что вот
она, Леночка,  слушает игру гениального  человека. Собрать и  вместить  свои
мысли в одно целое Леночка никак не может, и брови ее удивленно поднимаются.
   Дядя  Боря  хмур.  Он  -  инженер,  но  неудачник.  У  него  некрасивая
старообразная жена. Он многого  не знает,  в  том числе  и музыки. Бетховен,
Григ  -  все это  слыхал, имена, -  но как различать?  Скрябин - диссонансы.
Почему  то,  что  играет  Эдуард Львович,  называется космосом?  Космос, это
что-то астрономическое...  Было бы хорошо,  если бы все, превышающее уровень
мышления дяди Бори, оказалось выдумкой и вздором. Тогда дядя Боря вырос бы и
стал  величиной. И  вообще...  почему  паровые  котлы ниже музыки?  Что  они
смыслят в паровых котлах? И болезненно сознает дядя  Боря, что именно музыка
выше паровых котлов и что это его, дядю Борю, принижает, делает  несчастным,
неинтересным.
   Старый  орнитолог полулежит с закрытыми глазами. Звуки носятся над ним,
задевают его  крыльями,  уносятся  ввысь.  Иногда  налетают бурной стаей,  с
гомоном и карканьем, иногда  издали поют мелодично и  проникающе. Это не  на
земле, но близко  над землею, не выше облака и полета жаворонка. Не  страшен
космос Эдуарда  Львовича!  Да и не  так  сложен, даже не экзотичен:  русская
природа. Но как хорошо! Старость спокойная, диван, милая внучка, доступность
высшего,  что зовется искусством. Я - профессор,  я  известен, я стар, я  не
хочу умирать, но, конечно, я могу умереть спокойно, как живший, исполнивший,
уверенный,  уходящий.  Звуки  -  как  цветы,  музыка  -  пестрый  луг, леса,
водопады. Смешной он, Эдуард  Львович, но он мастер,  и он чувствует многое,
что другим дается наукой, мыслью, старостью.
   В  мировых пространствах, среди туманностей,  вихрей,  солнца,  носится
остывшая  планета  -  лампа Аглаи  Дмитриевны. Старуха  слушает,  вяжет,  не
спуская  ни  одной  петли.  Слушает  с  удовольствием,  думает о том, что  в
самоваре  осталось  мало  воды, а угли  еще горячие.  Но Дуняша  догадается.
Эдуард  Львович  прекрасный  музыкант и отличный учитель. Танюше шестнадцать
лет, пусть  учится. Но все  равно - выйдет замуж, и это главное.  С  музыкой
выйдет  лучше.  А  свои исторические  науки тоже  пусть  кончит,  торопиться
некуда.  Танюша  -  сирота,  но  счастлива  та  сирота,  у  которой  живы  и
благополучны дедушка и  бабушка.  Однако он  долго играет.  Аглая Дмитриевна
посмотрела поверх очков и чуть было не спустила петли.
   В самом темном углу на мягком стуле профессор Поплавский думал о своем.
Мироздание - огромно, но для понятия о нем нужно представить атом. И атом  -
не  последнее.  Эдуард Львович  хочет  постигнуть мироздание  силами музыки,
семью ее основными тонами,-  но художественной догадкой знания не подменишь.
Семь цветов спектра дают больше, и вот  мы взвешиваем точными весами горящую
массу   далекой  звезды,   определяем   сложный   состав   небесного   тела,
устанавливаем его возраст. Но, может быть, музыка права, так как идет тем же
путем  постижения и  приводит к  той  же  иллюзорности  мироздания. Астроном
изучает Вселенную.  Какую?  Ее  в этом  виде уже  нет! В  телескоп  мы видим
прошлое звезд, планет, туманностей. Солнце было таким... восемь минут назад,
звезда  была  такой  - тысячелетие тому назад, другая  звезда - десять,  сто
тысячелетий.  Великая иллюзия! Но  играет  он,  Эдуард  Львович,  прекрасно.
Музыка велика  тем,  что ей не приходится  оперировать словами, цифрами, что
она не переводится на несовершенный  язык. Может быть, в этих звуках космоса
нет,  но  переведи их  на  язык  слов  и  цифр...  и получится...  Эвклидова
геометрия.

ТАНЮША

   Танюша  сидела на диване,  подобрав ноги и головой  прижавшись к  плечу
дедушки.
   Сначала впивалась в звуки, потом унеслась в гармонии. Маленькой горящей
точкой   носилась   в   безвоздушном   пространстве,   окруженная   вечными,
безответными вопросами звезд, планет,  туманностей, житейским,  возросшим до
вселенного, вселенным, упавшим до мелочи быта.
   Космоса в музыке не искала: просто вбирала  ее в душу и рядом с ней - в
ее  орбите -  жила. Отдала работе  неосознанной мысли  и свое легкое тело, и
душную теплоту дедушкиного плеча, и полумрак залы, и колебанье звуков.
   Большую комнату заполнила  образами и  видела рожденье их под потолком,
хоровод вокруг лампы,  срывы  встреч случайных и размеренный танец. Летала с
ними  - за пределами  стен. Дыша  - открывала  рот, чтобы  не  мешать слуху.
Послушно принимала  в склады ума  новые тюки  нераспакованной мысли - запасы
сырья, к  обработке которого  после-после,  с утренней силой  приступить. Не
боялась - но знала, что будет трудно, была рада и серьезна.
   Космос? Его Танюша не видела;  он -  цельность  и завершенье,  она - на
пороге  жизни, едва  за  пределами  хаоса, из  которого вышла  ребенком. Она
только начала собирать крупицы реального  знания, вся была  в мире вопросов,
первых  ощущений,  важнейших,  дробящихся, противоречивых.  Жадно тянулась к
ясному, к аксиоме, не принимала теорий,  негодовала на двойное  решение,  не
нуждалась в вере. Знала, что все  это важно, даже щекочущий волос дедушкиной
бороды,-  но было так  некогда, так  много  было работы,  что делала  мыслью
прыжок от деталей  (о  них подумает потом)  к гигантскому общему,  от  мятой
складки  скатерти -  к сладкому  и страшному "зачем жизнь?" и  особенно "как
жить?". Однажды уже додумалась, что цель жизни  - в процессе жизни; и потому
мучалась:  верно  ли?   Не   оскорбила  ли   цели?  Не  унизила   ли  смысла
существования?
   Однажды,  в разговоре  с дедушкой,  Поплавский сказал, что три  точки в
одной линии  зрения  могут не дать прямой,  что это относительно. Не  поняла
вполне, но взволновалась: как же быть тогда с тем, что уже считала решенным,
чем  проверяла свои выводы?  Как дедушка может усмехаться и быть спокойным -
ученый  дедушка? Разве он знает что-то  большее?  Когда Поплавский говорил о
своих смешных  точках, у него даже глаза стали грустными. А дедушка, который
должен же понимать и который тоже знает, был совсем спокоен и шутил:
   - Не говорите вы при Танюше о таких ужасах! Она спать не будет.
   И действительно, Танюша в тот вечер долго не засыпала, хотя думала и не
о точках,  а вообще о том, как же  быть,  если  ничего совсем-совсем верного
нет?  И тогда же  -  попутно - догадалась, что  есть люди, берущие готовое и
строящие на нем счастье, и есть люди, которым счастья и построить не на чем,
так как почва  под ними всегда  дрожит от  сменяющихся вопросов. Дедушка  из
первых; но может быть, эти первые знают что-то еще высшее, выше вопросов, не
поколебимое ничем? И, однако, пытливым умом была со вторыми.
   И чутко, ухом музыкальным лаская дробь звуков,  сливая их  в пяти нитях
нотной  бумаги,-  слушала  Танюша  странную  и  сильную  импровизацию своего
учителя и думала свое, мелкое, бытовое, житейское - и великое, не разрешимое
для мягких еще мускулов сознания. Ее мироздание лишь строилось.
   Сейчас Эдуард  Львович кончит - совсем почти мелодией. Все, что искал и
что  высказывал, - свел  к  немногим простейшим звукам. Неужели для него это
так  ясно?  Кончил  -  и  все молчат. Встал, потер  руки, посмотрел на лампу
виноватыми глазами, и Аглая Дмитриевна поверх очков одобрила, сказавши:
   - Уж так хорошо, что и не знаю. Заслушалась я вас!
   Вышло это у  нее просто.  Другие думали, что  сказать;  но сказать было
нечего. И Танюша, очнувшись, вздохнула.

LASIUS FLAVUS

   На  заре светлого дня в землю  черную, влажную,  поспевшую для  посева,
ангел жизни бросал семена.
   Выходило солнце, и дрожащее ожиданием семя заволакивалось теплым паром,
набухало, лопалось и выпускало сочный белый росток и нитку корня.
   Корень  стремился  вглубь,  искал  сытной  влаги,  цеплялся  за  жирные
частички земли; росток напрягал все силы, чтобы выпрямиться, открыть зеленый
лист и распластать перед солнцем.
   А когда заходило солнце, ангел смерти выносил на поле лукошко с сорными
травами и среди новых зеленых всходов бросал семена зла и раздора. К  утру и
их зеленый обман пригревало бесстрастное солнце, и человек радовался богатым
всходам засеянных полей.
   Несуществующий, великий обещал в тот год победу ангелу  смерти. И когда
вытянулась и заколосилась первая травка, на  нее поспешно взобрался  муравей
Lasius flavus*. Это не был охотник за  травяными тлями. Муравейник на опушке
леса  имел прекрасные стада  тлей  и был  обеспечен  их  сладким молоком. Но
известили лазутчики,  что в окрестностях неспокойно, что  грозит  муравьиной
республике  нападение   охотничьих  племен  Formica   fusса**,  которые  уже
перебежали  насыпь  строящейся  железной  дороги  и стягивают  свои  силы  у
поворота поля. Страшен был  не бой, - страшно было грозящее рабство. И это в
момент, когда  крылатые  самки уже вернулись с первого вылета  бескрылыми  и
готовились стать матками новых рабочих поколений.

   * Один из видов рыжих муравьев (лат.).
   ** Муравьи-охотники (лат.).

   В июльский зной  загорелась первая  битва. Стальные челюсти впивались в
щупальцы  и ножки  противника, срезали их одним  напряжением  мускулов, тела
свивались клубком, и сильный перегрызал талию слабейшему.
   Там,  где сходились армии, песочная дорожка покрывалась огрызками  ног,
обломками челюстей, дрожащими шариками тел. А по обходным дорожкам грабители
спешно   тащили   куколок,   обеспечивая   себя   будущими   рабами.    Иной
проголодавшийся  воин  забирался в  стойла врага и жадно выдаивал упитанную,
породистую тлю;  а минуту спустя уже извивался  на земле в мертвой схватке с
пастухом, защищающим собственность своего племени.
   Шел бой до самого заката, и уже окружен был муравейник все прибывавшими
армиями  бледно-желтого  полевого врага. Но  случилось  то,  чего  не  могли
предвидеть лучшие из муравьиных стратегов.
   Задрожала земля, надвинулись  гудящие  тени,  и внезапно муравейник был
снесен неведомо откуда пришедшим ударом. На дорожках все спуталось, и враг с
врагом в неостывшей схватке были раздавлены невидимой и неведомой силой.
   Рядом никла и затаптывалась  трава,  песчинки вдавливались в муравьиное
тело,  и от стройных армий не осталось  и следа.  В пространствах, неведомых
даже острейшему муравьиному уму,  быть может,  в чуждом  ему  измерении, как
невидимая  гроза, как мировая  катастрофа, прошла божественная, неотразимая,
всеуничтожающая сила.
   Погибли не только  муравьиные армии. Погибла  полоса посевов,  примятых
солдатским сапогом; поникли пригнутые к земле и затоптанные кустики вереска,
миллионы живых и  готовившихся  к  жизни существ - личинок, куколок, жучков,
травяных вшей,  гнезда полевых  пташек, чашечки едва распустившихся цветов,-
все погибло под ногами прошедшего  опушкой отряда. А  когда тут же, вслед за
пулеметной командой,  утомленные  лошади  провезли орудие,- на  месте живого
мира осталась затоптанная полоса земли с глубокой колеей.
   И  долго еще  ковылял  по ставшему пустыней  живому  божьему саду чудом
уцелевший муравей-лазутчик  пастушеского  племени  Lasius  flavus, не находя
более ни друзей, ни  врагов, не узнавая местности, затерявшийся, несчастный,
малая жертва начавшейся катастрофы живущего.
   Как было  приказано, отряд остановился в  деревушке. Лаяли  и с  визгом
убегали собаки,  солдаты  с ведрами и манерками потянулись  к реке,  хриплый
голос говорил слова команды, кудахтали потревоженные куры, и ночь опустилась
над землей, не запоздав ни на секунду времени.
   И загорелись в небе звезды миллиардолетним светом.

ПЛАНЫ

   Программа ласточки, прилетевшей  на Сивцев Вражек из Центральной Африки
и жившей над окном Танюши, была  в общих  чертах выполнена. Птенцы вывелись,
окрепли,  научились летать  и  были  готовы к  самостоятельной жизни.  Забот
теперь  было  мало,  интерес  к жизни  не так могуч,  и  главные устремления
ласточки и всего ласточкиного народа сводились  к усиленному  питанию, чтобы
выдержать   осенью  обратный  перелет.  Искренне   упивалась  жизнью  только
молодежь, еще чуждая страстей, веселая, готовая целый день шнырять, гоняться
за мухами, болтать  вздор на телеграфной проволоке и на закате ловить в выси
лучи уходящего солнца, когда внизу ползут уже сумерки.
   Программа  жизни  неприятно-умного  студента  Эрберга была сложнее.  Он
кончал  университет,  имел  в  виду  остаться   при  нем   по  специальности
(государственное  право)  и  жениться  по  чувству  и  с  расчетом. Так  как
торопиться было некуда, то он мог хорошо и внимательно присмотреться, прежде
чем  выбрать  себе  жену  среди  молоди  профессорских  семейств.  Одной  из
кандидаток  на  счастье   была   Танюша.   Поэтому  студент  Эрберг  посещал
воскресенья профессора орнитологии;  но,  держа Танюшу  в  резерве,  студент
Эрберг продолжал неспешно осматриваться, вполне уверенный,  что недостатка в
выборе не будет.
   В июле была объявлена война. Среди полумиллиарда людей, житейские планы
которых  она поколебала, был  и  неприятно-умный студент Эрберг,  только что
сдавший государственные экзамены. Как все умные  люди, вкусившие от мудрости
государственной  науки,  он  считал, что война не может продолжаться  дольше
двух-трех месяцев.  Поэтому,  не спеша портить  свою карьеру и  обеспечивать
себе место  в гражданском тылу, он поступил в школу  прапорщиков.  Форма ему
шла,  офицерская пойдет еще больше. Вынужденный  отдых от умственных занятий
был  необходим.  Военная  муштровка укрепляла  тело. Эрберг  сразу  научился
печатать ногами, рапортовать,  держать  пояс подтянутым  и в полном  порядке
укладывать на ночь одежду. Он был высок ростом и в ученье стоял фланговым.
   Больше всех в Эрберга была влюблена  горничная Дуняша, брат которой был
на войне с  первых  дней. Эрберг,  как будущий  офицер, казался ей существом
высшим, недосягаемым; он  и  был им  для Дуняши, и она  краснела  пятнами от
подбородка  до кончиков ушей, помогая ему снимать юнкерское пальто. И Дуняша
же первая заметила, что с Эрберга не сводит Леночка круглых удивленных глаз.
И  понятно  - он  красив, значителен и о военных  операциях говорит с тою же
уверенностью,  как  раньше   говорил  о  театре  Станиславского  и  вопросах
международного права. Но в форме он  милее, еще моложе, ближе сердцу простой
девушки.
   Если бы Танюша знала,  что она - одна  из избранниц Эрберга, она бы его
боялась;  но  Эрберг  ничем  ее  от  других  не  отличал, разве  -  ласковой
почтительностью  и  особым  вниманием  к  старушке  Аглае   Дмитриевне.  Это
последнее Танюше нравилось, и к Эрбергу она относилась хорошо. Интересов его
не  понимала  и не разделяла.  Но все же молодец, что не  захотел укрыться в
тылу, как другие,  а записался в прапорщики. За  это Эрберга в профессорском
доме все одобряли, и Танюша  была довольна: это  - ее знакомый. О Леночкиных
чувствах немного догадывалась,  но  время было такое, когда мало думалось  и
говорилось о личном, о чувствах, даже о  музыке:  война  захватила всех,  об
ином и говорить было как-то странно.
   У Эрберга  была мать, уже пожилая: ее  он никому не показывал -  или не
приходилось, или расчета не было.  Покойный  отец был  из  рижских немцев, а
мать  из московских мещан, совсем  незначительная.  И у матери  были  планы:
пускай все будет  в жизни  так, как хочет ее замечательный сын. Ведь  раньше
было в  жизни так, как  хотел  его отец,- и дурного не  вышло. Мужчины знают
больше,  чем догадываются женщины.  И она  носила наколку,  вела хозяйство и
заботилась  о чистоте  наброшенных  на  кресла  плотных,  добротных  вязаных
салфеточек.
   Эрберг целовал матери руку. Если бы поцеловала  она ему - было бы и это
просто и  естественно. Когда он выходил,  мать не спрашивала, куда он идет и
когда вернется. Если нужно - скажет и сам.
   В планах ласточки был неспокойный, беспутный перелет; в плане Эрберга -
прочность и  корень. Когда Эрберг пил чай, он ставил свой стакан на середину
блюдечка верной, спокойной, красивой рукой.

ВРЕМЯ

   В  подвальном помещении под кабинетом  ученого-орнитолога, в том месте,
где в  фундаментальную стену  упиралась  балка,  было  на стене  зеленоватое
пятно, покрытое  пухом  белой  плесени. На  сыром  каменном  полу  насыпался
небольшой  валик  мельчайших перегнивших  кусочков  дерева  и  сырых пылинок
извести.
   В глазах мышки это пятно было как бы гобеленом. Его грибной рисунок был
замысловат,  тонок  и многотонен. Тысячи поколений  работали над ним. Выпоты
сырой  гашеной извести пробуждали жизнь в  промежутках  кирпичной кладки под
слоем  штукатурки.  Без общего  командования, как  бы  без плана, шла работа
разрушения. Микроскопические  существа, любя и питаясь по-своему, вспахивали
и  унавоживали  грибное  поле.  Они  гибли,  выделяли  тепло   и  возбуждали
деятельность  жирной  грибницы,  взрастившей  дремучий лес  стройных  пальм,
вислых ив и цепких фантастических лиан.
   Та же непрестанная  жизнь  и непрерывная,  без часов  и  минут  отдыха,
работа согревала деревянную балку. Мягчайший, мельчайший червячок с  прочной
стальной головой  сверлил ходы сквозь волокна дерева; уставши - окукливался,
становился жучком,  клал  яичко,  умирал. Новый  червячок прокладывал  новый
путь, чертя в древесной мякоти условный рисунок. И мертвое, холодное дерево,
когда-то  страстно сосавшее землю, когда-то  пластавшее зеленый лист к лучам
солнца,-  вновь согревалось,  дышало  теплом  миллиона  гнезд и  мастерских,
мечтая о возврате в землю и новом воскресении в живящих соках.
   И деловито, упрямо, блестя шариком глаз, напрягая мускулы хвоста, серая
мышка  зубами и  коготками  отламывала  щепочки от толстой доски  пола.  Эту
работу  начали ее предки. Был сделан точный  инженерный расчет  расстояний и
направления.
   Расчет  уже забыт,  но  следы зубов и  когтей указывали  верный путь...
Упираясь  задними  лапами  в неровность стены и мякоть  щебня,  мышка  сразу
делала два дела: продолжала культурную работу поколений и  стачивала слишком
быстро росшие зубы.
   Шум извне спугнул труженицу  подполья. По булыжной  московской мостовой
переулка,  громыхая,  проехала телега.  Со  стены  упало  несколько  чешуек;
неубранным сором  завалило ход червячка. Лопнула в  балке истлевшая ворсинка
дерева. Старый особняк  профессора задрожал и накренился на несколько линий,
незаметно даже для  зоркого  мышиного  глаза.  Непросохшая  капля вчерашнего
дождя залилась между камушком и внешней стеной. На крыше дома  лопнул ржавый
гвоздик, державший лист кровельного железа. Ласточка под окном выпорхнула из
гнезда, продержалась в воздухе, осмотрела глиняные скрепы  своего сооружения
и, успокоившись, вернулась к оставленным яичкам. Ее дом был нов и крепок.
   Профессору  понадобилась справка; долго  перелистывал  толстый немецкий
том, потом вспомнил,  что в прежних  своих работах  уже приводил эти  цифры.
Выдвинул  из  регистратора коробку, вынул  рукопись давнишней  работы,  стал
искать, удивился прежнему выводу:  новые  данные меняют его.  Рукопись  была
того же формата, как и новая, недавно начатая;  и те же  линейки бумаги.  Но
старая бумага  пожелтела. И почерк  профессора, прежде крупный  и уверенный,
помельчал,  стал неровным, скосился направо. Профессор этого не  заметил. Со
стены  глянула на него молодая  жена в платье с  буфами на плечах, тонкая  в
талии, улыбнулась - но и ее он не заметил.
   Рядом  в комнате старушка вынула из стакана и  насухо  вытерла челюсть.
Вставила,  пожевала,  приладила  и   посмотрела  в  зеркало:   впадины   щек
растянулись, изгладились. Вздохнула и поправила чепчик.
   Танюши дома  не  было.  Танюша сидела в большой полупустой аудитории  и
внимательно  слушала лекцию. Профессор  с осторожностью, боясь быть  слишком
крайним,  подкапывался под  теорию  прогресса.  Его критический  ум требовал
круговорота  истории.  Уходя в глубь  веков,  он  рисовал  красивую  картину
исчезнувшей культуры  Востока.  И перед удивленной  Танюшей, пережившей свою
шестнадцатую весну, на