за  одно то, что  он,
Денисов,- преддомком, и значит, всякому понадобится.
   В  таких счастливых  условиях  Анна  Климовна  могла  бы вести  немалое
хозяйство и, наверно, вела бы, если бы, например, был у Завалишина  домик на
краю Москвы или хоть  бы настоящая квартира, хоть  в две комнаты с кухней  и
чуланом. А  то  ютились они  в одной,  а две другие комнаты,  где раньше жил
Астафьев,  так  и  оставались  запечатанными. Из маленькой  передней никакой
комнаты не  выкроишь, кухню же, тоже маленькую,  Анна Климовна действительно
заняла и заставила кулечками и банками.
   Думала Анна  Климовна  завести  на кухне  кур - как другие  делали,  но
побоялась, что  куры будут мешать  спать,  да и  грязь  от  них, пахнет тоже
нехорошо. И зачем? Яиц и  так  можно  раздобыть  за свои деньги.  Но однажды
узнав, что одна старая ее приятельница, огородница, откормила большую свинью
и нажила  на этом  целое богатство,- решила сделать то  же.  Не в  богатстве
дело, а в том, чтобы иметь настоящее хозяйство, а к  праздникам заготовить и
закоптить жирные окорока. Все это Анна Климовна, родом  с юга, отлично умела
делать.  На откорм  свинушки  все  соседи  с  удовольствием  будут  отдавать
бросовую ботву, помои, все,  чего  даже голодный  люд не ест; и в настоящем,
для  сала  нужном  корме  тоже  недостатка  не  встретится.  Когда же  малый
поросеночек вырастет  в  большую  и жирную  свинушку,-  он  сам окупит  свое
воспитание. О помещении хлопотать не придется. Дла начала -  кухня, придется
поросеночка  купать и  держать  в тепле; но  после  же  Денисов,  одобривший
хозяйственный  план  Анны  Климовны, обещал отвести  одну из  малых  светлых
надворных кладовок в полное распоряжение; все равно пустуют.
   Анна  Климовна съездила в недальнюю деревню и в обмен на соль, сахар, а
главное - на спирт приобрела доброго поросеночка.
   Вначале было много страхов: не отощал бы, не заболел бы, не погрызли бы
его крысы. Когда подрос,  все заботы Анны Климовны обратились  на  то, чтобы
свинушку  не украли и чтобы  она  меньше  шевелилась, ела бы без передышки и
обкладывалась  салом. Во всем этом Анна  Климовна  имела полный успех. Те из
соседей,  которым  она показала свинушку,  только ахали  и  поздравляли Анну
Климовну;  если   бы  преддомком  Денисов   не  был  лично  заинтересован  в
процветании  и безопасности  свинушки (его  обещана  была доля) и  в  личном
расположении Анны  Климовны,-  кто-нибудь  из  завистников  нашел  бы способ
испытать крепость завалишинских замков.
   Сам  Завалишин,  всегда   дома   мрачный   и   полухмельной,  свинушкой
интересовался  мало.  Перед  Пасхой  за  месяц Анна Климовна  сводила  его в
сарайчик  посмотреть на крупную,  совсем заплывшую жиром  свинушку,  чистую,
мытую, розовую, едва державшуюся на ногах.  А за  две недели  до Пасхи  Анна
Климовна сказала ему:
   -  Пора свинушку резать. Пока сало  засолим да закоптим окорока - время
нужно для этого.
   - Надо, так и режь.
   - Не сама же я; тебе сподручнее.
   - А какое мне до нее дело?
   - Как "какое дело"? Есть-то будешь.
   - Сама съешь. Мне тяжелого есть нельзя, доктор не велел.
   - Али опять плохо, что к доктору ходил?
   - Значит, нехорошо.
   -- Что же он сказал, доктор?
   Завалишин мрачно пробурчал:
   -  Что сказал...  Говорит  - коли так пойдет, не залечится, то операция
нужна, брюхо вскрывать придется. Пущай бы самому ему вспороли.
   - А ты  ему  верь  больше. Мало  чего  доктора наговорят.  Может, и так
пройдет.
   Завалишин  замолчал. Слово "операция" пугало  его и потому, что тем  же
словом на  месте службы называлась  и  его работа.  Хотя  чаще  говорили  "в
расход" или  "с  вещами  по городу".  Как его  ни  мучили боли  в животе, на
операцию он все же никак не мог решиться. В последний раз доктор сказал ему:
   -  У вас с почками совсем  плохо; с  этим шутить  нельзя.  Лучше раньше
решиться, а то потом поздно будет.
   Анна Климовна выждала, когда у сожителя выдался свободный день, и опять
заявила:
   --  Надо  нынче  обязательно свинушку заколоть. Уж ты  пособи мне, тебе
привычнее, и силы у тебя больше моего.
   Завалишин встал и повязал кобуру с кольтом.
   -  Нашто берешь?  Не  стрелять же ее!  Нужно  ножиком.  У  меня  и ножи
отточены, чтобы потом пластать сало. И топор есть.
   Когда  пришли  в сарайчик,  Завалишин увидал, что Анна Климовна  успела
приготовить  стол,  сооруженный  из  дверной  половины  на ящиках, поставила
чистое ведерко, запасла  ножи, чистые тряпки - все,  что требуется для такой
"операции". Сама переоделась в дешевое трепаное платье, чтобы зря не пачкать
хорошего, и принесла два кухонных передника.
   - Надень, а то забрызгаешься.
   Сарайчик  был  с окном, и дверь  притворили  от взора  любопытных; дело
все-таки деликатное.
   Зажиревшая, едва подвижная свинушка хрюкала, пока Анна Климовна любовно
мыла ей бока и вязала ноги.
   - Помоги на стол поднять.
   Подняли с трудом, и  опять Анна Климовна  мокрой тряпкой обтерла жирные
розовые бока.
   Омыв, вытерла насухо руки и голоском просительным и ласковым сказала:
   - Ты уж сам, без меня, не бабье это дело. Вон они, ножики...
   И попятилась, увидав,  как  затряслась  у Завалишина борода  и побелели
глаза.
   - Ты чего? Чего испугался-то?
   Завалишин дрожал  крупной дрожью. Пятясь к двери, правой рукой тянул из
кобуры револьвер.
   - Оставь, говорю, это, разве скотину этим можно, голову испортишь.
   Завалишин отнял руку, вдруг ослабел и сел на ящик.
   - Сама делай. Не могу я свинью резать. Слышишь, как она визжит.
   - Какой жалостливый. Животную испугался. А еще мужчина.
   - Молчи, Анна, говорю, не могу.
   - Чего мне молчать. И без тебя управлюсь.
   Анна  Климовна  взяла  большой  нож,   остро  отточенный,  левой  рукой
прихватила  в тряпку розовое  рыло свинушки, повернула шеей кверху и, сверху
вниз,  неумело  и  некрепко,  полоснула.  Хлынула   кровь,  свинушка  сильно
дернулась и завизжала. Анна Климовна заторопилась, опять наставила нож,-  но
сильная рука схватила ее за плечо и отшвырнула от ее жертвы.
   Завалишин с налитыми кровью глазами,  с лицом  исказившимся, размахивая
кольтом, хрипло кричал:
   - Уйди, не трожь, убью!
   Она взвизгнула, как взвизгнула перед тем свинушка, увернулась, толкнула
дверь и выскочила из сарайчика. Услыхала,  как  дверь за ней захлопнулась на
скрипучем блоке, и,  не  оглядываясь, побежала  к  подъезду, где квартировал
преддомком.
   Минутами тремя позже  Денисов  с Анной Климовной опасливо  подходили  к
сарайчику.  Там  было  тихо,  только  слабенько  доносился  замиравший  визг
свинушки. У двери оба остановились.
   Денисов окликнул:
   -- Эй, Завалишин, выйди-ка на минутку.
   Ответа не было.
   - Может, зайдете, Анна Климовна, да посмотрите, что он там делает.
   - Сами зайдите. Еще застрелит. Совсем рехнулся. Людей может, а животную
не может.
   Денисов  на  цыпочках обошел  сарайчик и заглянул  в  окно,  заделанное
решеткой.  Прямо  под  окном  лежала  розовая  туша,  а  подале,  наполовину
спрятавшись за  ящик, сидел на полу Завалишин, уставившись  глазами на окно.
Большой кольт лежал перед ним на ящике.
   Денисов живо отскочил и вернулся к Анне Климовне.
   - Уж не знаю, как и быть. Может, он и впрямь рехнулся, сожитель ваш. Не
лучше ли его на замок запереть да сбегать за милицией?
   - Замок-то внутри остался.
   - Другой поискать.
   В  эту минуту  ахнул выстрел, и оба  они, отскочив от двери,  бросились
бежать.
   За  первым выстрелом второй, третий, еще, еще,-  Завалишин расстреливал
всю обойму. Денисов и Анна Климовна спрятались на крыльце, несколько жильцов
пугливо хлопнули дверями.
   Затем по  асфальту  двора  застучали тяжелые  шаги  Завалишина. Он шел,
сгорбившись,  понурив голову,  держа  руку  на  кобуре,  не  оглядываясь  по
сторонам,- шел прямо к своему подъезду. Вошел, притворил за собой дверь.
   Тогда  Анна  Климовна  решилась  войти  в  сарайчик.  Вошла  и  ахнула:
сооруженный  ею  стол был залит кровью, а  голова свинушки, чудесная голова,
обещанная  преддомкому за его заботы  и за его охрану, была  вся разворочена
крупнокалиберными пулями завалишинского кольта.
   -- Что  же  это он  наделал! Разве  возможно в скотину стрелять пулями.
Безо всякой жалости - всю голову испортил!
   И даже прослезилась от искреннего огорчения.

ИЗМЕНА ВАСИ

   За  стеной  у хозяйки  пробило семь часов. На  часах Васи Болтановского
было  уже десять  минут восьмого; правда,  часы его всегда  немного  убегали
вперед,  и  это было  даже  удобно:  не опоздаешь. Но все же обычно Аленушка
заходила в половине седьмого. Могла, конечно, где-нибудь задержаться на пути
из больницы.
   Вася заложил книжку  вышитой закладкой с надписью "на память", вынес  в
кухню окурки, подобрал с полу бумажки, поправил  чехол на кресле. Прошло еще
минут  пять. Можно было,  конечно,  зажечь  примус  и  самому заварить  чай.
Раньше,  до  болезни,  он все делал  сам;  теперь  его  немножко  набаловала
Аленушка, редкий  день не  забегавшая  вечером, после  службы, так как  жила
поблизости, а дома у нее  было неуютно. Так уж  вошло в обычай, что вечерний
чай пили они вместе,
   и  уходила   Аленушка   только  в  начале   одиннадцатого.  После   чаю
разговаривали, или Вася что-нибудь читал  вслух, а Аленушка вязала или шила.
Она  подрабатывала  шитьем,  делала  простые  шляпки,  вышивала.  Это она  и
закладку  Васе  вышила. Она же чинила  и  Васино белье,-  тоже вошло  это  в
обычай, хотя сначала Вася протестовал:
   - Я сам все умею.
   Но Аленушка показала ему носок с заплатой его собственной работы.
   - Разве ж так можно! Вы просто стянули все петли в узел к одному месту,
и у вас вместо штопки получилась какая-то куколка.
   - А как же нужно?
   Аленушка распорола  Васину работу, вынула из сумочки  моток  шерсти,- а
через четверть часа  на  месте куколки  получилась новая  заплата - прямо на
удивленье.
   - Шерсть  немножко по цвету не  подходит, но это  ведь не так  важно. У
меня другой с собой нет.
   Вася посмотрел и ахнул:
   - Ну, это действительно замечательно!
   Окончательно  же  победила Аленушка Васю тем,  что обшарпанную манжетку
она отпорола, подшила, перевернула,  и снова пришила к  рукаву,-  получилась
манжетка  совсем новая. Вася так был изумлен, что даже молча  разинул рот, а
Аленушка  раскатилась  от смеха  звонким колокольчиком, хрюкнула  и смущенно
замолкла.
   Но все-таки - зажечь примус или подождать?
   Ждать  не пришлось, потому что звонок  прозвонил  трижды; это означало,
что пришли к  Васе.  У каждого жильца было определенное число звонков, чтобы
не  приходилось отпирать двери чужим посетителям; даже снаружи двери  висела
бумажка с обозначением, кому сколько раз звонить. К Васе - три.
   Аленушка  пришла сегодня  усталая и  немножко расстроенная. Задержалась
потому, что в больницу к ним привезли много тифозных.
   - И без того класть некуда, а все к нам доставляют.
   И еще дома у Аленушки неприятности. Комната у нее  большая, превышающая
указанную жилплощать, и теперь домком хочет к ней кого-нибудь вселить, чтобы
жили  двое. А  то предлагает перевести ее в каморку, почти  чулан. И  она не
знает, что делать. Уж лучше и правда в чулан - все-таки хоть одной жить.
   - А вот  меня не трогают,- сказал Вася.- А такая комната тоже считается
на  двоих.   Впрочем,  я  могу  выправить  себе  разрешительную  бумажку  от
университета.
   - Вам-то хорошо!
   Долго быть мрачной Аленушка не умела. Выпив чаю - скоро повеселела.
   -  Знаете,  у вас на носу чернильное  пятно, лиловое.  Ну,  когда я вас
научу быть аккуратным!
   - Где? - испуганно спросил Вася.
   -- Где? - я же говорю, на носу. Вы посмотритесь в зеркало.
   Вася взглянул в маленькое стенное зеркало.
   -- Да ничего нет, это только немножко. Я писал сегодня.
   Послюнил палец и размазал.
   - Фу,- сказала Аленушка,- ну как вам не стыдно, а  еще лаборант.  Идите
сюда.
   Вынула  из  своей  корзиночки  (все-то у  нее есть!)  кусочек  материи,
смочила в теплой воде и начисто стерла пятнышко.
   -- Ну вот, больше нет, а теперь утритесь полотенцем.
   Но Вася сказал решительно:
   - Ничего, и так высохнет.
   Дело  в том,  что  глаза  Аленушки показались  Васе очень  красивыми  и
особенно  ласковыми,- раньше он как-то не  замечал, а может быть, и  не были
они  такими. И очень не хотелось  от Аленушки отходить. Пока она  терла  ему
тряпочкой  нос, он  придерживал  ее за  руку, боясь,  что  тряпочка  слишком
горячая. Когда же она вытерла,- Васе не захотелось отпускать ее руки.
   Аленушка тряпочку взяла другой рукой, а этой не отняла. Рука у нее была
теплая,  мягкая  и  маленькая.  Сегодня это было  тоже по-особенному приятно
Васе.
   Так они стояли, пока Аленушка не сказала:
   - Ну чего вы. Смотрите на  меня, точно в первый  раз  увидали. Что руку
рассматриваете? Рука как рука; а вот еще другая такая же.
   Вася взял и другую.
   Тогда Аленушка сказала:
   - А если я вас за ухо? Вот так, за оба!
   И вся к нему приблизилась. Кофточка  на ней была с открытым  воротом, а
шея была чистенькая и белая.
   И  тут  Вася  решил  защищаться,- нельзя  же,  правда,  трепать за  уши
лаборанта университета.
   С  чтением  вслух ничего  сегодня не  вышло,  а больше сидели рядышком,
заслонив настольную лампу большой раскрытой книгой в переплете.
   Оказалось,  что  у  обоих  накопилось  много  интересных  воспоминаний,
которыми они раньше  не делились. Аленушка считала удивительно странным, что
когда Вася заболел тифом, то именно ей, Аленушке, пришлось за ним ухаживать.
А  ведь  легко  могло случиться, что доктор нашел бы для него  совсем другую
сестру милосердия, например какую-нибудь старуху.
   Вася на это сказал:
   - Ну уж, очень нужно! Это бы совсем неинтересно.
   - Значит, вы довольны, что это я?
   Вася очень осмелел и показал, что он доволен.
   Со  своей стороны  Вася  припомнил,  как  однажды,  после  кризиса  его
болезни, в  первые дни  ясного  сознания, он, проснувшись ночью, смотрел  на
Аленушку, которая дремала в кресле, и думал,  какого цвета могут быть  у нее
глаза. И почему-то решил, что обязательно зеленые.
   - Это у меня-то зеленые? Ну, уж вот какая чепуха вам приснилась.
   - Да нет, я не спал тогда.
   - Все равно. У меня же ведь глаза голубые, самые настоящие голубые.
   - Да теперь-то я вижу.
   - Ничего вы не  видите. И вообще  вы ужасно  невнимательны, ужасно.  Вы
прямо ну ничего не понимаете. И потом  -  какое право вы  имели  смотреть на
меня, когда я спала?
   - Вы сидя спали, в кресле.
   - Ну еще бы. Вообще вы невозможные вещи говорите.
   Вася  даже  смутился.  Но  все  же обмен  воспоминаниями  был настолько
интересен,  что  Аленушка засиделась  позже  обыкновенного.  Только когда за
стеной пробило двенадцать, она вскочила испуганно:
   - Господи, мне завтра вставать в седьмом.
   Простились они не просто за  руку, как раньше прощались. Очень это было
странно Васе, но и очень приятно.
   Ложась спать, Вася слишком потянул рубашку, и  она  порвалась у ворота.
Он подумал: "Экая неприятность! Аленушка будет браниться".
   Хотел  перед сном подумать о чем-нибудь грустном, как думывал раньше: о
том, как он несчастен и как счастливы другие. Но  на этот раз у него  ничего
не вышло. Напротив, набегала на лицо улыбка, и мысли были немножко грешные.
   Грешными  же  они  были потому,  что  сегодня Вася  изменил,  и  измена
оказалась сладкой и приятной, а главное - ни для кого не обидной и никому не
мучительной.

ВЗРЫВ

   Двадцать  пятого   сентября  орнитолог  после  долгого  перерыва  снова
заглянул  в писательскую лавочку  в  Леонтьевском.  Портфель,  туго  набитый
книгами, очень утомил старого профессора.
   - Уж позвольте сначала  отдышаться. Ничего, я  вот на  ящик присяду, не
беспокойтесь.
   - Давно не видно вас, профессор.
   - Давненько, давненько не был. Всякие дела препятствовали.
   Дела, препятствовавшие старику, заключались в том, что  книжные полки и
шкапы  его опустели.  Оставались  только  ценнейшие  для его  ученой  работы
справочники да по экземпляру  его печатных  трудов. Как ни  тяжко было жить,
Танюша взяла с дедушки слово, что этих книг он не продаст.
   - Да нужно ли жалеть их, Танюша? Может быть, Алексей  Дмитрич  и правду
говорил - не нужна больше никакая наука.
   - Нет, дедушка, он и сам этому не верит, так только говорит.
   - А уж от меня, старика, и ждать-то больше нечего.
   - Перестаньте, дедушка, нельзя так говорить! Не огорчайте меня.
   Очень был счастлив дедушка, что внучка верит и в науку,  и в него, хоть
и  старика,  а  настоящего  ученого,  не  чета  всем  этим  юнцам,  чуть  не
гимназистам,  облекшим  себя учеными званиями  и  делающим карьеру в смутное
время, на ученом безрыбье.
   - Ну, обойдемся как-нибудь.
   И,  однако,  двадцать  пятого  сентября,  в  день роковой  и  страшный,
орнитолог опять принес в лавочку полный портфель.
   - А вы и нумизматикой интересовались, профессор?
   - Ничего в ней не понимаю.
   - У вас тут много любопытного. А по вашей специальности ничего?
   - По совести говоря - книги  принес не свои.  Вроде как  бы на комиссию
взял. Привык я к вам ходить торговать,- вот и попробовал набрать у знакомых.
А уж оценку сами сделайте, как всегда. Доверяю вам вполне.
   - Из процента работаете, профессор?
   - Из процента, скрывать не буду.
   И  опять  никто  не  удивился  в  лавочке,  что вот  старый  ученый,  с
европейским именем, торгует чужими книгами из процента. И  оттого, что никто
не удивился, стало  легче и  проще.  Значит,  нет в  этом ничего дурного,  и
можно. Вероятно, и другие сейчас так же делают.
   Выйдя из лавочки с  пустым портфелем под мышкой, орнитолог оглянулся  с
довольным  видом,-  все-таки  кое-что  для  Танюшиного  хозяйства очистится.
Немного, конечно,  так как  книги не свои,  но зато не свои -  не  так уж  и
жалко.  Заработан пустяк - а все же  заработан., своим трудом,  стариковской
своей заботой.
   У  ворот соседнего  дома, стоявшего  в глубине за  решетчатой  оградой,
дежурил  молодой красноармеец с винтовкой.  Люди  сюда  входили,  предъявляя
бумажку - пропуск.
   И профессор, стараясь держаться прямее  и ступать увереннее, зашагал  к
Большой Никитской.
   Был и другой фасад у дома, охраняемого солдатом, и фасад этот выходил в
садик,  в  Чернышевском переулке.  В  саду,  отделенном от  улицы  решеткой,
высились деревья с еще  уцелевшими желтыми листьями. Ко второму этажу, к его
балкону, вела  из сада каменная лестница. Калитки с этой стороны  не  было -
никто отсюда не входил.
   Когда  стемнело, переулок  опустел, а  в заднем фасаде дома засветились
окна. В восемь  часов вечера  здесь  назначено  было  важное собрание,  и  к
главному фасаду,  что в  Леонтьевском, подходило и  подъезжало много  людей.
Стояли у ворот и автомобили.
   В Чернышевском же,  к заднему фасаду, подошел лишь в  десятом часу один
человек, поглядел по  сторонам и,  придерживая  карман,  ловко перелез через
решетку, пригнулся к земле и замер.
   С переулка за деревьями не  было видно,  как темная фигура поднялась по
лесенке  к балкону  и  осторожно  заглянула  в  окно. На опущенной занавеске
силуэтом  очертилась широкая спина,  а  в щелку виден  был  край  стола,  за
которым тесно сидели люди.
   Тогда темная фигура, откинувшись от стены, взмахнула рукой.
   Взрыв  слышали даже на  окраинах  Москвы.* В  прилегавших  улицах  были
выбиты оконные стекла, а подальше только звякнули.

   *  Взрьв  слышали  даже на  окраинах  Москвы  -  террористический  акт,
совершенный 25 сентября 1919 г. в здании городского комитета РКП(б) во время
многолюдного  заседания. Несколько  десятков  раненых,  двенадцать  убитых -
таковы были последствия взрыва, в подготовке которого ЧК обвинила подпольную
организацию  левых   эсеров  и   анархистов.  В  качестве  "возмездия"  были
расстреляны  сотни  заложников  из  представителей  враждебных   большевикам
партий, офицерства, интеллигенц