кой  бодрый,  точно...
ничего не случилось. И так позаботился о Васе".
   Инженер шагал домой, разминая плечи, уставшие от  тяжелых мешков. Думал
о своем, мужском, деловом. А на губах была улыбка - от приятной встречи.

   Вася Болтановский лежал в постели.
   Комната  его,  такая  знакомая  очертаниями,  сейчас  потеряла  прежнюю
четкость  линий:  углы  затупились  и  наполнились  дрожащим  туманом,  окно
вздрагивало и  жгло  глаза  излишней  яркостью,  гравюра, висевшая на  стене
против кровати, плавала в пространстве.
   Была особенно неудобна и непокойна подушка: голова Васи  никак не могла
улечься на ней хорошенько. Подушка камнем давила на затылок, ложилась криво,
сползала, внезапно становилась стоймя и щекотала углом, всползала на голову,
мешая дыханью, забиралась под плечо и высоко вверх подымала все тело. Одеяло
было слишком, теплым и  все  же  не грело ног, и  Вася, задыхаясь  от жары и
духоты, в  то же время искал озябшими, дрожащими ногами край  одеяла,  чтобы
укутаться крепче. В комнате стоял  гул, напоминавший стук вагонных колес,  и
каждый  удар  отражался  в висках и в левом боку. Хотелось пить, но графин с
водой, поставленный у постели на  столике Протасовым, откатился  недосягаемо
далеко и дразнил издали, отскакивая от протянутой руки.
   Когда Вася  закрывал  глаза, грудь  его начинала вздыматься до  потолка
комнаты  и  опускаться,  плавно качаясь, как  на волнах, и  мутя голову. Это
мешало заснуть. Мешали этому и незнакомые  лица, толпой окружившие лавку, на
которой  он  пытался  устроиться  с  мешками, хотя лавка была слишком узка и
коротка для  него. Было странно,  что поезд ежеминутно переходил  с рельс на
рельсы,  хотя  Вася отлично помнил, что уже приехал на  Московский вокзал  и
успел  раздеться.  Теперь  он тщетно  пробирался  сквозь  толпу  мешочников,
стараясь  разыскать  мешок  с крупой, особенно ценный,  так  как  выменен на
охотничьи  сапоги профессора. Орнитолог сердился и топал ногами,- таким Вася
никогда его не  видел.  Оказалось, что сапоги эти надеты  на Васе  и страшно
холодят ноги; снять невозможно, да и некогда: в вагоне может не оказаться ни
одного места, и тогда Протасов уедет один. "Хорошо еще,- думал Вася,-  что я
попросил  его   доставить  Танюше  мешки;  иначе  пришлось  бы  ждать,  пока
кто-нибудь зайдет и протелефонирует. Если у меня сыпняк, то  нужно, кажется,
остричь волосы".
   Эти слова внезапо доносятся до уха Васи, и он догадывается: "А я брежу!
Это ведь я сам говорил сейчас. Значит - здорово болен!"
   Открыв глаза, Вася замечает, что окно потемнело. Впрочем, гудит комната
по-прежнему, но  возможно, что это  проехал автомобиль  по улице.  С усилием
приподявшись,  Вася дотягивается до  графина с  водой и жадно  пьет  воду из
горлышка, стуча зубами о  стекло. От воды резкий холод, точно  грудь и живот
обложили льдом, зато ногам стало как будто теплее и посвежела голова. Графин
сильно ударяется донышком о доску столика, и голова Васи падает на подушку.
   "Да, я совсем болен. Совсем, совсем болен. Надо, чтобы кто-нибудь помог
мне".
   "Кто-нибудь" - это только Танюша. Остальным  дела до Васи нет,- соседям
по квартире, хозяйке, знакомым. И они все побоятся.
   От озноба Вася лихорадочно кутается  в одеяло. Опять стучит в висках, и
мучительно болит голова. И  опять начинает свой беспокойный  танец жесткая и
неугомонная подушка.
   Васе очень приятно, когда лба его  касается холодная рука, и незнакомый
мужской голос говорит:
   - Конечно - сильный жар. Тут сомнения быть не может. Нужно в больницу,-
только куда же сейчас отправишь. Некуда, везде полно.
   Слова не доходят  до  сознания Васи, но зато другой, уже очень знакомый
голос,  несомненно,  голос  Танюши,  сразу делает  eго спокойным и наполняет
радостью.
   - Как же быть, доктор? А нельзя оставить здесь, дома?
   - Да и придется, конечно. Но кто же за ним ходить будет?
   - Я могла бы.
   Конечно  -  это  ее  голос.  Вася  лежит тихо, точно заласканный. Сразу
прошли  эти  ощущения  жесткой подушки, сразу  согрелось тело  и прошла боль
головы. Но открывать глаза не хочется - пусть сон длится.
   - Ну,- говорит доктор,- где же вам. Тут нужна настоящая сиделка.  Тиф -
не шутка.
   - Я буду днем, а сиделку найдем какую-нибудь.
   - Сиделку  я,  пожалуй, найду вам, только вот платить  ей... Продуктами
заплатите, мучки там.  Одна  у меня  есть на  примете,  опытная,  в больнице
служила, и муж у нее врачом был. Только  нужно  осмотреть его  и всю комнату
почистить. Он, вы говорите, с дороги?
   - Только утром приехал.
   - То-то и есть. Осторожность нужна. Вы как, здесь пока побудете?
   - Да. Скажите, доктор, что делать нужно?
   - Да что же делать... Придется мне самому достать, что нужно. В аптеках
сейчас ничего нет,  да и  не выдадут  частному  лицу. Я добуду сам, принесу.
Часа два придется вам при нем посидеть одной.
   - Я посижу сколько нужно.
   Вася  слышит  звуки голосов и  знает, что это говорят о  нем и  что это
говорит Танюша.  Знает, что он болен и что он счастлив. Больше Васе не нужно
ничего слышать и понимать.
   - Вася, вам больно?
   Он на секунду открывает глаза, видит милую и знакомую тень, улыбается и
вновь погружается в  давно  желанное небытие  и  спокойствие. Верный  рыцарь
счастлив. Вася  спит. Если бы не пылающее жаром лицо,- он мог бы  показаться
мирно спящим, здоровым и счастливым человеком.
   Так проходит  минута,  или час, или вечность,-  пока сна Васи  вновь не
нарушает его жесткая и неугомонная подушка.
   Но  теперь  кто-то сильной  рукой  сдерживает  и усмиряет ее буйство. И
голос шепчет:
   - Вася! Мой бедный рыцарь, мой бедный, бедный Вася!

РАЗГОВОРЫ

   Усиленно разыскивали старого боевого эсера. Что он в Москве  - сомнений
не было. Известно было, что он не только посещал знакомых, но даже осмелился
сделать обстоятельный  доклад  о  делах  на  юге в  собрании интеллигентской
группы. На этом собрании старый террорист был в желтых гетрах.
   Субъект  армянского типа, в  круглой барашковой шапочке, в ярком жилете
под распахнутым пальто, мирно беседовал с черноватой  девушкой  в платочке у
парапета набережной Москвы-реки.
   -  Все это  мне, конечно, известно, потому  я  в  армяшку  и обратился.
Болтуны  эти ребята. А знаете, где  мои  гетры?  Я продал  их  на Смоленском
самолично. Мне очень нужны были деньги, а гетры - хороший товар.
   Когда они расставались, армянин крепко пожал маленькую руку девушки.
   -  Ну,  милая,  прощайте. А может  быть  - до свидания. Чудеса  бывают.
Давайте поцелуемся. Теперь идите и не оглядывайтесь.
   Она хотела отойти, но он вернул ее.
   -  Подождите, дружок. Значит, на случай неудачи или какой неожиданности
- вы помните адрес? Там оставьте записку.
   - Да, все помню.
   - Вы  в  бога не верите?  Я тоже;  но все  же, по-своему,  буду  за вас
молиться.. За нашу удачу!
   Когда она скрылась за поворотом, армянин нахлобучил  шапочку, застегнул
пальто и пошел в сторону Замоскворечья.
   Молнией пронесся по Москве слух о покушении: молнией блеснули и страх и
надежды. Никто не  сомневался,  что в деле этом участвовал  человек в желтых
гетрах.  Никто  не сомневался и в том, что отвечать  за покушение  доведется
многим, не имевшим к заговору никакого отношения, хотя бы отдаленнейшего.
   Рассказывали  о том,  как  солдаты, целя  в  сарае  в  грудь  худенькой
девушки-еврейки, дали неверный залп, как один из них забился в истерике, как
раненую добил выстрелом  из кольта в голову  бывший  рабочий,  служивший  на
Лубянке, завзятый пьяница и бестрепетный  исполнитель.  Было  много  слухов,
фантастических,  тревожных,  правдивых,  вздорных,-  и  Москва,  сжавшись  и
притаившись, со страхом ждала грядущего.
   Ждать пришлось недолго.
   Зеленщик, приятель бывшего дворника Николая (дворники  были  отменены),
немножко  поправил свои  дела.  Не  было,  конечно,  и  речи  о  том,  чтобы
привозить, как  прежде бывало, с подмосковных огородов полную телегу овощей,
прямо на  базар, на Арбатскую  площадь. Сейчас торговать  приходилось больше
втихомолку, с оглядкой. Однако морковь,  капуста и репа не  такая тебе вещь,
чтобы  можно  ее реквизировать, свалить в  подвал и продавать да раздавать в
паек  помаленьку,  от  имени  всей нации.  Тут  требуется знание и  никакого
промедления.   Поэтому   огородное   дело  на  окраинах   расцвело,  а  иные
догадывались вспахать лопатой и сады,- только уследить трудно, так как народ
пошел аховый.
   Об  этом  зеленщик  подробно  докладывал  Николаю,  сидя  в  дворницкой
особнячка на Сивцевом Вражке.
   Николай соглашался:
   -  Народ пошел -  чистый вор!  К примеру  - собака,- и  та  знает, чего
нельзя,  а  что можно.  А  человек норовит стибрить  всякое  добро  - только
отвернись. А то и на глазах схватит.
   - С войны это пошло.
   Потом говорили о делах политических и ругали махорку:
   - Словно опилки стала.
   - Опилки и есть.
   - Духу в ней нет настоящего.
   В дворницкой воздух от трубок был тяжел, густ, сытен и уютен.
   Зеленщик,  Федор  Игнатьич,  человек  бывалый и осведомленный,  излагал
события дня.
   - Сказывают, опять  расстреляли невесть  сколько  народу.  Кого,  может
быть, и  за дело: вора,  разбойника,  налетчиков  там.  А многих понапрасну,
только для страху, чтобы страх нагнать.
   Николай сказал строго:
   - Убивать никого не надобно. Ты суди, коли есть за что. И кого отпусти,
а кого на каторгу, для исправленья. Убивать человека нельзя.
   -  Вот  я  и говорю, если,  например,  за  дело. А  тут  забрали людей,
держали-держали, а потом  всех для  острастки и прикончили.  Иной, например,
старик, что с  него взять, а другой мальчик, безо всякого смысла. И всех под
одну гребенку. А из малыша человек может выйти получше всякого другого.
   - Ребенка убивать - последнее дело. За это не простится.
   - Я и  говорю. У  барыни одной, раньше  капусту я ей доставлял, сынишку
забрали и прикончили; паренек по семнадцатому году. Списки они составляли на
что-то, по спискам и забрали их. A вины будто никакой и не было.
   - Словно звери,- сурово сказал Николай.
   - И звери, да и без пользы.
   - От убийства какая польза. Кто меч взял, от меча и погибнет.
   - А устроить  ничего не могут.  Скажем, купить нужно  что - где  теперь
купишь? А уж в Москве ли не было добра!
   - Разграбили все.
   - Вот я и говорю. Растащить нетрудно, а вот поди-ка собери.
   Это нужно с умом. А сейчас кто за командира?  Вот  ваш солдат,  Дуняшин
брат, Андрюшка-дезентир.
   - Нету больше Андрюшки.
   - Али прогнали?
   -  Сам  убег.  Приходили  его  спрашивать.  В  каком-то  деле  попался,
наворовал, что ли.  Жил хорошо, с достатком, куда лучше господ.  У барина, у
старика,  ничего  нет,  внучка ихняя  селедки  ест, а  у Андрюшки с  Дуняшей
завсегда  к  чаю  ландрин. И меня угощали:  этого,  говорит, у  нас  сколько
хочешь. Тоже и мясное каждый день.
   - Убег, значит?
   - Ушел; и Дуняше не сказал. Верно,  в деревню  ушел, к своим.  А может,
забрали его, нам неизвестно. Только что пропал комендант; а начальством был.
   - Так. Какие и у них попадают. Чем-нибудь, значит, не угодил.
   Потом Николай рассказывал  о своих планах.  Многого ему не нужно, а все
же на  четверке  хлеба, на одной, не проживешь. Барышня, Татьяна Михайловна,
селедку  отдает:  говорит,-  много  у  нас. А откуда у ней будет много? Тоже
Дуняша помогала. Однако теперь, как Андрей убег, стало и ей нечего жевать. К
барышне назад  в прислуги просится, а той кормить ее нечем, да и прислуга не
надобна,  в  двух комнатах  живут. Теперь  тоже в деревню  хочет.  Денег  ей
Андрюшка давал все же, немного скопила, да стали деньги дешевы... На дорогу,
может, и хватит.  Конечно, она ближняя,  Тульская, а мне  далеко. А даром не
повезут.
   - Трудное дело.
   На том и  порешили, что  дело  трудное,  а иного ничего не  придумаешь.
Зеленщик поднялся идти домой, а Николай тоже вышел  с  ним  из  дворницкой -
подышать воздухом.
   - Гляди, скоро мороз стукнет.
   - И стукнет. Он не ждет. На него декрета не напишешь.
   У  ворот  распрощались. Привычно  помахав истертой  метлой по тротуару,
Николай поглядел  на небо, подправил метлу, стукнув дважды  о плиты, и пошел
обратно,  размышляя: "И так  плохо,  и  сяк  плохо.  Раньше тоже, бывало,  и
вешали, и били, а толку не вышло. Все одинаковы".
   И хоть  любил  тепло  и табачный  дух, а все же отворил ненадолго дверь
своей дворницкой: "С  этой, с нынешней махорки,  ежели  сейчас спать  лечь,-
обязательно угоришь. Из чего ее только делают?! Один обман!"

СЕСТРА АЛЕНУШКА

   У постели Васи доктор и сестра милосердия. Фамилия доктора - Купоросов;
он из  семинаристов,  уже  очень  пожилой  человек,  грубоватый  и  хороший.
Единственный врач, которого признает орнитолог.
   - Этому  можно  довериться.  Он понимает, что  медицина - не  бог знает
какая  наука.  Доброе   слово  больному  больше  помогает.  Хороший  человек
Купоросов! И откуда он добыл такую фамилию? Стойкий человек, основательный.
   Купоросов лечил всегда Аглаю Дмитриевну, лечил и профессора, и Танюшу,-
еще  когда  была  у нее  скарлатина. Без приглашения  же на Сивцев Вражек не
являлся; впрочем, он был очень  занят  своей практикой - больше  среди людей
небогатых.
   Доктор  сам  привел к  Васе  сестру милосердия  Елену  Ивановну, совсем
молоденькую, но уже вдову.  Муж  ее,  врач, умер  от  тифа. Доктор Купоросов
очень любил своего молодого коллегу  и, после его смерти, покровительствовал
его вдове,  находил ей работу,  учил ее нелегкому ремеслу сестры милосердия,
относился  к ней,  как к  дочери.  Ласково называл ее Аленушкой, но был,  по
обыкновению,  очень  требователен и  строг,  когда  доле  шло  об  уходе  за
тяжелобольным.
   - Тут, Аленушка,  дело идет о жизни человека. Чтобы никакого  упущения!
Главное  - чистота и воздух, а  лекарствами  не поможешь. Парнишка  молодой,
нужно его выходить. Понимаете, Аленушка?
   Аленушка,  Елена  Ивановна,   была   низенькой,  кругленькой  женщиной,
цветущего  здоровья,  со вздернутым носиком  и большущими  голубыми глазами,
совсем некрасивой и очень  хорошенькой. В гимназии ее  звали пышкой и щипали
во  время уроков,  а она взвизгивала, так  как больше всего на свете боялась
щекотки.
   Но всего  забавнее Аленушка  смеялась. Смех ее был неудержен, начинался
светлым колокольчиком, а в конце срывался и какой-то странный басовый всхлип
-  вроде  того,  как  хрюкает  поросенок. Подруг ее это  приводило  в полный
восторг,  а Аленушка, хрюкнув,  пугалась и делалась сразу серьезной. Ей этот
маленький недостаток  причинял большое  горе, и  она не знала,  как  от него
избавиться.
   Позже,  впрочем, решила, что особого  горя в этом нет,- когда жених ее,
молодой  доктор,  заявил  ей, что она  победила  его  именно  своим  смехом.
Женившись, он называл ее в порыве нежности милой своей хрюшкой.
   С ним Аленушка могла бы быть счастлива, но жили они вмеcте  недолго, не
больше полугода.  Его  отправили на фронт, на  тиф,  и очень скоро  Аленушка
получила.от него письмо,  что ему что-то  занездоровилось. Это письмо и было
последним.
   Долго после этого Аленушка не  смеялась своим заразительным смехом,  и,
так и не став дамой, стала дочкой и воспитанницей  доктора Купоросова.  Он и
приспособил ее к уходу за больными.
   - Я,  Аленушка,  теперь пойду  по другим больным, а  к семи часам  буду
дома.  Если больному  станет плохо, вы сейчас  ко мне, либо самолично,  либо
лучше пошлите кого-нибудь. Давайте  ему пить, сколько захочет, и  тряпочку с
уксусом меняйте, как согреется.  И прочее, Аленушка, как обычно, вы  же ведь
уже знаете все.
   - Я знаю, доктор.
   - Ну, вот. Я на вас надеюсь.  Никого к  нему не  пускайте,  кроме  этой
барышни,  которую  тут видели,  и его приятеля,  который тоже тут  был.  Они
славные люди и вам помогут, в случае чего - сменят вас.
   - Хорошо, доктор. А она кто!
   - Барышня? Она внучка одного  профессора, старого моего пациента. Зовут
ее Танюшей,  а  отчество не помню. Отличная девушка, кажется, играет  хорошо
или еще что-то делает.
   - Какая она красивая!
   - А? Красивая? Должно быть, уж не знаю.
   В женской красоте доктор  Купоросов не очень разбирался. Может быть,  и
Аленушка красавица, а может, и уродец. Пусть в этом другие разбираются.
   Когда ушел Купоросов, Аленушка осмотрелась, поставила поближе к постели
твердое кресло,  пожалела, что нет на  нем  подушечки,  вынула  из небольшой
принесенной корзинки желтенькую  книжку Кнута  Гамсуна  "Виктория". Она этот
роман читала раньше,  и так он  ей понравился, что решила прочесть  еще раз;
впрочем, ничего  другого  под рукой  и  не  было. Когда устроилась  в кресле
хорошо и удобно, чтобы долго  можно было  так сидеть, с  любопытством  стала
смотреть на лицо спящего больного.
   Спал  Вася  Болтановский неспокойно, все  время  перекатывая голову  по
подушке. Приходилось поправлять ему подушку и  перекладывать на лбу уксусную
тряпочку. Подбородок его был давно не брит, и на  лице, пылавшем от сильного
жара,  лежали тени. Но ямочка на подбородке  была  ясно видна, и это  как-то
сразу расположило к нему Аленушку.
   "Бедненький, какое славное лицо!"
   В  комнате Васи было чистенько прибрано,- постарались Танюша и инженер.
На  ночном  столике постлан был чистый Васин  платок с меткой  "Б",  вышитой
крестиком на уголке.
   Прядь  волос,  которая всегда  причиняла  Васе  заботу  и беспокойство,
лежала поверх компресса, мокрая и путаная. Аленушка отвела ее к подушке.
   "Нужно будет его остричь".
   Затем  Кнут  Гамсун  начал  свой  нежный рассказ  про любовь.  Аленушка
понимала любовь именно  так,  как Кнут  Гамсун. Любовь - вещь беспокойная, и
роману  нисколько  не  вредило,  что  время  от времени Аленушке приходилось
отрываться от книжки: то поправить компресс, то поднести кисленькое питье  к
пылающим и сухим губам Васи, то улыбнуться больному хорошей улыбкой, которой
он  не мог  ни  понять,  ни  оценить: Вася  Болтановский  редко  приходил  в
сознание.
   На  столике стоял будильник -  и потянулись часы. Ночь будет бессонная,
разве немножко  удастся Аленушке подремать  в кресле. А утром ее сменит либо
эта красивая девушка, внучка профессора, либо господин, который был и ушел с
нею. Может быть, они -  жених и  невеста?  А  может быть, этот  больной - ее
жених.
   И опять Кнут Гамсун рассказывает про  любовь. И как замечательно он про
нее пишет!
   Когда  стемнело, Аленушка  зажгла настольную  лампочку, затенила ее  от
глаз  больного,  вынула из своей корзинки  кусок пайкового  хлеба, баночку с
чем-то съедобным, соль  в бумажке и  яблоко.  У  Васиного письменного  стола
закусила,  прислонив  Кнута   Гамсуна  к  чернильнице  и  продолжая  читать.
Закусивши,  руки  вытерла  бумажкой,  крошки  собрала,  баночку  с  остатком
съестного положила обратно  в корзинку,  яблоко,  большое и  румяное, решила
съесть после,  походя, за чтеньем, и,  прежде чем опять устроиться в кресле,
подошла к зеркалу поправить косынку на голове.
   Когда Аленушка смотрелась  в зеркало, она слегка нагибала голову, чтобы
носик не казался слишком вздернутым.
   Вася тихо сказал в полусне:
   -- А как же быть? А как же быть? Сейчас отходит?
   И громко крикнул:
   - Подождите, по крайней мере. Я не могу же так...
   Аленушка подошла, переменила на  лбу больного тряпку, отжав  ее  пухлой
рукой,- и в это время Вася открыл глаза и спросил удивленно:
   - Вы-то кто?
   - Лежите спокойно.
   - Нет, а вы-то кто?
   -- Я сестра милосердия. Ну, как вам, полегче?
   Вася на минуту опять закрыл глаза, потом сказал внятно:
   - Очень хочется пить.
   Аленушка взяла стакан, помогла напиться, и Вася опять посмотрел  на нее
воспаленными и внимательными глазами.
   - А вас как зовут?
   -  Зовут  меня  Елена  Ивановна.  Вам  не  нужно  разговаривать,  лучше
постарайтесь заснуть тихонько.
   Вася  болезненно  улыбнулся,  сказал: "Постараюсь"  -  и  действительно
заснул,  а Аленушка  подумала: "Какая у него ул