вых   и   цветных   ксилографии   и   линогравюр   об
архитектурно-пейзажных  достопримечательностях  "уходящей"  Москвы,  книжных
знаков, в т. ч. экслибриса М. А. Осоргина.

   За тенью тень, в шапках с наушниками или повязанные шарфом, в рукавицах
с продранными пальцами, работали  что  есть силы, кто  посмелее - захватив и
топор.  Въедались  глубже,  разобрав  лестницу,  сняв  с  петель дверь.  Как
муравьи, уносили все, щепочка по щепочке, планка по планке, царапая примятый
снег и себя торчащими коваными гвоздями.
   Шла по улице дверь, прижимаясь к заборам.
   На двух плечах молча плыла балка.
   Согнувшись,  тащили:  бабушка   -  щепной  мусор,  здоровый  человек  -
половицу.
   И  к утру  на месте, где был старый деревянный домик, торчала кирпичная
труба с лежанкой среди снега, перемешанного со штукатуркой. Исчез деревянный
домик.   Зато  в  соседних  каменных  домах   столбиком  стоит  над  крышами
благодетельный дымок, - греются люди, варят что-нибудь.
   Когда вставал день,  изо всех домов выползали упрямые люди с мешками  и
корзинками, искали глазами  белую с красными  линялыми  буквами коленкоровую
вывеску, трепавшуюся но ветру, и становились в очередь, сами  не зная точно,
подо что. Поздно открывалась дверь, и, дрожа,  входили в нее замерзшие люди,
в строгие  очереди,  с  номером, написанным мелом  на  рукаве или химическим
карандашом  на ладони. Получали, что удавалось получить, - не то, что  нужно
больше,  а  то,  что оказывалось  в  наличности:  кусок  серого  мыла, банку
повидла, пузырек  чайной эссенции. Кто  получил  -  уходил под  завистливыми
взглядами еще  не  получивших. Но  уже  захлопывалась  дверь  -  все  вышло,
приходите завтра или черт его знает когда.
   В Гранатовом переулке, красуясь колоннами и снегом, дремал особнячок за
садовой  решеткой.  Крыши нет,  давно  снята; и  стены наполовину разобраны;
только и целы  колонны. Умирающее, уютное, дворянское, отжившее.  На воротах
оставалось: "Звонок к дворнику". Снег в саду лежал глубокий, белый, чистый.
   Снегом покрыты и пестрые куполы Василия Блаженного. Внутри, под низкими
расписными сводами, пробежал попик в камилавке. В приделе, где служба,  жуют
губами старухи в  черном, закутаны шалями;  а у  дьякона под парчовой  рясой
надет полушубок и  валенки  на  старых зябких ногах. В холоде чадит  дешевым
ладаном кадило:
   -  О  благорастворении воздухов, о изобилии  плодов  земных  и временем
мирных...
   Мимо  первопечатника  Федорова,  на   плече  которого   сидит  голодный
воробушек,  от  Лубянской  площади  вниз к  Театральной,  летит по  сугробам
нечищеной улицы  ломовой  на еще живой лошади.  Парень крепкий,  а  ломовики
сейчас все наперечет - работай! Эти не боятся: и дров сами привезти могут, и
для  лошади  добудут  сена.  Только  с  овсом плохо.  Ломовик  сейчас  может
заработать лучше всякого, все его уважают.
   От Владимирских ворот  до Ильинских,  вдоль стены Китай-города только и
есть, что зажигалки  да камушки к ним. Зажигалки  делают на заводах рабочие,
которым  не  платят, так как платить нечего  и не  за  что. А откуда берутся
камушки  - неизвестно.  Рассказывают,  что один  торговец  сохранил случайно
целый  ящик  камушков;  теперь он - самый  в Москве богатый человек. Однако,
перемигнувшись, можно получить  из-под полы и кусок  сала;  но не  здесь,  а
где-нибудь  в воротах без постороннего глаза. Зато листы папиросной бумаги -
сколько  угодно, открыто,  и  разложены они как красный товар: аккуратненько
выдраны из торговых копировальных книг. Товарищи покупают по  листам и курят
письма:  "Милостивый  Государь...  в ответ  на любезное  В... С  совершенным
почтением".  Говорят,  что на  один том такой бумаги,  продавая  по листкам,
можно сейчас прожить безбедно и сладко целую неделю.
   По  Тверской  идут закутанные  люди с портфелями и мешочными ранцами за
плечами.  Служба-паек, чернила замерзли, машинки  без  лент,  но - слышно  -
привезли  с  Украины мед, выдавать  будут. Хочется губам сладкого, - челюсти
свел проклятый сахарин.
   Сбоку Иверской  на  стене написано непонятное  про опиум - и еще  много
надписей на стенах и  каменных заборах. Футуристы расписали стену Страстного
монастыря, а  на заборе Александровского  училища - ряды имен великих  людей
всего мира; среди великих и пигмеи, и много  великих отменено и забыто. Люди
читают, удивляются - но думать некогда.
   Что сегодня написано - назавтра линяет.
   Стоит Кремль, окруженный зубчатыми стенами, а за стенами  - непривычные
к Кремлю люди. У ворот штыки, на штыках  наколоты пропуска. Не во все ворота
проедешь, даже и с бумажкой и с печатями: только в Никольские да в Троицкие.
Холодно высится Иван Великий, мертвый, как  все  сейчас мертвое:  и пушка, и
колокол, и дворцы. Всегда было холодно в Московском Кремле; только под Пасху
к заутрене теплело. Но нет ни Пасхи, ни заутрени.
   А вот  Арбат жив;  идут по нему на Смоленский  и со Смоленского.  Несет
бывшая  барыня  часы с  маятником (слышно  -  звякает пружина) и  еще  белые
туфельки. Это значит - несет последнее:  кому надобны зимой  белые туфли.  А
обратно  со Смоленского  несет бывшая барыня ковровый мешок,  а что в  нем -
неизвестно;  может  быть,  и мерзлая  картошка. Картошку  кладут  сначала  в
холодную воду, чтобы тихо оттаяла, а  потом,  обрезав  черное, варят обычным
порядком.  Не каждый  же  день можно  добыть  палой  конины. Но если  варить
картошку не умеючи,- получится чернильная каша. Селедку же хорошо, обернув в
газету,  коптить  в самоварной  трубе.  Все  нужно  знать -  ко всему  нужно
привыкнуть.
   Упрямые люди хотят жить. Жуют  овес, в пол-аппетита набиваются  горклым
пшеном, прячут друг от  друга лепешечки сахарина. В ходу и  почести  играный
сахар,-  на который  солдаты играли  в карты; он  продается дешевле, а между
тем,  если умело выпарить  и слить  грязь, а  потом,  отсушив,  нарезать  на
куски,- ничего себе, получается хорошо и все-таки сахар.
   К вечеру люди утомятся, намаются, заснут. Спят не раздеваясь, на голове
шапка, на ногах валенки. Спят больше по кухням, где осталось тепло от обеда.
Тряпочкой затыкают дверные щели в  другие комнаты, где стоит студеная  зима.
Если  есть печурка - спят звездой, ногами к печурке. Где есть электричество,
там его жгут без экономии, потому что  теперь  все бесплатно. Догадался один
провести в каждый валенок по электрической лампочке; так  и  спит,- все-таки
теплее, греет. Мудрыми  стали люди: Но только не везде и не всегда действует
свет,- много линий перегорело и закрыто. Тогда приходится  делать из бутылки
коптящий  ночничок,  при нем  и  работать; масло дорого,  и  горит в ночнике
вонючий керосин. Всех фитилей лучше - старый  башмачный  шнурок.  Все  нужно
знать!
   А когда засыпали люди, тогда через множество новых  ходов  выползали из
подполья крысы, смелые, дерзкие, хвостатые, с глазами черного бисера. Бегали
по  комнатам,  по  кухням,  гремели  банками  и  бутылками,  роняли  на  пол
сковородки, визжали,  грызлись,  забирались под самый потолок, где подвешено
хозяйками на веревочках прогорклое масло и остаток мяса. Крысы теперь ходили
не одиночками,  а стайками  и шайками, нагло, уверенно,  и, не найдя поживы,
кусали спящих людей за открытые места.
   Лета тысяча девятьсот девятнадцатого город Москва был завоеван крысами.
Сильного серого кота отдавали внаймы соседям иной  раз  за целый фунт муки в
ночь. Иные, в расчете на будущее, лишали себя куска,  воспитывая котеночка,-
кормили  его  последним.  Очень  было  важно иметь в доме  кошку. Только  бы
вырастить,- а там сама пропитает себя, а то и своих хозяев.
   Первый  враг -  люди, второй -  крысы,  третий - бледная, злая вошь. По
притонам, по  вокзалам, по базарам,- вот где от нее не избавишься. А умирать
сейчас, пожалуй,- не дешевле, чем жить; и очень уж хлопотно для близких.
   Не одно горе было  - были и  радости. Радостью был каждый нерассчитанно
доставшийся кусок хлеба,  каждая негаданная  подачка судьбы.  Радостью  была
помощь   близкого,  который  и   сам  ничего  не  имел,  а  все  же  пришел,
посочувствовал, пособил  распилить сырую балку на  мелкие дровишки. Радостью
было  утро,-  что  вот  ночь прошла благополучно,  без страхов и без убытка.
Радостью  было днем солнце -  может быть,  и потеплеет. Радостью  была вода,
пошедшая из крана  на третьем  этаже.  Радостью было, когда не было  горшего
горя, или когда случалось оно не с нами, а с нашим соседом.
   Была тяжела  в  тот год жизнь,  и не любил  человек  человека.  Женщины
перестали рожать, дети-пятилетки считались и были взрослыми.
   В тот год ушла красота и пришла мудрость. Нет с тех пор мудрее русского
человека.

НА КОЙКАХ

   Астафьев лежал на койке и смотрел на тень,  дрожавшую  на потолке. Тень
была  расплывчата и вздрагивала потому, что вздрагивал свет фонаря на дворе,
за окном, стекла которого были замазаны белой краской.
   В  камере Особого Отдела, рассчитанной на одного, помещалось шестеро, и
койка соприкасалась  с койкой.  Рядом  с Астафьевым  мирным сном спал бывший
генерал  Иван Иванович Кларк,  арестованный  за совпадение фамилии,  а может
быть,  и в качестве заложника, хотя  человек он был старый, тихий и ничем не
замечательный. А по другую сторону, с открытыми, как и у Астафьева, глазами,
лежал пожилой рабочий  с Пресни, взятый только два  дня тому  назад либо  по
навету,  либо  за неосторожное  слово.  Его  только что  вернули в камеру  с
ночного   допроса,  где   следователь,  грубиян   из  латышей,  угрожал  ему
расстрелом, а за что - Тимошин так и не понял.
   Теперь Тимошин  не  мог спать  и чувствовал  на  сердце  сосущую тоску.
Раньше  эти чувства, как и бессонница,  были  ему  совершенно  не знакомы; и
справиться со всем этим одному было невозможно. Поэтому он шепотом спросил:
   - А что, Алексей Дмитрич, вы ведь не спите?
   - Не сплю. Не спится.
   - Я вот тоже.
   - Замучились на допросе?
   - Точно что замучался. Главное  - понять не могу, зачем меня водят. И -
говорят - в расход тебя пустим. А за что? Как, Алексей Дмитрич, могут?
   Астафьев сел на койке спиной к стене, обняв руками согнутые ноги.
   - Могут все. А вы очень боитесь?
   - Как же  не бояться. Решат жизни ни за  что, а у меня семья. Думаете -
могут?
   - Откуда ж знать мне. Могут и расстрелять, а могут завтра выпустить.
   - Опять  же я -  рабочий человек, хотя,  конечно, есть у меня и домик в
деревне.
   - Вина за вами есть какая? В чем вас обвиняют?
   - Никакой  нет за  мной  вины,  Алексей Дмитрич, вот,  как  перед Богом
говорю. Он мне толковал, зачем, говорит,  с хозяином в сношении, укрывал его
будто бы. А хозяин-то, фабрикант наш, давно в бегах, куда убежал - и не знаю
даже. И будто я  ему помогал. И  уж совсем это неправда, ничего я и не знаю.
Так за что же стрелять, Алексей Дмитрич?
   - Вас как звать, Тимошин?
   - Меня? Алексеем тоже.
   - А по батюшке?
   - Платонычем. Отец был Платон, а я Алексей Платоныч.
   -  Так вы, Алексей  Платоныч,  не бойтесь. Это  ваш  следователь только
грозится, добиться чего-то хочет от вас. Стрелять вас не будут.
   - Не будут, Алексей Дмитрич? А как назначат? Управы никакой  на него не
найдешь. Вон и вы говорите - могут.
   Астафьев закрыл глаза. Неужели так до утра и не заснуть?
   - А хоть бы я и укрывал хозяина - ужли же за то решать человека жизни?
   - Сколько вам лет, Тимошин?
   - Лет сколько? Лет мне пятьдесят два, третий пошел.
   - Долго жить хотите?
   - Сколько проживется, не от нас зависит.
   - Сколько вы ни проживете, Алексей Платоныч, ничего нового  не увидите.
Жалеть не о чем.
   -  Семья у меня в  деревне. И  сам я еще не стар, Алексей Дмитрич; могу
работать отлично.
   - А что за радость в вашей работе?
   -  Радости, конечно, никакой, а все же заработок. Сейчас-то, конечно, и
прибыли нет, одно голоданье. Кое-как бьешься.
   - Вот видите.  Чего  же бояться. Убьют - ну  и черт  с ними. Есть о чем
жалеть.
   - Как же можно, Алексей Дмитрич; вдруг так, ни за что, здорово-живешь,-
и убьют. Какая же в этом справедливость.
   Астафьев  зевнул. Хорошо, если  бы это ко сну,  а не просто  от  скуки.
Живет человек зря, безо всякой радости, да еще подай ему справедливость.
   - А вы, Тимошин, успокойтесь и спите. Вас зря  пугают И скоро  выпустят
на волю. И живите, сколько вам понадобится.
   Пятый  месяц  сидел Астафьев  в этой  камере.  Трижды был  на допросе у
чахоточного следователя Брикмана.  Очевидно,  все дело в человеке  в  желтых
гетрах. Чудак!  Зачем он надел эти гетры. Но  и смельчак:  три месяца ловили
его  в  Москве  и  не  поймали.  А  он  еще доклады  читал в разных  "Союзах
освобождения". И покушение, конечно, его дело.
   "Если докажут,  что он у  меня ночевал, тогда мне, конечно, крышка. Кто
выследил?  Кто мог донести? Сосед Завалишин? Завалишин, несомненно,  чекист.
Но  все-таки не он - он не  мог.  Да и не было его  дома  в ту ночь. Нет, не
Завалишин. Скорее - Денисов, преддомком. А ну их всех..."
   Астафьев поднялся  с койки и тихо стал прокрадываться к окну. На  белом
стекле  внутренней рамы  появилась  маленькая  тень.  Тень,  ползя  по раме,
приближалась к  открытой  в  камеру  форточке.  Астафьев,  подойдя вплотную,
поднял  руку  и  приготовился. В тот момент,  когда мышь  высунула  мордочку
изнутри, готовясь пробраться  в камеру, Астафьев легонько щелкнул ее пальцем
между дрожащими усиками, и мышь с писком шлепнулась на подоконник.
   Удача!
   Астафьев, довольный и улыбающийся, снова улегся на койку. А то ведь эта
шельма опять съела бы  хлеб. В  прошлую ночь, не  найдя хлеба, мышь  съела в
коробочке  несколько шахматных фигур, сделанных из мякиша генералом, большим
искусником этого дела. Пришлось ферзя, туру и две пешки лепить заново.
   Мышь  жила  в   подоконнике,  проделав  между  рамами  ход.  По   ночам
пробиралась в камеру, хозяйничала на столе  и в кулечках  с передачами, а не
найдя  съестного  -  забиралась на койки.  Однажды  укусила  генерала  Ивана
Ивановича за палец ноги: у него одеяло слишком коротко, все сползает.
   И  вдруг  Астафьеву страстно захотелось на волю. "Как  глупо! Ведь  вот
тут, за окном, за стеной, - улица,  люди, извозчики. Два стекла и  несколько
кирпичей. И еще несколько грубых человеческих воль, которые можно отшвырнуть
словом, жестом,  убеждением. Какая-то  комедия! Не бояться смерти и все-таки
не биться, не ломать  дверей, не вступать в рукопашную, не подставляться под
пулю".
   Стиснув зубы, сжал кулаки, думал: "Разбросать их всех, как щепки".
   И сладостно чувствовал в руках и спине  игру  сжавшихся  мускулов, лишь
немного  ослабевших в  тюрьме.  Бил, мял, грыз,  отбивался,  разносил  толпу
обезьян осколком стола, бежал по лестнице, уклоняясь от выстрелов, на дворе,
у  входа, свалил  с ног часового, выбежал на улицу, скрылся за угол, обманув
погоню,  и,  переменив  направление,  спокойно  шел  домой,  наблюдая издали
смятенье чекистов, метанье автомобилей, напрасную суету обманутых палачей.
   Нет, не домой, где сразу найдут, а обходом,  улочками, лабиринтом,-  на
Сивцев Вражек, чтобы, не  входя, постучать в окно, дождаться, пока откроется
форточка, и негромко крикнуть:
   - Таня,  не  пугайтесь,  это я, Астафьев, актер Смехачев.  Меня ловят -
приютите меня, Таня. И она скажет:
   - Господи, вы? Ну, конечно, скорее.
   И, войдя,  он без  слов  и без лишних  объяснений  обнимет ее  впервые,
крепко и надолго.
   С соседней койки раздался шепот:
   -- Вы не спите, Алексей Дмитрич? Тоже и вам несладко!
   И после молчанья:
   --  Видел, как вы мышку-то ловко в нос щелкнули. Вот тоже,  какой зверь
чудной,- своей охотой в тюрьме живет!

ХЛОПОТЫ

   Дядя Боря отказался наотрез.
   -  Нет,  Танюша, я  тут  ничем не  могу  помочь.  Встречаться  я  с ним
встречаюсь, бывают у  нас такие  заседания, чисто технического характера, по
части    обороны,   но   личных    отношений    у   нас    никаких.   Только
здравствуйте-прощайте.  Ты   знаешь,  отдел   наш  совершенно   автономен  и
исключительно  научный,  никакой  политики.   И   мне,  Танюша,   невозможно
совершенно.
   - Я  понимаю,  дядя,  что  вам самому  неудобно. Но  мне  только  нужна
рекомендация, чтобы меня к нему пропустили.
   -  Это  все  равно,  Танюша,  ведь  дело-то  политическое, да еще такое
серьезное.
   -  Дядя,  но  ведь  Астафьев  арестован  случайно и  напрасно, никакого
отношения он иметь не мог.
   - Ничего я не знаю, и ты знать не можешь.
   - Я  уверена в  этом, дядя. Если  похлопотать,  его могут  сейчас  же и
выпустить. Нужно только найти ход.
   - В такое время, как сейчас, Танюша, лучше  не хлопотать,  а подождать.
Только себя запачкаешь, а ему не поможешь. И фамилия у нас слишком заметная.
Раз он не виноват, ты говоришь, так его и так освободят.
   - Дядя Боря, но он же  наш  друг, и у него никого нет, кто мог бы о нем
подумать.
   - Я понимаю, Танюша, и... я в его интересах и говорю. Может  быть, если
начать о нем хлопотать, обратят внимание и будет  хуже; а так... Если бы еще
его родственники...
   - У него нет никого.
   - Вот видишь!
   - Что вижу, дядя?
   - Вот я и говорю, что... я-то  тут уж совсем ни при чем. И, главное,  я
боюсь,  что  моя  рекомендация... что  я  не на хорошем у них счету. То есть
ничего  нет   особенного,   но  все-таки  они  к   нам,  спецам,   относятся
подозрительно.
   - Значит, вы не хотите, дядя Боря?
   - Хочу, Танюша, очень бы хотел, но ничего не могу, совершенно ни-че-го.
Мне  очень обидно.  Помочь  хочется - а ничем не могу. Уж такое сейчас время
проклятое.  Эх, Танюша, дождемся ли мы лучших дней,  уж и не знаю.  Какой-то
кошмар.
   Танюша замолчала, подумала, потом быстро  подняла голову и  внимательно
посмотрела  на дядю  Борю. Под  ее взглядом он  немножко  сгорбился и  опять
пробормотал: "Да,  чистый кошмар. Прямо ничего не придумаешь". Тогда  Танюша
встала, взяла свою сумочку и сказала:
   - Дядя Боря...
   - Что, Танюша, что, моя милая?
   - Ничего. До свидания, дядя Боря.
   Он проводил ее до самого  выхода,  идя немножко  позади. В швейцарской,
где было несколько служащих, пожал ей  руку и как-то смущенно, стараясь быть
ласковым, шепнул:
   - Понимаю, Танюша,  понимаю тебя. Ты  у нас молодец, и добрая. И все же
советую тебе: обожди.
   Танюша молчала.  Он, скользнув глазами по сторонам и еще понизив голос,
прибавил:
   -  И во всяком случае, знаешь... я бы  тебе решительно  не советовал...
если даже найдешь ход, упоминать обо  мне. Мне лично, конечно, все равно,  я
не боюсь, но как бы этим не испортить.  Все-таки спец, опасный элемент, в их
глазах подозрительный. Все дело можно испортить...
   Танюша, без улыбки, не повернув головы к дяде Боре, громко сказала:
   - Не беспокойтесь, дядя. Я вам ничего не испорчу.
   И вышла.
   Вечером,  когда,  по обыкновению, пришел новый друг домика на  Сивцевом
Вражке, Васин спутник Протасов, Танюша имела с ним длинный деловой разговор.
Перебирали разные  фамилии и решили, к кому и через кого можно  скорее найти
ход. Круг нужных знакомств у Протасова был невелик. Однако несколько деловых
визитов назавтра он себе наметил.
   -  Выйдет не выйдет, а  попробовать нужно. Возлагаю  надежды  на одного
приятеля; он, кажется, к ним вхож. И сам человек не дрянь, довольно прочный.
Справку-то, во всяком случае, можно через него получить. А вот  рекомендацию
вам - уж не знаю.
   Наутро  Протасов был у  приятеля,  с  которым  давно  уже  не  видался.
Встретились хорошо.
   - А ты что же делаешь теперь?
   - Я? Мешочничаю.
   - Вот чудак. Разве выгодно?
   - Ничего, живу.
   - А почему не работаешь по специальности? Сейчас люди нужны.
   Протасов изложил свою просьбу: навести, где полагается, справку, за что
взят  Астафьев  и  что  ему  грозит.  Приятель,  хоть  и  не  очень  охотно,
согласился.
   - Ладно, я позвоню  одному  типу; только с ним нужно осторожно, так что
ты не удивляйся. И позвонил:
   - Алло! Это вы? Да, да. Узнали по голосу? Слушайте, милый, ну