а  на Арбатской площади поставить ведерко с букетиками
полевых цветов,  и белых,  и желтых,  и незабудок, и анютиных глазок. Танюша
постояла,  посмотрела, приценилась  и  прошла мимо. А  было бы  хорошо нести
букетик  в  руке, нюхать  его или  наколоть на  грудь  или к поясу - в такое
чудное утро.
   Бульвары кудрявились зеленью  деревьев. Прямая аллея была - как  жизнь,
маня дрожащими бликами солнца, дивуя тенями, уходя вдаль узкой дорогой. Идти
бульварами было легко и  приятно,- хотя путь выходил круговой. Вот, пожалуй,
на  бульварах  совсем   ничего  не  случилось.  Дома  посерели,  погрязнели,
опустились,- а тут хорошо, совсем по-прежнему, даже как будто лучше,- оттого
ли, что деревья не стрижены, зелень гуще.
   На  лавочке  сидели  два парня в гимнастерках, в защитных  обмотках  на
ногах, но в штатских  кепках. Проходившей Танюше послали вдогонку бесстыдное
слово и весело загоготали. Танюша не слыхала, думая о своем. На веках ее, не
закрытых полями  шляпы, солнце  бегало слепящими, но ласковыми зайчиками,  и
легка была ее походка.
   Она шла бульварами до Страстного, свернула на Тверскую, наискось прошла
Советскую  площадь,  где  на  месте памятника  Скобелеву  только  что начали
строить  временный  обелиск,  и  вышла,  миновав  Петровку и  Неглинную,  на
Кузнецкий мост. Не устала, но все же тут начинается подъем.
   Улица, когда-то парадная, красивая,  торговая,  теперь потеряла прежний
весело-горделивый вид. В  окнах пассажа  валялся  забытый хлам,  много  было
белых  временных  вывесок  разных  новых  учреждений с  длинными  неуклюжими
названиями,  и люди  встречались  не  подходящие к  стилю богатой московской
улицы.  Чем  ближе к  Лубянке,  тем больше людей  военно-казенных,  в  новых
френчах  с  неудобным,  плохо сшитым  воротником, в  преувеличенных  галифе,
иногда в кожаных куртках -  несмотря на  летнее время. У многих портфели.  И
редкий  прохожий не  бросал  взгляд  на  девушку  в  белом платье; иные явно
прихорашивались, выпячивали  грудь, печатая ногами  по-юнкерски,  заглядывая
под шляпку. Сегодня,  в  день  светлый, это  не было противно  Танюше: пусть
смотрят.
   Чего бы не простила она сегодня, в  день светлый, на что бы не ответила
улыбкой! И  почему она сегодня одна? Среди всех этих встречных людей, одетых
по-своему  изысканно  или  щеголявших  бедностью  и  грязью,  среди  бравых,
забитых, довольных, озабоченных, гуляющих, спешащих, красивых и безобразных,
нет среди них ни одного близкого, кто бы  думал сейчас не о себе, а о ней, о
Танюше, немного усталой и опьяневшей от солнца. Хоть бы один человек!
   Почему и за  что  приходится жить в такие дни? Долго ли будет так? Ведь
было же иначе!
   Переходя через  улицу,  оглянулась: вот он, Кузнецкий мост,  куда часто
ходила она раньше пешком -  покупать  ноты.  Вот  он -  и иной,  и  все-таки
прежний: те же профили,  тот же прихотливый и  уверенный загиб  улицы, та же
церковь Введения на углу. Нет, Москвы не изменишь!
   На  Мясницкой  встретила дядю Борю  - у  самых дверей его  службы,  его
Научно-технического  отдела.  Он  обрадовался,  потряс  ее руку,  спросил  о
здоровье  дедушки - своего отца, к которому так  редко  мог теперь забежать,
занятый службой и добыванием продуктов. И сказал:
   - Какая ты хорошенькая. В белом платье - совсем буржуйка.
   Прошелся с ней до угла, а потом заспешил:
   - Ну, я пойду, а то боюсь пропустить выдачу. У нас сегодня мясо выдают:
не шутка! Ну, прощай, племянница.
   И опять она шла одна.
   У почтамта  подумала: почему  бы не свернуть направо, к Чистым  прудам?
Оттуда можно будет пройти переулками - крюк небольшой.
   И как вошла  в аллею - опять  никакой усталости. И  тихо здесь - слышны
отчетливые птичьи голоса.
   Дошла до пруда. Берега его  примяты, изгородь растащена ни растопку,  в
воде у берега плавают газетные листы, яичная скорлупа, гнилая рогожа. Но так
же, как и прежде, смотрятся  в воду  кустики и деревья, и прохлада та  же, и
легкая рябь воды. Лодок нет - припрятаны или сожжены зимой. Да и кому сейчас
кататься?
   Вспомнила  Танюша,  как,  бывало, зимой она  приезжала к  гимназической
подруге,  жившей тут же,  поблизости,  и вместе  ходили они на Чистые  пруды
кататься на коньках. Катались от после обеда до вечера, а к семи часам ехала
Танюша,  с  розовыми  от  мороза  щеками,  с  легким  дыханием,  с  приятной
усталостью, домой, на Сивцев Вражек, под крылышко бабушки, под ласку дедушки
на сладкие сухарики к чаю. Вот это, пожалуй, уж никак не вернется.
   Обернулась на шаги, увидела человека  в солдатской форме,  с боязливыми
узкими глазками:
   - Сала,  гражданка,  не  купите? Настоящее  сало,  киевское. Уступил бы
недорого, купите, гражданка.
   И уже вынимал из-за пазухи грязный сверток, когда Танюша сказала:
   - Нет, я не покупаю.
   На минутку солнце зашло за облако, пруд потемнел, и Танюша отошла.
   Неужели и лодка,  и коньки,  и  былая беззаботность,-  неужели  это уже
никогда не вернется?
   Боковым  проходом вышла  с бульвара, перешла улицу и по теневой стороне
Харитоньевского переулка  заспешила, озабоченная, в  белом платье  в  талию,
одна,- в такой чудесный летний день.
   А когда вышла  на  Садовую  и увидала  дом  с  зелеными  палисадниками,
Красные  ворота,  а  вдали,  в  перспективе  улицы, Сухареву  башню,-  опять
невольно остановилась и опять, как на Кузнецком, подумала: "А все-таки,- как
хороша, ну как хороша Москва, милая Москва! И какая она прежняя, неизменная.
Это люди меняются,  а она все  та  же.  Погрустнела немножко,- а все  та  же
нелепая, неряха - а все же милая, красивая и родная-родная..."

ПРИЗНАНЬЕ

   Грузовик не мог развозить по домам всех участников спектакля.  Танюшу и
Астафьева спустили на Страстной площади.
   В руках у  них  были узелки с заработанными продуктами: немного сахару,
пять фунтов муки, фунт крупы, немного повидла и по две селедки. В том районе
клуб был щедрым  и богатым. Вместе с продуктами в узелке Астафьева лежал его
рваный цилиндр,  большой бумажный воротничок, яркий галстук,- принадлежности
гаерского туалета.  Мел  и краску с  лица Астафьев  смыл,  как  мог, еще  за
кулисами клубной сцены.
   - Ну, вам по Малой Дмитровке, а мне сюда, переулками.
   Астафьев сказал:
   - Нет, вместе, я провожу.
   - Не нужно, Алексей Дмитрич, я не боюсь.
   - А я боюсь за вас. Да еще с таким узлом. Сейчас больше двенадцати.
   Танюша знала, что это - не малая  жертва со стороны усталого  человека,
выступавшего сегодня, как  и  она сама, в двух клубах. Но идти  одной  ночью
было  страшно, и Астафьев все равно  этого не  допустит. Бедный,  ему далеко
будет возвращаться на Долгоруковскую.
   Она  была благодарна  ему - настоящий товарищ. Но кулька своего донести
не  позволила:  сама  донесет  заработанное  богатство.  Это не  тягость,  а
радость. Главное - сахар для дедушки.
   На грузовике так трясло,  что разговаривать  не пришлось. И  пешком шли
сначала молча; потом Танюша сказала:
   - Трудно вам, Алексей Дмитрич, выступать в таких ролях?
   - Гаерничать? Нет,  не трудно. Все  другое было бы  труднее. Bот речи о
"международном положении" никак не сказал бы. Тут  нужно быть либо  идиотом,
как этот оратор, либо негодяем.
   --  Странно  все-таки, что вы взялись за актерство. Почему это, Алексей
Дмитрич? Как вы додумались?
   Астафьев тихо засмеялся.
   - А что же я  мог бы еще делать? Читать лекции по философии? Я и читал,
пока было можно,  пока меня не выкинули из  профессуры. А  додумался просто.
Мне  приходилось  раньше выступать чтецом  коротких рассказов,-  разумеется,
любителем, на  разных благотворительных вечеринках. А раешничал я экспромтом
в студенческих кружках; и ничего себе получалось. Когда мне  довелось теперь
менять профессию,  я  и вспомнил  об этом.  Актером быть доходно,-  все-таки
получаешь мучки и селедочки. Bот и стал я товарищем  Смехачевым с набеленной
рожей. Как видите - имею успех.
   - Но тяжело вам?
   - И вам тяжело, и мне тяжело, и всем тяжело. Но вы, Татьяна Михайловна,
страдаете за свою музыку серьезно,  а  я хоть тем  себя облегчаю, что смеюсь
над ними, над теми, кого смешу, над каждым гогочущим ослом.
   - За  что же смеяться над ними, над рабочими, Алексей Дмитрич? Мне  это
не нравится в вас!
   - Вы  добрая, а я не  очень добрый.  Людей вообще,  массу людскую, я не
люблю;  я  могу любить только человека  определенного, которого  знаю, ценю,
уважаю, который мне чем-нибудь особо мил. А толпу - нет. И вот я, профессор,
философ,  пудрю   лицо   мукой,   крашу   нос   свеклой  и   ломаюсь   перед
толпой-победительницей,  которая  платит мне  за это селедками  И  прокислым
повидлом.  И  чем  бездарнее  и площе  рассказы,  которые я  им  читаю,  чем
безвкуснее остроты, которые я им преподношу,- тем они довольнее,  тем громче
смеются. Меня это чисто очень угнетает.
   Помолчав, продолжал, уже без раздражения:
   -  Вы меня все-таки немного знаете, Татьяна  Михайловна. И вы  поймете,
что мне нелегко выдумывать и выговаривать всю эту пошлятину. А я выдумываю и
громко выкрикиваю. И чем глупее у меня выходит - тем  я больше радуюсь. Тут,
может быть, примешивается  и некоторая радость мести,- и им, господам нашего
сегодня, и моей ненужной науке, моим лишним знаниям, моему напрасному уму.
   - Почему напрасному?
   -  Он  мне мешает,  моей новой карьере. Не  мне,  а товарищу Смехачеву.
Философ Астафьев все  пытается вложить  в  уста товарища Смехачева настоящую
сатиру, подлинное остроумие, какой-то  смысл  художественный.  Он, Астафьев,
стыдится Смехачева,-  а это  совершенно  излишне,  это  доказывает, что  сам
Астафьев,  философ  и профессор,  еще не поднялся  на подлинную  философскую
высоту, еще не отрешился от ученого кокетства, еще не стоек и еще не стоик,-
простите  за  дешевый каламбур присяжному  раешнику.  Это,  очевидно,  очень
трудно.  Жить  как  Диоген,  в  бочке,- легко;  а вот  избавиться от  нищего
кокетства  - трудно. Фраза  "отойди и не засти мне солнца",- фраза,  которую
повторяют  века,-  в сущности,  только дешевое  кокетство.  Настоящий  циник
должен бы сказать просто: "убирайся  к  черту" или,  еще  лучше,  промолчать
совсем,  зевнуть,  заснуть,  почесать  спину,-  вот  еще  принесла  нелегкая
Александра Македонского, когда  и без него скучно, и без него толпа  идиотов
глазеет  на бочку и ее обитателя. А  вместо этого Диоген ляпает историческую
фразу - и сам доволен, и все довольны. Именно такая философическая дешевка и
нравится обывателю.
   - Перестаньте, Алексей Дмитрич.
   - Да почему, разве не правда?
   - Может быть, и правда, но очень уж недобрая ваша правда. Не радует.  И
вам от нее не легче. И мне очень неприятно.
   Астафьев замолчал.  Под фонарем на углу  Арбата Танюша повернула к нему
лицо и  заглянула  в глаза. Лицо Астафьева было серым,  усталым,  и в глазах
стояла тоска.
   - Не обиделись на меня?
   Он искал ответа. Он  не обиделся - слово не то. Но ему было жалко себя.
Просто "нет" - не было бы настоящим ответом.
   -- Вы немножко правы, Татьяна Михайловна, и я немножко путаю и умничаю.
Тоже - невольное кокетство.
   Неподалеку от дома она ему сказала:
   - Знаете, я вас раньше боялась. Вы очень умный  и оригинальный человек,
не как все. Сейчас боюсь меньше: пожалуй, даже совсем не боюсь.
   Он прислушался.
   - Потому  не боюсь, что я  сейчас очень многое поняла,  с тех пор,  как
стала  жить  работой, как  стала видать много людей,  совсем для меня новых.
Как-то я  подумала,  что  все мы -  испуганные дети, и я, и вы, и дедушка, и
рабочие, и товарищ Брауде,- все. Все говорим и думаем о странных мелочах - о
селедке, о революции, о международном  положении,- а важно совсем не это. Не
знаю что, а только не это. Что вам важно, Алексей Дмитрич?
   - Сейчас скажу.  Мне  важно... Мне  нужно  и важно  иногда видеть  вас,
Татьяна Михайловна, и говорить с вами вот так, как сейчас. И чтобы вы меня в
разговоре нашем побеждали. А что вам важно?
   -  Мне? Я все-таки думаю, что  всего  важнее для  меня  было бы  иногда
видеть  рядом  простого  и  здорового  духом  человека,  по  возможности  не
философа, но и не раешника.
   - А это не слишком зло, Татьяна Михайловна?
   - Нет. Я вообще не злая, вы это  сами признали. Но я хочу воздуха, а не
какой-то  беспросветной тюрьмы,  куда  вас  всех тянет и куда  вы  меня тоже
хотите упрятать.
   - Кто же вас...
   Но Танюша перебила:
   - Мне,  Алексей Дмитрич,  двадцать лет, вы думаете,  мне приятно  вечно
слышать  панихидное нытье, злые  слова? И, главное, все время  о себе, все -
вокруг себя  и  для  себя, и все  такие, даже самые лучшие. Дедушка, правда,
думает  обо  мне,-  но это  все равно что  о себе. А вы,  Алексей Дмитрич, о
ком-нибудь, кроме себя, думаете?
   Уснувшее лицо Астафьева вдруг осветилось его умной улыбкой:
   - Удивительно,-  сказал он,- до чего излишек слов портит первоначальную
мысль. Вы мой поток  слов прервали отличным  замечанием и сразу сбили меня с
позиции.  А  затем - вы сами увлеклись кокетством мыслей и  слов, и я  опять
спасен, по крайней мере, не чувствую больше смущения. Ужасная нелепость этот
наш интеллигентский  язык. Что вы,  собственно, хотите сказать?  О чем  меня
спрашиваете?  Существует ли для меня кто-нибудь, кроме меня самого?  Я  могу
вам ответить просто: да, еще существуете вы. Иначе я вас не провожал бы и не
боялся бы за вас так. Вот вы уже и не совсем правы.
   - Я вам благодарна, Алексей Дмитрич.
   - Не за что.
   Затем, особо отчетливо выговаривая слова, как выговаривал всегда, когда
сказать было трудно или когда в словах своих не был уверен, Астафьев сказал:
   - Все это  относительно пустяк, все эти разговоры. Не пустяк же то, что
я...  что вы, кажется,  начинаете  слишком  существовать для меня.  Да,  это
именно  то,  о  чем  вы  сейчас  подумали:   начало  некоторого   признания.
Дальнейшего  признания  сегодня  не  может быть,  во-первых, потому,  что мы
дошли, а во-вторых, потому, что во мне все-таки не угасла какая-то досада на
вас.  Вероятно,- задето  мужское  самолюбие.  Ну, будьте  здровы, кланяйтесь
профессору.
   Он  пожал Танюше руку,  подождал,  пока на ее звонок у  ворот  хлопнула
дверь в дворницкой, и, резко повернувшись, зашагал по Сивцеву Вражку.
   Танюша, прислонившись лбом к холодному косяку  калитки, думала:  "Разве
признанья бывают такими холодными? И почему я не взволнована?"

В ЛЕСНОЙ ЧАЩЕ

   В  семь часов утра верный рыцарь уже звонил у подъезда дома на Сивцевом
Вражке.
   Танюша выглянула в окно и оживленно крикнула:
   - Я готова, Вася. Вы хотите войти? Чай пили?
   - Чай я  пил,  и времени у  нас очень мало. Лучше выходите,  Танюша. Не
забудьте захватить корзиночки. У меня большой мешок и достаточно хлеба.
   - Зачем мешок?
   - Как зачем? А для шишек. Привезем домой шишек для растопки. И вообще -
на случай.
   Какой  чудесный летний день. Солнце косым  утренним лучом скользнуло по
Танюше, и на  фоне окна она  такая беленькая, ясная, приветливая. Как вообще
хорошо жить... иногда.
   - Вы сегодня элегантны, Вася.
   Элегантность   Васи  Болтановского  заключалась,  главным   образом,  в
довольно  новых  сандалиях  на  босу ногу и в русской  рубашке  навыпуск,  с
кожаным поясом. Шляпы Вася не  носил как из соображений гигиенических (надо,
чтобы волосы дышали  свободно!), так  и потому,  что  шляпа  его  совершенно
просалилась и протерлась, а новой добыть сейчас и негде и не на что.
   Быть элегантным  значило  в  те  дни  - быть  в  чистом белье  и хорошо
заштопанной  одежде,-  как  бы  ни был  фантастичен костюм.  За  отсутствием
материи,  пуговиц,  отделок, прежние  франты ухитрялись сооружать костюмы из
портьер, белье  из скатертей, а дамы носили  шляпы  из  зеленого  и красного
сукна, содранного с ломберных столов дома и с  письменных столов в советских
учреждениях. Пробовали  за  это  преследовать, но  бросили: трудно доказать.
Брюки с заглаженной складкой были уже не только буржуазным предрассудком, но
и некоторым вызовом новой идеологии.
   На  самый взыскательный  вкус, он  - в вышитой косоворотке и сандалиях,
она - в чистом и проглаженном стареньком белом платье в талию, оба без  шляп
и без чулок - были вполне  элегантной молодой парочкой. Корзинки  в  руках и
пустой  холщовый мешок на плече у Васи впечатления не портили: без мешка кто
же выходил из дому!
   Утреннее  солнце было ласково. Они были молоды и веселы.  Им предстояло
провести целый день в лесу. Что, если не это, называется счастьем?
   Дома и домики Сивцева Вражка провожали  их улыбками. Даже профессорский
особнячок,  потемневший от  старости, сегодня сиял  и  бодрился  на  солнце.
Танюша, обычно серьезная и
   деловитая,  сегодня  охотно отвечала  веселым смехом на  все  глупости,
которыми  сыпал  Вася,  чувствовавший себя  мальчишкой  и  гимназистом. Ноги
бежали сами - приходилось сдерживать их торопливость. Что же, что -  если не
это - называется счастьем?
   Поезд  состоял  исключительно  из теплушек, пассажирами  были,  главным
образом,  молочницы,  возвращавшиеся  с  пустыми  бидонами. Было только  два
утренних и два вечерних поезда на дачной линии. Зато не требовалось  никаких
особых разрешений на посадку,- как это было на поездах дальних.
   Десять  верст поезд плелся почти час: подолгу и  без видимой надобности
стоял на трех остановках. Танюша и Вася сошли на станции Немчинов Пост.
   - Ну вот, и кончен путь. Куда мы двинемся теперь, Танюша?
   - Поскорее в лес куда-нибудь.
   - Здесь рядом лес  небольшой. А если  пройти  с полчаса полями, то  там
начнется чудесный лес, и тянется он вплоть до Москва-реки. Хотите?
   Ноги  шли  сами,  без   понуканья.  Миновали  дачный  поселок,   теперь
полуразрушенный и заброшенный. Дачи были на учете местного Совдепа, получать
можно было  только после ряда  хлопот, ходатайства, хитростей и  лишь на имя
организаций, при знакомстве - можно  и фантастических. Последней зимой много
домиков было растаскано на топливо, хотя рядом был лес.
   Вышли в  поля,  где  колос был  редок и  у дороги потоптан.  По  все же
золотая волна бежала  по ржаному полю, среди  хлебов  мелькали  синие  глаза
васильков, в небе пел невидимый жаворонок. Упряма была природа:  жила сама и
звала жить.
   Танюша сняла туфли и шла  босиком между  двух колей дороги. Иногда  под
ноги  попадалась зеленая  трава, приятно холодила  пятку, заскакивала  между
пальцами и с лаской  ускользала. Вася расстегнул ворот  рубашки и всю дорогу
пел  нескладным голосом и фальшивя без меры; он отличался полным отсутствием
слуха, и  нужно  было  ясное  сегодняшнее утро, чтобы музыкальная  Танюша не
страдала  от  такого пенья. Только при самых отчаянных руладах  Васи Танюша,
зажимая уши, кричала ему со смехом:
   - Ну, Вася, пощадите! Вы вспугнете всех птиц.
   - Зато, когда пойдем обратно вечером, будут довольны лягушки. Мое пенье
в их вкусе.
   Они забавлялись, как дети, бегая наперегонки,  украсили себя венками из
васильков, жевали  недозревшие зерна ржи  и  сладкие кончики трав.  К десяти
часам,  миновав  поля  и  перейдя  глубокий овраг, вышли  наконец  на лесную
дорогу.
   Лес  сначала  обступил их  невысоким  молодняком -  дубками, березками,
орехом,- затем обнял свежестью старых  берез,  осин,  елок, сосен. Шла через
лес  кривая  малоезженая дорога,  с  колеями  в  объезд  кустиков  и  поверх
размочаленных корней,  а меж  двух  колей и  по сторонам  росли  сыроежки  с
розовыми и зелеными шляпками.
   Встречных  было  мало,  и  только пешеходы. До деревни,  что на  крутом
берегу Москва-реки,  лес  тянулся  версты  на четыре.  Ягод здесь попадалось
мало, то  ли были обобраны, то ли просто  - не  ягодные места. Но орехи  уже
начинали наливать и крепить молочные зернышки в резном зеленом капоре.
   К  полудню  прошли  мимо разбросанных домов и дачек  деревни и  вышли к
реке. Вася по пути раздобыл молока, и на высоком берегу сделали привал.
   Еще никогда не казался таким вкусным сероватый и вязкий ржаной пайковый
хл