понял, что теперь это совершенно
ни к  чему. Тогда  надел  свою  рыжую шубенку,  валенки, шапку и,  осторожно
ступая, чтобы не наступить на вытертые на паркете ленточки, вышел из дому.
   Тусклым  огоньком теплилось  в памяти, что идти нужно вслед...  за этим
ящиком, в котором  вложено все содержание жизни. Нужно за ним идти,  так как
можно пожаловаться. Но куда за ним идти? Какой улицей? В каком направлении?
   В тот раз  его несли  за Дорогомиловскую заставу. Потом  по  дороге,  в
ворота, и  в глубину налево, маленькая могила за решеткой;  и  там у  могилы
лавочка.
   Эдуард  Львович сильно  устал, но нашел могилу легко,- знакомая могила.
Даже соседние могилы бьши знакомы. Так хорошо было встретиться, опять быть в
кругу таких  простых, тихих и приятных... действительно точно друзья. С того
раза,  однако,  прошло...  Эдуард  Львович  считал...  уже  лет...  уже  лет
пятнадцать или уже шестнадцать. Какая уютная эта  могила - его матери,- хотя
такая простая. И он присел на лавочку.
   Глубокой старушкой умерла его мать. Теперь же и сам  он почти старичок.
Волос  мало, и волосы  седые. Когда волос было  больше  и они седыми еще  не
были,  то случалось...  вот  тут  опять  из старой нотной тетрадки  украдкой
зазвучали мотивчики...  случалось, что было на  что пожаловаться матери,- на
первые неудачи, на равнодушие публики, на непонимание критики,- разные  были
тогда обиды, и тоже не малые... но,  конечно, не такие, такой никогда еще не
было.  И  если он теперь... если,  например,  он  и теперь  пожалуется своей
родной матери  (потому что ведь теперь обида новая и несносная), то она его,
во всяком случае, поймет; другие,  остальные  люди, может  быть, и не поняли
бы, но мать - старый друг! Она поймет!
   В  валенках плохоньких,  подшитых  на пятке кожей,  в шубенке трепаной,
снявши  шапку,  на  гражданина  не  похожий,  но очень похожий на ненужную и
подержанную  вещь,-  седой,  никому не  нужный и  теперь  человечек, сполз с
лавочки в снег на коленки и, обжигая лысину  о железо решетки, стал плакать,
по-ребячьи всхлипывая. На кладбищах нужно плакать по другим,- а он по самому
себе, так как его обидели,  отняли у него игрушку всей  жизни. Бедный такой,
точно  маленький, а сам уже старичок.  И, как ребятенок, все слова  забыл, а
помнил и  повторял только одно  коротенькое словечко "мама",- других слов не
было. Вытирал нос рукавом,  а обильные  слезы  буравили  дырочки в  снегу  и
застывали светлой  сосулькой  на завитушке решетки.  Сквозь  туман  слез  он
смотрел  на  дырочки и на сосульку, а всхлипывания свои укладывал  на  ноты,
ставил форшлаг*, отделяя черточкой, помечал паузой на три четверти.

   * Форшлаг - в буквальном переводе  с немецкого  предудар -  музыкальный
термин,  означающий  мелодичное  украшение  одного  или  нескольких  звуков,
предшествующих основному звуку и как бы сливающихся с ним.

   Когда  все  слезы  кончились,  встал,  огляделся,  смущенно  улыбнулся,
поклонился  могиле вежливым  поклоном,  потоптался, как  в  передней,  перед
уходом  из гостей, и  пошел к  выходу, проваливаясь в  сугробах  нечищенного
кладбища.
   Пошел  к  дому,- и  долго плелся  по  улицам, шаркая валенками, уступая
дорогу прохожим, стараясь от холода спрятать лицо в мездру воротника.
   Дома его ждала комната, не согретая печуркой. В комнате было темно и не
видно  ни пятнышка пыли, ни полосок на  паркете.  Вещь осторожно  приоткрыла
дверь, вошла, нащупала в темноте стул у стенки и села.

БРОНЗОВЫЙ ШАРИК

   Танюша навестила Стольникова.  На этот раз он принял ее сидя  в кресле.
На нем был френч  с  напрасными  рукавами.  Кресло  у  стола, где  разложены
"изобретения" и посередине - бронзовый шарик на листе темно-зеленой бумаги.
   Танюша,  войдя,  сразу  опять  почувствовала  ту  неловкость,   которая
удерживала ее от второго визита. Как-то  странно  даже войти: нельзя  подать
руки.  Может быть,  нужно  поклониться. И,  конечно,  нужно смотреть просто,
приветливо  и  весело.  Нужно  сделать  лицо,-  это  всего  труднее.  И  она
покраснела еще на пороге.
   Ясно  понимала Танюша, что  не нужно  спрашивать ни о здоровье, ни "как
поживаете",  что  нужно  непринужденно  говорить  самой  о  чем-нибудь  и  о
ком-нибудь,  рассказывать, развлекать. Но это  так трудно.  И  обрадовалась,
когда Стольников заговорил сам. Он сказал:
   -  Приятно, очень приятно мне видеть вас, Танюша. Я называю вас Танюшей
по-прежнему,  хотя  вы совсем большая стали; но я-то стал зато  вроде бы как
старик, хотя Григорий и называет меня малым ребенком. Как  же  ваши занятия,
Танюша?
   Она стала рассказывать и заметила, что он почти не  слушает, а думает о
своем. Она спросила:
   - Вам что-нибудь нужно? Помочь вам чем-нибудь?
   - Пожалуй,  мне покурить хочется. Возьмите  папиросу  и суньте  ее  без
стеснения  прямо мне в рот. Вот так, спасибо.  А  пепельницу  Григорий прямо
передо мной ставит.
   - Это что за шарик у вас?
   - Шарик... Да, это замечательный  шарик. И вдруг, с изменившимся лицом,
он заговорил быстрым шепотом:
   - Шарик этот, Танюша, может все изменить  и перевернуть, все вернуть...
Вы не верите в чудо? Я в такое  чудо верить могу, ведь я сам, говорят, чудо,
чудо  хирургии и выносливости.  И вот  я  смотрю на этот шарик и  жду...  он
должен  зашевелиться.  И он, Танюша, зашевелится, я  его заставлю,  взглядом
заставлю.
   Она не поняла, но Обрубок и не смотрел на нее.
   -  Должна  быть  такая сила - понимаете  -  выработаться  сила. Сначала
пустяк - действие на шарик, чтобы покатился;  а  если  это будет, тогда - вы
понимаете - в дальнейшем будет все  возможно, только  нужна гимнастика воли.
Если заставлю, тогда мне не нужно рук и ног, я и без них буду сильнее многих
и всех - понимаете.
   С напряженными мускулами лица, слегка раскачиваясь, он фиксировал шарик
взглядом,  как  бы  толкая  его  мыслью.  Папироса  упала  в   подставленную
пепельницу.  И  так  же напряженно, широко раскрыв глаза, полная  жалости  и
жути, смотрела на него Танюша и испуганно думала:
   "Что же делать, Господи, что же делать! Он помешался, он совсем болен".
   На  минуту закрыв глаза, Стольников  как-то сразу успокоился, улыбнулся
своей прежней, давней улыбкой, прямо взглянул на Танюшу и сказал:
   -  Нет,  Танюша, вы  этого  не  думайте,  я не сумасшедший.  Тут совсем
другое.  Тут  единственный  исход,  спасенье  единственное.  Моя  жизнь,  вы
понимаете, не сладка. Но если надо  жить - надо ее, жизнь, создать терпимой;
а такая, теперешняя,  нетерпима.  Так  жить  непереносимо мне,  Танюша. Либо
верить, либо не верить. Мой  шарик  не  такое  уже  безумие.  Безрукие пишут
ногами,  безногие передвигаются  при  помощи  рук,  глухие слушают  трубкой,
слепые учатся  видеть при помощи каких-то инструментов. Все это - чудеса, не
меньше моего чуда, которого жду я. Я ведь  тоже многого добился:  я вот могу
есть  суп  ложкой  и  сам  в  постели  закуриваю. Бесконечно  многого  можно
добиться. Писать ртом совсем просто. Но хочу я добиться бесконечно большего,
потому что и  несчастье мое  бесконечно большое. Есть области духа, нам  еще
мало  ведомые,  но  реальные,  а не  гадаемые.  Можно  устраивать взрывы  на
расстоянии, без проводов. Можно в Европе слышать голос  из Америки. Говорят,
можно  будет управлять  полетом аэроплана  без  пилота.  Это  все,  конечно,
чудеса.  Это - техника;  а в  области  духа чудес должно быть больше. Факиры
тоже не все шарлатаны. И не таких уж  чудес я хочу. Я не скалу хочу двинуть,
а  легкий  шарик. Человек  -  источник  огромной  силы:  изучить ее  нужно и
направлять ее. Нет, Танюша, я не безумный.
   - Я и не думала...
   - Нет, вы именно подумали, я знаю. Я вообще многое чувствую острее, чем
другие, чем здоровые... целые  люди. Но не  в том  дело. А  дело в том... Но
вот... хотите, Танюша, взгляните на меня.
   Она  подняла  глаза и  встретила его опять изменившийся  взгляд,  сразу
словно и проницательный, и далекий, нездешний. Опять в темных больших глазах
Обрубка,  в глубине их, в зрачке,  искоркой горело то, что Танюше показалось
безумием.
   -  Вы не  бойтесь,  вы смотрите. Теперь смотрите  сюда, на шарик, и вот
смотрите... пристальней... вот... вот...
   Танюша  замерла. И вдруг случилось непонятное, странное своей простотой
и неожиданностью: бронзовый  шарик  качнулся,  покатился в  сторону  Танюши,
докатился до  края стола и  со  стуком упал к ее  ногам. Танюша  вскрикнула,
отшатнулась, вскочила  и  отбежала к  двери.  Опомнившись, она  оглянулась и
увидела  откинутую  назад  голову  Обрубка. Его  глаза  были  полуоткрыты  и
казались белыми. В комнату вошел Григорий.
   - Что вы, барышня? Или плохо им?
   Увидав; в каком состоянии Обрубок, Григорий покачал головой:
   - Бывает это с ними. Опять своим шариком забавлялся. Эх, барышня, какой
они  человек несчастливый. И день, и ночь вот так маются. Вы идите, барышня,
я тут сам управлюсь, это  пройдет у них. Скоро отойдут, я знаю, тревожить не
нужно. А вам тут быть неудобно.
   Танюша вышла, едва держась на дрожащих  ногах.  То, что случилось, было
так  странно и так  ужасно.  Показалось ей  - или и правда?  Или  он толкнул
столик?  А  как  он был бледен и как безумны  были  его глаза.  Это -  самое
страшное, что видела Танюша в своей жизни.
   Морозный  воздух  улицы вернул ей силы. Миновав Бронную, Танюша быстрой
походкой пошла в сторону консерватории. Если бы она встретила кого-нибудь из
знакомых,- она не узнала бы.

ВИЗИТ

   К Стольникoву пришли под утро и стуком в дверь подняли Григория.
   - Вы, гражданин, кто?
   Григорий, хоть и понял, хмуро ответил вопросом:
   - А вы сами кто такие? Чего вам нужно?
   Четверо  стояли  с  ружьями,  а спрашивал  пятый,  в кожаной  куртке, с
красным бутафорским бантом. Махнул у Григория под носом наганом:
   - Мы вот кто. Офицер Стольников, который тут?
   - На что вам его? Спят они. Не к чему их беспокоить.
   - Ты что же, денщик его, что ли?
   - Денщик.
   - И  тебя заберем. Денщиков,  брат,  нет больше,  коли не понимаешь. Ну
поворачивайся.
   И ввалились в спальню Стольникова.
   Григорий  смотрел мрачной тучей. Не испугался нисколько - видал  всякие
виды.
   Обрубок лежал под одеялом,  повернув голову к вошедшим. Он проснулся от
стука, понял и теперь смотрел на  вошедших  молча,  нахмурив брови. В глазах
была злая насмешка.
   - Вы, что ли, офицер Стольников? А ну, вставай, не стесняйся, здесь баб
нет.
   Григорий мрачно и раздельно сказал:
   --  Спроси сначала, могут ли они встать.  Не  знаете сами,  куда идете.
Разве это полагается инвалидов беспокоить?
   Черная куртка прикрикнула:
   -  Ты,  товарищ денщик,  не  очень разговаривай;  заберем  и  тебя  без
предписания. Подымай своего барина. Мандат  у  нас имеется.  Без разговоров,
граждане, документы свои предъявите.
   Стольников тихо произнес:
   - Дай им документы, Григорий.
   - Вы что же, инвалид?- спросил черный.
   Стольников не ответил, смотрел черному в глаза насмешливо.
   -   Спрашиваю,-  надо   отвечать!  И  в  постеле  нечего  проклажаться.
Предписано доставить вас, а уж там разберут, чем больны. Это дело не наше.
   Солдаты смотрели  с любопытством. И  лицо и голос лежащего офицера были
особенными. И видели, что начальник  наряда смущен, хоть и старается держать
тон.
   Отдавая документы, Григорий сказал тихо:
   -- Без рук, без ног они. Нечего вам с ними делать.
   Начальник наряда промычал:
   -  Дело  не  мое.  Есть приказ  доставить.  И  никаких  не  может  быть
рассуждений. Ходить-то может он?
   - Ежели говорю, без рук, без ног.
   -  Мне  все  одно,  хоть без головы.  Приказ ясный,  значит,  не  о чем
говорить. Смотри, как бы и тебя не забрали.
   - Меня нельзя, я за ним хожу.
   - Нянька? Тоже - солдат называется.
   - Уж какой есть, тебя не спрашивал.
   - А ты,  товарищ,  не  дерзи,  управа  найдется. Ладно, подымай  своего
барина.
   - А ты, хам, на войне-то воевал? Или только с офицерами воюешь?
   Черный вспылил:
   -- Забирай его, ребята, как есть, нечего смотреть.
   Ни один солдат не двинулся.
   Тогда  черный,  держа  в  руке наган, подошел к постели  Стольникова  и
закричал:
   - Встать!
   Встретил насмешливый взгляд. Стольников не шевельнулся.
   Черный в бешенстве схватил край одеяла и сдернул с лежащего.  В прорезь
рубашки глянул лоснящийся рубец плеча; другой рукав был подвернут под спину,
а вся рубашка - под бедра. Не дрогнув мускулом лица, Обрубок только впился в
лицо черного.
   Тогда сказал Григорий:
   -- Что ж это, братцы, делается! Разве так можно!
   Один солдат стукнул прикладом и проворчал:
   -- Эй, брось его, пущай лежит. Какая в нем безопасность.
   Другой поддержал:
   - На кой он кому нужен. Видишь - инвалид полный.
   Григорий подошел к  постели, плечом  отстранил черного и накрыл офицера
одеялом. Обрубок лежал, закрыв глаза. Левая щека дергалась. Зубы стиснул.
   Черный, не зная, что делать, закричал на Григория:
   - А ну ты, товарищ,  забирай свое  барахло и собирайся. Айда, шевелись.
Это у вас что тут за машина? Забирай, ребята, машину, велено для канцелярии.
Протокол составим и айда. Вы, гражданин инвалид, до расследования останетесь
дома, под арестом. Мое дело сторона, мандат имеется. А ты собирайся, денщик.
Тебе там покажут, как офицера укрывать.
   Григорий сказал решительно:
   -- Я не пойду. Тащи силой, коли на тебе креста нет. Воины!
   Черный поднял наган, навел на Григория:
   - Это видал? Скажи слово!
   Но  руку  его резко  отвела другая  рука. Молодой солдат, покраснев  до
белесых волос, угрюмо буркнул:
   - Оставь! Говорю, не замай. Машинку, коли надо, забирай,  а его оставь.
Не туда попали. Один на войне изрублен, а другой за ним ходит. Чай, не звери
мы. Айда, собираться будем.
   Черный совсем присмирел, сунул револьвер.
   -  Это дело  не  ваше,  товарищи;  я  тут отвечаю  один,  а  ваше  дело
исполнять.
   - Ладно, очень тоже не начальствуй. Говорю - забирай машину, и будет.
   И остальные заступились:
   - Верно, здесь, товарищ, дело совсем особое. Тоже понимать нужно.
   Черный совсем присмирел, сунул револьвер в кобуру, повернул к двери:
   - Ну, там, который-нибудь, прихвати машину.
   - Ладно.
   Четверо повернули головы к Стольникову и, смотря  вбок, oдин за  другим
козырнули:
   - Счастливо оставаться!
   Молодой  задержался,  подошел  к  пишущей   машинке,  потрогал,   опять
покраснел:
   -- А ну ее к лешему, на кой она! Пущай остается.
   И к Григорию:
   -- Ты, товарищ, ничего не беспокойся. Тоже и мы люди.
   Затем к Обрубку - фронтом:
   -- Счастливо оставаться, ваше благородие!
   И вышел, стуча сапогами.

КОНЦЕРТ

   Дуняша  в теплом платке  поверх кофты  и в валенках,  Танюша  в  старых
ботинках и серой  меховой шапочке. Последние морозы. Город замерз. Только бы
дотянуть до весны - там будет легче.
   На дверях Совдепа много всяких объявлений, отстуканных  на  испорченных
"ремингтонах". Лент нет, и печатают копировальной бумагой.
   Печати  огромные, а  подписи  рыжие,  смешанными  чернилами.  Комендант
принимает  дважды  в день. Что за должность  -  комендант? Подпись  крупными
каракулями: "Колчагин". И росчерк ржавым пером.
   - Кого вам?
   Пропустили.  Однако пришлось  обождать. На счастье,  вышел сам, увидал,
сказал: "Пожалуйте, я сейчас". И очень строго на кого-то прикрикнул:
   - А вы зря ходите, гражданин, раз сказано бесповоротно!
   Даже Дуняша присмирела. Танюша смотрела с любопытством: вот  он, живший
у них на кухне, а сейчас начальство. От него зависит судьба Эдуарда Львовича
и, верно, еще многих людей.
   В "кабинете"  своем  Колчагин  стал  иным.  Со  смущеньем поздоровался,
видимо, волновался.
   - Уж  простите,  что  обождали.  Верно,  дело  до  меня?  Вот,  Татьяна
Михайловна, где довелось  встретиться. Конечно,- сейчас время такое. Порядки
наводим новые. А вы присядьте,  может, чайку выпьете. Ты, Дуня, тоже садись,
давно тебя не видел. Сейчас прикажу чай.
   - Нет, не нужно, мы ведь по делу, а вас другие ждут.
   - Подождут, неважно. Там все больше по напрасным делам. Конечно, решать
приходится.
   Не знал, как держать себя Дуняшин брат; суетился, но  и важности терять
не  хотел.  А  Танюша  не  знала,  как называть его. Раньше  звали  Андреем.
Выручила Дуняша.
   - Андрюша,  пошто у барина,  у  Эдуарда Львовича, у учителя-то барышни,
рояль отняли?
   Танюша объяснила.  Андрей, хоть и  сам подписывал  бумагу, не помнил, о
ком разговор.
   -   Нельзя  ли   ему   обратно  отдать?   Он   композитор  и  профессор
консерватории. Ему нельзя без инструмента. Что же ему делать?
   Андрей вспомнил:
   - Который, косой, у вас играл?
   - Ну да, он.
   - А кто ж отнял?
   Навел справку. Узнал: для рабочего клуба. Но  рояль еще не отправлен, а
клуб еще не открыт.  Вызвал  кого-то  по  телефону, главное, чтобы  показать
деловитость. Покричал в трубку, похмурился, вышел из комнаты.
   - Сейчас узнаю и прикажу.
   Видимо, рад был,  что  может  сделать властно и быстро. С четверть часа
где-то пропадал, хлопотал, вернулся.
   -  Можно будет восстановить. Конечно,- музыкант, дело совсем особое. По
недоразумению у него отобрали.
   Дуняша для крепости намекнула:
   - Ты уж  постарайся, Андрюша,  для Татьяны Михайловны. Она тебе рубашки
на фронт посылала.
   - Так я что ж, обязательно.  Сам  с  вами и  на  склад  поеду. Это дело
особое, по ошибке, за всем не усмотришь. Времена сейчас, конечно, другие, но
мы против граждан ничего не имеем, различаем. Вы, Татьяна Михайловна, будьте
покойны,  и  ежели  у  вас  в  доме  какое  недоразумение,  придут  там  или
реквизиция,- обязательно ко мне, и будьте покойны.
   Опять вышел - бумажку написал, печати. Приказ, одним словом.
   -  Пожалуйте, на склад поедем. Я уж  сам  для  верности. Вышли.  Ждал у
ворот  автомобиль, шумный, облезлый, рвущийся. Колчагин  был важен и  суров,
шоферу сказал отрывисто:
   - Айда, товарищ, на склад, где намедни были.
   На складе, в  сарае бывшего  торгового помещения, навалена была мебель,
ковры,  картины со сломанными рамками, письменные столы,  пианино, зеркала,-
все поцарапанное  и поломанное в  спешной  перевозке. Роялей стояло  два,  и
узнать  знакомый - Эдуарда  Львовича  - нетрудно. Но Боже, в  каком он виде:
запыленный, грязный,  с  поцарапанной  крышкой.  Таня обрадовалась ему,  как
родному.
   -  Вот  этот, Андрей, вот  этот! Как  же быть, как взять  его? Колчагин
решил быть великодушным и властным до конца:
   - Доставим, я прикажу.
   - Наверное? А когда?
   - Прикажу грузовик.  Будьте покойны. Не  сегодня,  так  завтра. Адресок
оставьте.
   Танюша  погладила полированную поверхность рояля, приподняла крышку: не
заперт. Не испорчен ли при перевозке? Присела на  ящик, обеими руками прошла
по клавишам.
   Милый Эдуард Львович. Как он будет счастлив!
   На  звуки рояля  заглянули в сарай  два солдата и  человек  в штатском.
Колчагин с кобурой у пояса стоял важно и самодовольно.
   -- Может, сыграете что?
   Танюша удивленно оглянулась:
   - Здесь?
   - Так что же, и здесь. Мы бы послушали. Конечно,- какие мы слушатели.
   Танюша была преисполнена счастьем. Сыграть им? Только бы вернули рояль,
а она готова на  все. Холодно рукам... Она опять оглянулась и увидала, что у
дверей сарая собрались еще любопытные. Сыграть им. О, она сыграет.
   Дуняша нашла,  обтерла и поставила  стул. Танюша погрела руки дыханием,
радостно  улыбнулась (как странно играть здесь!) и стала играть первое,  что
вспомнилось.
   Клавиши были как  белые и черные  льдинки, и  иголки  мороза покалывали
пальцы. Но звуки были  теплы и отзывались на  великую Танюшину  радость: она
играла  для своего учителя,  для  одинокого, никому не  интересного  Эдуарда
Львовича,  для   обиженного   старого  ребенка.  В  первый  раз   она  могла
отблагодарить  его за счастье музыки, за годы  строгого внимания к ней, к ее
успехам; за все.  Она готова  играть, пока слушаются  пальцы, пока потребуют
этого Дуняшин  брат и эти