своей утраченной отчизне.  Близко
поставленными глазками они смотрели  на публику, принимали подаяние, скалили
зубы и, не стесняясь людей, делали  на глазах всех то, что полагается делать
человеческому подобию.

ИНВАЛИДЫ

   Сегодня  с  утра  к  Стольникову забегали  защитные  шинели  с  пустыми
рукавами, стучащие деревянные ноги и возбужденные лица со страшными шрамами.
Обрубок  внезапно стал  их общепризнанным вождем,  хотя было  у  них подобие
своей организации -  Союз инвалидов - и хотя из двух требований, с  которыми
решили они выступить, первое  ("война до победного конца") не находило в нем
сочувствия.  Вторым была помощь  инвалидам великой войны: но и об  этом мало
думал  Стольников.  Его  волновала  только  мысль  об  открытом  выступлении
безруких, безногих,  изуродованных людей.  О них забыли  - их  слово  теперь
обязаны выслушать. И чем громче, чем резче, чем злее и настойчивее прозвучит
оно,- тем лучше.
   Было решено, что его, как совершеннейшего из инвалидов, понесут впереди
в кресле, поставленном на высокие носилки. Остановится процессия перед домом
Совета Депутатов, и там будут сказаны речи.
   К  двум часам  собрались  кучками на  Тверском, расселись  на лавочках,
потоптались  у Пушкина, бродили по площади. Когда принесли Стольникова,  все
подтянулись к нему. Знамя было одно: красное, Союза инвалидов.
   Получилась толпа  сотни в три.  Носилки с креслом несли трое посильнее;
четвертым  был Григорий. Рядом шли безрукие  и на  костылях.  Вели  под руку
нескольких слепых, в том числе и Каштанова. В толпе белелось много повязок.
   По самому тротуару, припадая на одну ногу, ковылял страшный солдатик, у
которого не было лица: на блестящей коже чернели лишь глаза без ресниц и без
бровей, буравились дырочки носа и висел сбоку клочок путаной бороды.
   Когда процессия  остановилась, на балкон дома  Совета  Депутатов  вышло
пять человек. Один, блондин с бородкой, похожий на интеллигентного  купчика,
полный и уверенный в себе, перевесился дородным телом через перила балкона и
замахал  рукой.  Четверо облокотились  на  перила, без  особого  любопытства
разглядывая толпу уродцев. Была эта картина не новая.
   Из  толпы  инвалидов  кричали  нестройным хором.  Слышались  слова  "до
победы",  "позор",  "мы требуем",  некоторые махали листками, но видна  была
плохая организованность  выступления и  несогласованность  желаний пришедшей
толпы.
   Блондин  на балконе опять  махнул рукой и начал говорить. Голос его был
хрипл, очевидно, надорван постоянными  речами; сегодня он  говорил с балкона
уже в шестой раз - шестой толпе солдатских шинелей. И речь его была заучена,
одна   для   всех,  разнились  только  обращения.   Сейчас  он   говорил   к
"товарищам-инвалидам  империалистической  бойни". Слова ударялись о памятник
Скобелеву*, с которого только что сняли бронзовые фигуры, пролетали дальше и
терялись  в низких  сводах гауптвахты. Прохожие  задерживались ненадолго,- к
демонстрациям у Совета давно привыкли, слова с балкона  давно были известны.
Внимание привлекло только кресло Обрубка, возвышавшегося над толпой.

   * Памятник  Скобелеву - конная  статуя популярного героя  туркестанских
походов и русско-турецкой войны 1877-1888 гг. генерала от инфантерии Михаила
Дмитриевича Скобелева (1843-1882). Установлен  по проекту  П. А.  Самонова в
1912  году.  Снесен накануне  1  мая 1918-го. Сейчас на этом месте  памятник
основателю Москвы Юрию Долгорукому.

   Стольников,  покачиваясь  при неловких движениях  носилок,  не  отрывая
глаз, смотрел  на здорового,  двурукого,  двуногого оратора.  Привязанный  к
креслу, он ярче обыкновенного чувствовал свое бессилие, свою неспособность к
жесту, сейчас так ему необходимому.
   В середине речи оратора  начали  прерывать; к концу гул голосов  совсем
заглушил его слова. Те, что стояли ближе к носилкам Обрубка, засучили рукава
и совали к балкону синие культяпки рук, другие махали костылями и кричали  с
надрывом. Непонятное кричали и слепые. Солдат без лица вышел вперед и мычал:
он был нем.
   Оратор выкрикнул последнее,  рукой показал куда-то  вдаль и вверх, утер
губы платком и попятился к двери; за ним вышли и другие.
   Нужно было что-то  делать, а что именно - никто точно не знал. Делегаты
с листом требований вернулись; лист у них взяли, но самих в здание Совета не
пустили.  У входа в Совет стояли молодые солдаты  с  винтовками, другие были
расставлены на  тротуаре и прогоняли останавливавшихся прохожих. Из подъезда
вихрем вылетел юноша в военной форме,  одетый чище других и  лучше затянутый
кушаком,  очевидно - командир,  перебежал тротуар  и,  не  подходя  близко к
голове процесии, закричал:
   - Проходите, товарищи, расходитесь, довольно! Нельзя занимать площадь.
   Вернулся и вывел наряд, занявший весь тротуар перед домом.
   Толпа  инвалидов  потопталась  на  месте, но крайние,  поздоровее,  уже
пятились. Те, что несли знамя, двинулись в сторону улицы.
   В  этот момент,  покрывая гул толпы,  раздался  резкий  и  дикий, почти
нечеловеческий крик, сорвавшийся в визг:
   - Разбойники! Р-р-раз-бой-ни-ки!
   Носилки  покачнулись.  Быстро,  свободной  рукой,   Григорий  подхватил
падавшее с  кресла тело Обрубка, сломавшего  легкую перекладину, которая его
сдерживала.  Из толпы бросились  помочь. Почти вплотную подбежал и начальник
караула с двумя солдатами.
   -  Убрать! Уноси  его отсюда, пока  хуже  не  будет. Товарищи,  слышали
приказ: расходись немедленно!
   Обрубок был без чувств. Григорий, передав свой край носилок, подвязывал
ручки  кресла,  обматывая  той же  веревкой  грудь Обрубка и  спинку кресла.
Затем, толкнув в  бок парня  с перевязанной щекой,  даржавшего передний край
носилок, глухо скомандовал:
   - Айда, заноси край. Нечего тут проклажаться.
   Толпа  смолкла  и быстро двинулась. Только часть пошла за Стольниковым,
другая,  перегоняя свернутое знамя, рассыпалась  в  противоположную  сторону
Тверской.
   - Как бы чего не вышло,- сказал инвалид, шагавший  рядом  с Григорием.-
Они,  брат,  не  посмотрят,  что  он безногий-безрукий.  Главное  дело,  что
офицер... Этакое им крикнуть.
   - Чего с него взять,- буркнул Григорий.- Все уже взято.
   И,  поторапливая  носильщиков,  он одним  насупленным  суровым взглядом
заставлял   толпу  встречных  и   любопытных  сворачивать  с  пути  странной
процессии.
   Обрубок очнулся, отыскал глазами Григория, затем снова опустил голову и
до  самого дома не открывал глаз. Только при неловких движениях носилок лицо
его вздрагивало болезненно.

КРУГ СЖИМАЕТСЯ

   Сегодня Дуняша  вытопила  печь  в  гостиной,  где теперь  стоял  рояль,
занимая полкомнаты. Зал и столовая заперты.  Танюша переселилась в бабушкину
комнату, рядом со спальней дедушки.
   Второй  этаж  не отапливался,  так  как  дрова достаются  с  трудом.  В
последний раз ездили за дровами  вместе  Николай  и  Дуняша,  а  подводу дал
зеленщик.  Привезли  березовых, сухих, отличных, а откуда,-  это  уж  секрет
Николая,  зря  болтать  нечего.  По  дороге  какие-то  пробовали  остановить
подводу, но Николай отстоял:
   -  Везу  себе,  свои  кости  греть.  Отымай у других, а  не  у рабочего
человека. Меня, брат, не испугаешь! Я сам совдеп.
   И ничего, пропустили.
   Эдуард Львович  играл  Шопена.  Играл  спокойно,  не  дергаясь. Танюша,
хозяйка  особняка,  разливала чай.  Орнитолог не  на  диване,  а  в глубоком
кресле. Был и Поплавский, худой, как  тень,- очень ему тяжело жить. Конечно,
и  Вася  Болтановский,  каждодневный теперь  гость;  да  и  не гость, а свой
человек.   Из  новых  знакомых  -  Алексей  Дмитриевич  Астафьев,   философ,
приват-доцент.  С  ним  Таню  познакомил  Вася, а старый профессор знал  его
немного  по университету и одобрял. Только мужчины;  даже  Леночки не  было;
Леночка перед самой революцией вышла замуж за доктора.
   Чай  был настоящий,  из старых запасов; хлеб  белый, из  муки,  которую
привезли из деревни Дуняше. Сахар пайковый - еще выдавали иногда.
   Профессор  думал  о  том, что  вот нет в углу  лампы,  освещавшей седую
голову и  чепчик бабушки и  ее рукоделье.  Потом переводил глаза на Танюшу и
видел,  что Танюша, заменившая бабушку за самоваром, стала, пожалуй,  совсем
взрослой. Уверенная, заботливая, задумчивая; даже слишком  задумчивая,- в ее
годы можно  бы и легкомысленнее быть, но только, конечно, не в  такое время;
сейчас  беззаботных  нет.  А  Вася все  на нее  смотрит  и  смотрит. Славный
паренек, Вася, да только вряд ли Танюша отметит его особо; мальчик он хоть и
хороший, а не по Танюше. Совсем другой человек ей нужен.
   Поплавский сказал:
   - И тепло же у вас. И уютно, еще уютнее прежнего. У меня дома настоящий
мороз;  я  в  одной  комнате  заперся,  а в  столовой  с  потолка  свесились
сталактиты; у нас водопровод лопнул.
   Эдуард  Львович потер  руками и подумал, что ведь у него тоже  холодно.
Правда, есть  печурка,  но обращаться с ней  очень трудно,  даже если  дрова
наколоты на маленькие кусочки  и положены  рядом. Подумал Эдуард Львович, но
ничего не  сказал: это  не  из ого области  разговор. Главное, есть  у  него
рояль. А ведь у некоторых отобрали. Опять поежился и потер руками.
   Танюша спросила Астафьева:
   - А вы где живете, Алексей Дмитрич?
   -  Я  живу  на  Владимиро-Долгоруковской.  Дом  у  нас  сейчас  заселен
рабочими, а из буржуазных элементов только я  остался. Пока не  трогают, но,
вероятно, выселят и меня. Шумно у нас, a любопытно.
   Вася рассмеялся:
   - Чего же любопытного, когда у вас все отобрали.
   - Ну что же за беда. Да и не все, книги остались.
   - Без полок?
   - Полок осталось мало. Но я их сам сжег: холодновато было.
   - И книги отберут.
   - Может быть, отберут. Я не так уж и огорчусь.
   - А как работать?
   Астафьев улыбнулся, не сразу ответил.
   -- Работать...  Конечно, по-прежнему  работать будет  невозможно,  да и
теперь нельзя. Но ведь... и нужно ли?
   На него смотрела Танюша, и он продолжал:
   -  Философия стала уж  слишком  очевидной роскошью. Как и вообще наука.
Для себя самого - да, а для других - не знаю. Чему учить других, когда жизнь
учит лучше всякого философа?
   Танюша подумала: "Что это он, иронизирует или кокетничает парадоксами?"
Поплавскому стало грустно от таких слов. А старый орнитолог обеспокоился:
   -  Как  же  тогда,  делать-то  что  же, улицу  мести?  Мудрость, веками
накопленная, не может же вдруг в один день стать ненужной.
   Астафьеву очень  не хотелось возражать.  И вообще говорить не хотелось.
Было так уютно  в  старом особнячке, так тепло  и старинно. И так  хорошо от
музыки Эдуарда Львовича и от чая, налитого руками Танюши. Но нужно ответить.
   - Видите, профессор, вот  ваша область,  естествознание, она такая, ну,
безошибочная, что ли.  А философия  ведь даже и  не  наука, хотя  и  зовется
наукой  наук. Ее  рождает  роскошь  жизни .  или усталость  от жизни. Она  -
пирожное. И еще она  - насмешка.  И  еще она - уход. Жизнь же сейчас такова,
что если  от  нее отойдешь на минуту,- она от тебя  уйдет на  дни. Кто хочет
выжить,  тот должен  за  нее  цепляться,  за  жизнь, карабкаться,  других  с
подножки сшибать,- как в трамвае.
   - Тоже и это - философия,- сказал профессор.- Печальная, конечно.
   - Да  нет,  почему  печальная. Просто  подошли мы ближе к природе.  Быт
огрубел и упростился; должно и бытие ему соответствовать.
   Поплавский вставил:
   -  Ну, бытие не грубеет. Бытие, напротив, тоньше  становится. Мы сейчас
глубже чувствуем. Быт идет сам собой, а жизнь духовная...
   - Думаете, сложнее  становится?  А  я не думаю. Обыватель  от усталости
становится немного философом, а философ - обывателем; оба - циники. От этого
бытие не выигрывает.  А  главное - все это не нужно, как прежде  было нужно.
Сейчас  важнее сохранить и развить мускулы, а книги - зачем книги, разве что
популярные брошюры, учебники, пожалуй, сказки - для отдыха.
   И Астафьев улыбнулся так, что  можно было принять его слова за шутку, а
можно и за серьезное.
   Эдуард Львович  обвел всех близорукими глазами и  на редкость уверенным
голосом, картавя, сказал:
   - Хотите ри, я сыграю что-нибудь крассическое?
   Пока  он  играл,  Астафьев смотрел  на  Танюшу,  которая,  стараясь  не
стукнуть ложечкой, мыла чашки. Астафьев думал: кто она такая? С детскими еще
чертами лица - взрослая женщина.
   Танюше шел двадцать первый год. Она была стройна и  красива. Лицо очень
строгое, почти холодное,- хотя  и очень русское. Улыбка,  наоборот, цельная,
несдержанная, согревающая. Когда улыбка сбегала с  лица Танюши, на минуту на
лице оставался румянец и ласково играли глаза. Затем опять рождалась  Диана.
Вечером серые глаза Танюши казались темными и синими. Волосы гладко зачесаны
над большим  лбом. Танюша  была из  породы тех немодных женщин,  которые  не
могут  сделать неизящного  движения  и которым  не  приходится  думать,  как
держать руки или  как наклонить голову. Такой она была на людях, в обществе.
Иною она  была  одна:  глаза раскрывались  шире, на  лбу  появлялась  легкая
складочка, и  Танюша становилась хрупкой и  испуганной девочкой, которая  не
знает, куда ей идти, у чьей двери  постучаться,  у которой на всем свете нет
никого,  кто мог бы указать  и посоветовать. Танюша смотрела в окно и видела
серое  небо; она брала  книгу,  на страницах  которой  не было  ответа.  Она
вздыхала,  и  кофточка казалась ей тесной. Тяжелые волосы оттягивали голову.
Все предметы в комнате, давно знакомые, смотрели на нее равнодушно и слишком
логично. Тогда она шла к  дедушке и прижималась к его  жесткой щеке. Дедушка
гладил ее и думал: "Что будет с моей Танюшей?"
   Эдуард Львович играл сегодня с особой уверенностью и, когда играл, знал
определенно,  что люди растерялись,  а истина  известна только ему,  Эдуарду
Львовичу.  Только  он  обладает  вполне несомненным.  И несомненного  отнять
нельзя. Несомненное -  музыка,  мир  звуков, власть  звуков, композиция.  Он
ударял пальцем по клавише, и клавиша отвечала так, как он хотел и требовал.
   За  окнами падал  снег.  Ни лошади,  ни  пешехода не было  на  Сивцевом
Вражке.
   В  Хамовниках,  в большом доме с освещенными  окнами,  суетились люди в
гимнастерках,  в кожаных куртках, в солдатских  шинелях.  Выходили группами,
садились в автомобили и летели быстрее  нужного. Пока Эдуард Львович  играл,
неуклюжий  солдатский  палец выводил буквы его фамилии и прикладывал печать.
Музыка, композиция несомненны и неотъемлемы. Но рояль - вещь,  которая может
быть отнята с  еще  большей легкостью, чем  отнимают  сейчас жизнь. И притом
рояль очень нужен для рабочего клуба.
   Вписав  в бланк мандата фамилию композитора, тот же палец, уже  гороздо
свободнее  и увереннее, даже  несколько игриво, подписал внизу и собственное
имя с красным росчерком:
   "Андрей Колчагин".
   И поставил печать.

ВЕЩЬ

   Выходная дверь  с треском  захлопнулась, но  с  лестницы еще доносились
голоса, а струны рояля при толчках звучали удивленным баском.
   Комната выходила  во  двор,  и  как  грузили рояль  на подводу,  Эдуард
Львович не видал.
   Однако  один из  реквизиторов  вернулся, постучав, вошел и  утешительно
повторил Эдуарду Львовичу:
   - Значит, вы, гражданин, особенно не  волнуйтесь. Если окажется,  что у
вас исключительное право от учреждения по музыке, тогда обратно получите, не
этот, так  другой. А  против декрета мы не можем, и рабочие клубы  в  высшей
степени нуждаются в музыкальных фортепьянах, всякому мы оставлять фактически
не можем, так что ясное дело. А зря волноваться нечего, никто вас не обидит,
и все идет на нужные потребности страны. Вы  даже должны,  как  образованный
человек, радоваться. А впрочем, можете жаловаться.
   И ушел.
   Хотя Эдуард  Львович ел, пил и спал, как все остальные люди, но от этих
остальных людей он отличался  тем, что как-то  мало замечал,  что он  ест  и
пьет, а спать  он ложится  потому, что играть ночью нельзя,-  спят остальные
люди. Кроме  того, у остальных  людей были еще малопонятные Эдуарду Львовичу
интересы:   семейные,  деловые,  политические.  По  нотам  жизни  своей  они
разыгрывали   опусы,   весьма   чуждые   композитору  и  как-то   не  вполне
подчиняющиеся  контрапункту. Вероятно, все это было нужно, но  уж  во всяком
случае можно  было обойтись и без  этого  при наличии того всеобъемлющего  и
всеисчерпывающего, которое зовется музыкой.
   Это доказано и опытом. Эдуарду Львовичу уже за пятьдесят лет, у него не
было  ни семьи, ни других привязанностей, а  если  и было  что-то подобное в
молодости,  то  теперь  все  это  уже  давно  претворено  в  звуки  и  легко
укладывается в пять строк нотной  бумаги. И уж  конечно,  Эдуард  Львович не
заметил, как он из обыкновенного, как хроматическая гамма,  человека, хотя и
с абсолютным слухом, сделался - гражданином.
   Когда человек, назвавший  Эдуарда Львовича гражданином,  ушел, на  полу
остались пятнышки пыли  в  тех местах,  где раньше были  ножки  рояля, а  от
пятнышек, как колеи на полу, шли к дверям  три светлые  ленты. А на этажерке
ноты, вдруг ставшие ненужными,  в особенности рукописные,  в большой  старой
папке.
   И еще осталась в комнате никому на свете не нужная, старая, подержанная
вещь - сам Эдуард Львович. Вещь постояла среди комнаты, потрогала себя рукой
за  редкие  волосы на  висках и  посадила себя на  стул у стены. Круглый  же
табурет с повышающимся сиденьем стоял пустым среди комнаты, и  сесть на него
было бы теперь как-то странно: неизвестно, куда обратиться лицом, совершенно
безразлично.
   С полчаса вещь просидела так, вполне сознавая важность случившегося, но
путаясь  в деталях, а главное, не понимая, что же нужно  теперь делать.  Был
даже момент, когда вещь улыбнулась и подумала: "Этого же ведь не может быть!
Вероятно, это что-нибудь из той, из их жизни,  не  имеющей отношения. Нельзя
же  предположить,  что  вдруг  действительно кто-то  зачем-то мог  отнять  и
увезти... ну, почти что... то есть не почти что, а именно... душу,- взять ее
и  увезти  на   подводе?  Ведь  невозможно  же  без  инструмента  не  только
обработать, но  и  наметить  в главных  чертах  симфонию или даже  небольшой
романс, и вообще - ну ведь нельзя же жить на свете  без  инструмента, как же
это так? Что же тогда останется?"
   Это было настолько нелепо и  похоже на шутку, настолько невероятно, что
вещь,  сидевшая на  стуле  у  стенки, попробовала  улыбнуться; затем она  на
минуту закрыла глаза. Немедленно же три светлые ленточки на полу исчезли, на
пятнышки пыли  встали ножки рояля,  и все вернулось. Открыв же глаза  снова,
вещь опять увидала и пятнышки и полоски к выходной двери.
   И вот тут из дальнего уголка памяти, из старой нотной тетрадки, где все
записи  пожелтели  и  полустерлись, позабытым  мотивчиком внезапно выглянула
мысль,  что подобный  случай  уже был  однажды. И подробности:  тоже вынесли
предмет, вроде ящика, и  тоже  на его месте осталась незаполненная  пустота.
Ящик поменьше и полегче, узкий. Ящик был гробом, а лежала в нем мать Эдуарда
Львовича, сожитель всей его жизни, почти до самых седых его волос.
   Но была и разница. Какая же была разница?
   Во-первых, тогда  Эдуард Львович вышел из комнаты вслед за ящиком и шел
за ним по улице,  до могилы. Ящик  опустили в  землю. Потом... потом  Эдуард
Львович  вернулся  домой,  и  квартира (тогда  у  него была своя,  никем  не
оспариваемая квартира) показалась ему пустой.  И вот тут... произошло что-то
примиряющее,  утешит... ну  да.  Он сел за  рояль и  стал играть. И играл до
сумерек.  И,  играя,  забыл о  потере.  И  каждый  раз,  как  он  чувствовал
наступившую в жизни пустоту,- он заполнял ее звуками рояля.
   А  теперь?  И вот  тут  мысль мучительно  путалась и терялась. Разумный
Эдуард Львович  исчезал,  а на стуле  оказывалась ненужная  вещь,  старая  и
выцветшая, называющаяся гражданином.
   Экономическая печурка потухла,  и ноги Эдуарда Львовича стали  зябнуть.
Сначала он хотел снова затопить печурку, но