты так  делают. Ваша поза  может  стоить жизни, а ведь вы
расчетливы. Недолет? Да, но вот опять гудящий свист! О, Эрберг!
   В тот день на Сивцевом Вражке Эдуард Львович играл Dе рrofundis.

ОТЛЕТ ЛАСТОЧКИ

   Невысоко в небе тучкой летели ласточки из России в Центральную Африку -
только на зиму, чтобы там переждать холод и опять вернуться.
   Родиной их была  Россия, она же  и  страной любимой.  На  ее полях, под
окнами было  лучшее: пища,  приют, любовь; на чужой стороне только отдых. Но
на родине слишком мало солнца было зимой, сердце ласточки могло обратиться в
кусочек льда;  и слишком губительно жгло солнце летом в Центральной Африке -
как  бы не сгореть от  его ласки.  Были и другие причины перелета белогрудых
птичек, но человеку  о них знать не дано, даже тому  старому профессору, над
окном которого осталось прочное гнездышко из московской глины.
   И по пути видели ласточки со своих высот:
   По зеленому фону - нити рек и прохладные пятна озер. Как кучки мусора -
города и городочки, и вокруг них реже лес, скуднее зелень  полей, точно дыма
и грязи их чуждается природа, уходит подальше.
   Еще видели  - низко пролетая - спокойного пахаря за спокойной лошадью и
за ним след поднятой земли.
   Еще видели быстрый бег поезда по двум нитям железа, и ход автомобиля по
серой укатанной дороге,- но лет ласточек был быстрее.
   Еще видели, как огромным  червяком ползли отряды солдат с двух сторон к
одной границе, где была взрыта земля и где червяки таяли и исчезали.
   Случилось,  что в небе  появилась птица небывалой  величины и  грозно и
нудно гудевшая, а вокруг нее мячиком скакали белые и желтые клубочки. В один
из  таких  желтых  клубочков,  отставших в небе  от  чудной  птицы,  влетели
несколько  ласточек  и тотчас, сжавши крылья,  комочком  упали  к  земле.  И
ближние к ним отуманили головки ядом, который человек послал в небо.
   Но  все это только мелькнуло при быстром лете; с  высоты  же земля была
прежней, и мало на ней заметен человек. Только зелень и серь  полей исчертил
он прямыми чертами, разметил малыми квадратами.
   Летели ласточки над морем и сверху видели море до самого дна. Как малый
листок на  пруду, ветром гонимый,- плыли  по морю корабли, один за другим, и
малость  их  на огромном  море  говорила не  о могуществе,  а  о ничтожестве
человека. На один корабль  опустились  в  пути усталые  птички.  Было темно,
глаза их не видели.
   Когда утром ласточки поднялись, чтобы лететь дальше, в глубинах морских
появилась  странная,  неуклюжая  рыба,  подплыла  к  кораблю,  поднялась  на
поверхность, выплюнула  и погрузилась  обратно. Тогда содрогнулся  воздух  с
такой силой, что едва не перебил крылышек пернатым путницам. А затем корабль
накренился и тихо пошел ко дну. Все это ласточки видели, но  не поняли, да и
не  задумывались, зачем рыба потопила полный  людей корабль, мирно шедший по
морю.
   Затем летели ласточки над песками, зная, что цель  их близка, и  считая
свои потери.
   А потери их были страшны. Проводник завел их в пути отдохнуть на берегу
Сицилии.  И вот с ночи вышли на берег  люди  с корзинами, сетями и палками и
стали  избивать малых птичек.  Много  тогда  погибло.  Мягкие,  вялые птичьи
трупики уносили с берега корзинами;  многих потоптали и оставили чернеть  на
песке, когда уцелевшие птички улетели на рассвете.
   К страшному делу людей отнеслись ласточки, как отнеслись  бы к  урагану
или  подкравшемуся  невзначай убийце-морозу:  кто  спасся,  тот благословлял
жизнь и воспевал солнце.
   И  на пути  ласточек  блеснул первый  оазис, встреченный  их  веселым -
чиррр...

УХОД ЧЕЛОВЕКА

   Когда  ласточки  улетели  с  берега  Сицилии,  оставив  много  мертвых,
растоптанных соплеменниц,-  одна  из несчастных, с подбитым крылом, не могла
следовать  за стаей. Здоровым крылом  она била воздух,  подбрасывая от земли
усталое  тело  и вытягивая шею  в  сторону  полета  подруг.  Ее "чиррр" было
неслышным  шепотом,  ее  страданье  к  сумме мирских страданий не  прибавило
ничего.
   Когда солнце поднялось выше, ласточка затянула глаза синеватым  пологом
и стала  часто  глотать горячий  воздух. Когда  снова  склонилось  солнце  -
ласточка  умерла. Это была - та самая, что под окном дома на Сивцевом Вражке
три  весны  подряд  устилала  новым пухом  старое  гнездо.  Та,  что  видела
человеческую девушку Танюшу с кувшином в руках над голыми плечами, что слаще
щебетала  для  старого  профессора,  чем  кукует его  кукушка.  Это  была та
ласточка, что склюнула под самой крышей точившего балку червяка.
   И лежал в лощине, поодаль от искрошенного снарядами леса, в ста верстах
от своей границы,  но на чужой земле - как будто не вся земля наша!  - тяжко
раненный  человек  в форме  прапорщика. Осколок шрапнели  пробил  ему грудь,
засорив рану клочком бумаги,  где красное  залило синий штемпельный оттиск и
ненужное больше слово "Эрберг".
   Он был еще жив, неприятно-умный в  жизни и расчетливый  человек. Но уже
не  был больше расчетлив и  был близок к мудрости. Одним неконтуженым глазом
смотрел в мутное от  слезы, воспаленное небо,  пальцами  целой руки  скреб в
корнях  трав. Ухо  его ловило стон, слышный  близко, знакомый, свой; а потом
стон переходил в хрип, в  груди булькало, и  чужое  тело  охватывал  уже  не
первый  холод. Было ли живо сознанье - знал только тот, чье  имя  застряло в
слипшейся ране.
   Мышь, высунув  из норы голову, повела усами  и скрылась, учуя недоброе.
Недоброе  могло  быть  хищной птицей, могло быть голодным волком. Сегодня  и
птицы и волки будут сыты.
   Жук с золоченой  спиной, точно и он в офицерском чине, вяло и  без дела
прополз мимо. Он искал, куда спрятаться на зиму, думая,  что выживет; но его
часы были сочтены.
   Солнце взошло, поднялось, посмотрело  хмуро и плавной малой  дугой ушло
под землю, оставив красный след.
   У  Эрберга была  в Москве мать, старая и робкая женщина. Она  не знала,
что матерью ей осталось быть не больше часа.
   Все это было просто,  обычно, одинаково нужно и ненужно.  В учете утрат
мира - нуль, в учете жизни одного - все. Но все - пока последнее дыхание еще
колеблет воздух над сухими синими губами.
   И вдруг  из точки, где спряталось живое сознание, борясь  за  себя и не
желая гасить свой светильник,- вспорхнула мысль и ласточкой унеслась к небу.
Центр мира перестал быть центром, мир потерял опору,  закружился и унесся за
мыслью. В то  же время с легким  треском электрической искры в одной  бывшей
жизни мгновенно порвались все нити мечтаний, сомнений, привязанностей, и все
стало  ясно, и все  стало просто, и мягко зашелестели  бристольские листочки
распавшегося карточного домика.
   Проще и  лучше,  чем  стало  теперь,  не  мог  бы  придумать  мудрейший
человеческий  ум. Оставалось  только убрать, скрыть землей, общим  покровом,
оболочку житейской  гордыни, тело  без имени,  рану  без боли, бурый кусочек
бумаги без реального значения.
   Тогда зажглась в небе звезда, оглянула поверхность земли, нашла лежащее
тело Эрберга и отразилась в его открытом мертвом глазу,- отразилась бледно и
нехотя, как бы по долгу службы и уважения к ушедшему из  жизни. Скоро звезду
- до завтра - закрыло облако.

САМЫЙ НЕРАЗУМНЫЙ ЗВЕРЕК

   Возможно, что военные историки уже установили или могут  установить, по
чьей команде и  чьим легким движением пальцев  взвился  и разорвался в  небе
первый снаряд мировой войны.
   Возможно, что первый  выстрел был слабым  ружейным; быть может, это был
залп - и нельзя решить, как звали первого братоубийцу.
   И  точно ли  выкупалась  в свежей крови первая пуля  и раздробил  кость
осколок первого снаряда или  они, пролетев положенное, смущенно  зарылись  в
землю? Какое  бесценное поле  для изысканий! Сколько  дал  бы за  этот малый
свинец и чугун американский коллекционер!
   Как имя первой осиротевшей матери? Поставлен ли ей  памятник с фонтаном
- фонтаном слез? В чьем альбоме красуется  марка первого письма, написанного
солдатом с фронта? И первый стон раненого записан  ли граммофоном?  Веревкой
ли   задушено  или  камнем   придавлено  первое  открытое,  вслух  брошенное
проклятие?
   Отныне впредь на много лет ничья ищущая мысль,  ничье живописующее перо
не запашет и не взрастит поля без красных маков войны.
   Отошло  в далекое прошлое время  василька и полевой астры. Земля  дышит
злостью и сочит кровь.
   Там, где  не растет красный мак,- там спорынья на колосе и красный гриб
под шепчущей  осиной.  Багряны закаты на  море,  пылающими струйками стекает
кровь  по столбам  северного  сияния.  И воспоминанье  не  черной  мухой,  а
насосавшимся клопом липнет к нечистой совести.
   А между тем  все  это не так, природа  не изменилась. В тот день, когда
началась европейская война, ни  одна травинка в  поле, ни один белый цветик,
росший зачем  - неведомо,  не взволновался величием  минуты, ни один  горный
ручей не ускорил светлого бега, ни одно облачко не пролило лишней слезы.
   Аисты,  не  найдя  старых  гнезд  в разрушенных  домах, несут  детей  в
соседние села. Яблоко, зарумянив одну щечку, подставляет солнцу другую. Слеп
крот, юрка  мышь, еж колюч.  Неведомо нам, почему пчела точно  знает ближний
путь по воздуху и жук гудит басовой струной.
   "Что  со  мной?" -  говорит,  набухая,  горошина.  "Ух, как  трудно!" -
поднимает  глыбу  земли  горбатый  сочный  росток.  "Шутка  сказать - мы!" -
заявляет белый гриб, дождем умываясь. "И мы!"  - ему вторит бледная поганка.
А купол неба раз навсегда истыкан золотой булавкой.
   Лопнула куколка бабочки, и выполз мотылек с примятыми крыльями.
   На одной и той же улице умер человек, не отложив дня смерти до развязки
событий, и родился  младенец,  не испугавшись будущего. И  в семьях  их  эти
случаи были событием большим, чем великая война.
   И  вот что еще  случилось.  Огромным гусиным пером на  огромном  свитке
беглым  полууставом старуха писала историю. Когда раздался первый залп, перо
дрогнуло  и  уронило  кровавую  каплю.  Из  капли  побежал  дальше  вьющийся
чернильный червячок, как малая  змейка, а седая косма  старухи,  упавшая  на
пергамент, размазала каплю на целый локоть свитка.
   Когда старуха  заметила, она поймала прядь волос, обсосала сухим языком
и закинула  за  ухо.  А  чернильный червячок  бежал дальше, кривляясь, теряя
кусочки   на  запятые,   забираясь  под  строку,  раскидываясь  скобкой  над
полууставом. И лгал, белил грех, чернил подвиг, смеялся над святым, развод