как вчера
окончилось?  А долго сидели? Так. Так-так. Вы думаете, выйдет что-нибудь? Ну
что  ж, хорошо. Да.  Значит  - не раньше послезавтра? Хорошо, я позвоню. Ну,
пока... Постойте,  что-то я хотел вас  спросить... Да, вы  не можете ли дать
мне  одну  справочку, тут ко  мне все пристают  родные одного арестованного,
сейчас разыщу фамилию.  А?  Да нет, кажется, ерундовское  дело, просто - зря
взяли, но уж очень надоедают мне. Фамилия его...
   Ответа  на  справку пришлось  ждать с полчаса. По характеру  ответ  был
неутешителен.
   - Определенно  ничего, но  очень  сильные  подозрения. Дело  у товарища
Брикмана, а он любит подержать.
   - А если похлопотать за него? - спросил Протасов.
   - Помогает иногда. Ты его лично знаешь?
   - Лично не знаю, но есть общие знакомые. Одна девушка о нем хлопочет.
   - Кто такая?
   Протасов подумал и назвал Танюшу. Приятелю своему он доверял.
   - Она не родственница профессора?
   - Внучка.
   - Ну что ж, это хорошо. Профессор - человек известный, уважаемый. А сам
он не мог бы?
   - Сам он слишком стар.
   - Так тебе что же, Протасов, рекомендацию для нее дать?
   - Да, если можно.
   - Ладно. Ты за нее ручаешься?
   - Ну, конечно.
   - Нет, я так только.  Всяко бывает. Ты что, влюблен в нее? Хорошенькая?
А к кому же рекомендацию? Я могу вот только к этому типу, которому звонил. С
ним я хорош, с другими хуже.
   - А он кто?
   Приятель  назвал фамилию достаточно крупного "типа", чтобы слыхал о нем
и  Протасов. Это было не то лицо,  разговора с которым добивалась Танюша, но
приятель  Протасова,  услыхав,  к  кому   она  добивается  пропуска,  только
рассмеялся.
   -  Э,  нет,  батенька,  к нему бесполезно совершенно. И  бесполезно,  и
попасть мудрено, он к себе не подпускает. Да он и слушать не станет. Мой тип
ближе к маленьким делам. Только вот что... между  нами говоря... человек  он
не первосортный, попросту говоря - дрянь порядочная.  Но он сейчас в силе. С
ним все-таки  нужно осторожнее,  зря не болтать.  Ты предупреди  ее,  девицу
свою.
   - Ты с ним дружен?
   - С ним? Я его  знаю давно, еще по ссылке.  Дружбы нет, а так - ничего,
часто видимся. Я ведь сам  не  коммунист  и политикой не занимаюсь, а только
заседаю в разных коллегиях. А ты,  Протасов, право же,  напрасно не служишь.
Ведь люди  сейчас  действительно  нужны, а  то  порядочных людей  совсем  не
остается. А ты работник отличный.
   - За то меня, вероятно, и выгнали с фабрики.
   -  Разве выгнали? Ну,  это случайность,  это  ведь  так, зря, всех  без
разбору инженеров  выгоняли.  Хочешь, я тебя  устрою?  Ты  сейчас  нигде  не
служишь?
   Протасов  назвал учреждение, не имевшее  отношения ни  к технике, ни  к
горному делу. Там он больше числился, чем действительно работал.
   - Черт знает, какая ерунда. Там ведь делать нечего.
   -  Я  там ничего  и не делаю.  Только иногда  захожу  получить  пакетик
дрожжей да баночку патоки.
   -- Ерунда, я тебя устрою по инженерной части.
   Протасов подумал.
   - Что ж, я бы  работать хотел.  Только мало верю в теперешнюю работу. А
зря не хочется.
   - Сейчас, конечно, работать плохо. Но понемножку наладится.
   - Кто наладит-то?
   - Кто? А ты  и  наладишь. Ты, я, другие, одним словом - настоящие люди.
Пока  верховодят дураки и мальчишки,  потому дело  и  не  идет.  Но подожди,
придет время, все поуспокоится и встанет на рельсы. Не сразу, Протасов.
   - Я знаю. Но к тому времени ни одной машины целой не останется.
   - Новые машины заведем.
   - Средств на это не будет.
   -  И средства добудем. Экий  ты  пессимист, Протасов. Что ж, по-твоему,
Россия погибнет, что ли?
   - Может и погибнуть.
   - Нет, милый, это - нет. Это только сейчас так кажется, от усталости. Я
сам человек  без  иллюзий  и  отлично знаю  нынешних правителей и одно скажу
тебе: нет, Россия не  погибнет, не такова страна. И  ты, Протасов, в это  не
веришь, только так говоришь.
   Они  расстались дружески,  и Протасов унес  рекомендательное письмо для
Танюши.
   "В сущности он - хороший парень,-  думал Протасов.- Россия, конечно, не
погибнет, и работать для этого, конечно, нужно. Но шутливо врать по телефону
и  амикошонствовать со всякой дрянью,-  это не всякому подходит. Но и судить
его строго нельзя:  веди он себя иначе - не  мог  бы пособить в трудном деле
так  просто и  легко.  А работать,  конечно, нужно. Только бы немножко стало
дышать полегче; и дураков стало бы поменьше".

ВОЛЧЬИ КРУГИ

   Это удивительно, до чего волки перестали бояться!
   Была  зима многоснежная,  и на пути от леса до  деревни волк много  раз
глубоко завязил задние ноги. Луна освещала за ним черную дорожку  следов, не
прямую  к  деревне,  а легкой  дугой,  с  загибом к перелеску,  точно  волка
невольно тянуло туда, к тени.
   Через мост была дорога наезженная, хотя и  моста сейчас, зимой, не было
видно; снег  засыпал речку  с верхом, сровняв берега с полями. Только прутья
ивняка отчерняли русло.
   У края проезжей  дороги  волк  присел  и  глухо  повыл  баском.  Собаки
ответили - далеко и нехотя. И волк побежал вперед боком, подтянув хвост.
   Вторая от края изба колчагинская, отца Андрея и Дуняши. Изба большая. В
левой половине, где палисадник, жила  с мужем старшая Дуняшина сестра. У них
ребенок.
   Волки перестали бояться  потому, что убыло в  деревне мужчин - каких на
войне убили, а  какие  позастряли  в городах. И  пороху  не было стрелять по
волкам; больше теперь по людям стреляли. И собак стало кормить труднее.
   Мать Дуняши  была еще молода,  сорок пять лет. Ее звали Анной; и сестру
тоже  звали  Анютой. Жили бедно. И когда приехала из города Дуняша - хоть  и
привезла  разного добра  и  немного денег,- все  же прибавилась семье лишняя
тягость. Об Андрее ни слуху ни духу.
   Колчагинскую  собаку звали  Прыска;  дал  ей  кто-то  такое  непонятное
название. Прыска была  старовата, грязнотела, ростом невелика. Волков  чуяла
плохо,- а впрочем, что ей стеречь? Овцы заперты,  корова в стойле, сейчас за
стеной  у  стариков. Стеречь  нечего  -  разве  из  солидарности  с  другими
собаками. Прыска жалась к теплой стене  и старалась спать. Хотя главный сон,
конечно, днем в избе.
   Что все на запоре  - знал отлично и волк.  Но что же делать? Его тянуло
на  деревню, потому что в  деревне  пахло  хлевом  и овчарней. Он был тощ  и
голоден, ужасно голоден. Могли быть в помойках  мерзлые кишки или кости. Или
просто хоть  подышать сытым воздухом. К избам он подошел с огорода, а не  по
дороге. И ни одна собака не тявкнула - все спят.
   Выправил  ноздри,  потянул воздух. Морда у волка  заиндевела.  Поплелся
туда, где помойка. Там было много собачьих следов,- тоже и собакам голодно.
   Где  собаки  рыли  поверху,  там волк врывался зубом  глубже, помогая и
когтями.  Но  только  начал  - залаяла Прыска,  за ней залилась  вся собачья
деревня.
   Прыска,  как  заправило,  и визжала, и  подвывала,  бегая по двору  и с
налета  прыгая на крыльцо. Металась,  боялась, пугала, дрожа и негодуя,  что
пришел волк. Но выбежать прямо на волка... ну куда же ей,  Прыске, на волка!
Шарахалась о дверь и выла до хрипоты.
   Никто  в  деревне  не пошевелился;  на  минуту проснулись, знали: волки
близко. Да ведь это каждую ночь. Чего на них смотреть? Все заперто.
   Волк бежал от помойки к помойке, царапал, грыз. В одном месте донюхался
до овчарни, прямо под собачьим лаем. Из овчарни так и тянуло теплой овцой, и
бежала у волка слюна, замерзая в сосульку.
   Ухо болело от собачьего лая. А деревня спит.
   Спит деревня.
   Обежал вокруг нее, от помойки к помойке, от избы к избе,  волчий голод.
Два  полных  круга описал волк  окрест  деревни.  Ядовитой  голодной  слюной
закапал свой след.
   Когда выбежал за околицу,  сел, облизался, завыл на деревню: проклял ее
за свой голод!
   Ежилась и жалась от его проклятий Прыска у  колчагинской избы.  Люди не
поняли. Прыска поняла волчье проклятье.
   Что-то будет!
   Был среди деревни шест. На шесте под  скворечной крышей колокол. Вот бы
в  этот колокол ударить, чтобы все знали:  проклял деревню волк, на голод ее
проклял - на  то,  чтобы и  людям  рыться в  своих помойках, загрызать своих
собак.
   Чтобы и их тянул овечий навоз теплом и сытостью.
   Чтобы выли на луну по-волчьи и желали друг другу напастей.
   И пугались бы тени своей, поджимая хвосты, и сами стали бы тенями.
   Чтобы нечего им было держать под  замками, прятать от волчьего голода,-
и да будет пуще волчьего голод человечий!
   Пусть бы вызванивал колокол на грядущую тоску, а люди в страхе метались
и щелкали зубами, источающими голодную слюну.
   Улыбалась  луна,  слушая  волчье проклятье  деревне.  Не верила. Или  и
верила, да не страдала ни за волка, ни за людей.
   И  когда увидал волк зайчонка, скоро-скоро  прыгавшего от огородов, где
были  кочерыжки,-  сразу помолодел  волк  и пустился  вдогонку.  Заяц прыгал
легко,  прямо по насту,  волк  грузно, проваливаясь, закусывая мокрый  язык.
Догадался, обежал дугой к лесу, чтобы зайцу перебить дорогу.
   Жрал его  заранее глазами, подвизгивал  от страсти,  пугал  свою жертву
огнем глаз.
   Огибая  дуги,  доскакали до опушки.  И был момент, когда желтыми зубами
едва не тяпнул волк куцый заячий хвост.  Но спрятался заяц в кусты: и видно,
а не  достать. А когда  волк, высоко задрав  голову, чтобы  смотреть  поверх
сучьев,  засыпанных снегом, стал  наступать на  заячье  прикрытие,-  прыснул
беляк совсем  незаметно  и, поддавая  задом, юркнул  в лес дальше. Теперь уж
кончено, не догнать.
   И побрел волк вглубь, безо всякой больше надежды, до  логова,-  заспать
голод голодной дремой и снами об овечьем тепле и человечьей жадности.
   Было утро. В деревне вставали. Прыска повиляла хвостом и протискалась в
избу - прикорнуть в тепле.
   Кончена служба - собачья служба.
   Прошла ночь. Пришел день.

ДРУЗЬЯ ЮНОСТИ

   Сердце Васи сильно билось, когда, свернув на Сивцев Вражек,  он подошел
к очень знакомой двери особнячка и постучал.
   Вася  был  в  полушубке,  в  валенках  с красным  рисунком  -  вероятно
казанской  работы,- в  шарфе  и теплой шапке  с  наушниками.  После  тифа он
пролежал в  постели  еще  почти месяц,  так  как доктор  боялся  осложнений.
Танюша,  когда  острый период его  болезни кончился,  стала навещать гораздо
реже. Ей  приходилось трудно: несла на себе хозяйство, стряпала,  мыла, иной
раз  продавала разные мелочи на Смоленском, а по  вечерам и в праздники днем
выступала часто в концертах. При
   общем обеднении рабочие клубы стали  платить артистам меньше, и достать
урок в такое время было невозможно,  особенно зимой, когда и учебных занятий
почти нигде  не  было: школьные  помещения не  отапливались, а  дети и юноши
заняты были, как и взрослые, добыванием хлеба.
   И было  еще одно: как-то не о чем  стало Васе говорить с Танюшей.  Она,
приходя, пробовала рассказывать ему слухи о событиях,- но  и события и слухи
были так печальны и так путаны, что  никак не могли служить развлечением для
больного. Иногда заходила она одна, иногда приходил с  нею, а  чаще случайно
встречался у Васи Протасов. И ежедневно, как  и прежде,  приходила Аленушка,
хотя Васе  сиделка, собственно говоря, уже не требовалась. Но Аленушка могла
поддержать  только  разговор о дороговизне. Какая-то  неловкость  была между
Васей и Танюшей, что-то недосказанное,- и оба  хорошо знали, что именно было
недоговорено. И визиты Танюши стали редкими.
   С постели Вася встал, когда  улицы московские  давно уже  покрыты  были
снегом, которого счищать было некому. Лежали изрытые копытами и приглаженные
полозьями  сугробы, под которыми  скрылись и  тротуары.  В иных местах  снег
подгребали  и складывали в вал, чтобы очистить тропочку у ворот и подъездов.
У особнячка на  Сивцевом Вражке чистить было некому, так как дворник Николай
поздней осенью ушел в деревню.
   - Что  же  я здесь, только в тягость! Ужо,  может,  полегчает  жизнь  к
весне, а то к будущему году вернусь. Не вечно же так будет.
   Сторожку  его  разобрали  на  дрова. Давно,  еще  при нем  же, пришлось
пустить на топливо и баню. Зато были дрова на зиму.
   В первый раз пришел сегодня Вася на Сивцев Вражек,- хотя выходить начал
еще за неделю. Все откладывал. Сначала думал зайти так, чтобы застать только
старого  орнитолога.  Потом  решил,  что  все  равно,- когда-нибудь надо  же
решиться увидать и Таню у нее дома, в знакомой обстановке. Ведь, собственно,
ничего не случилось! Все вышло так, как и должно было.
   Он застал Танюшу одну. Профессор пошел прогуляться, захватив и портфель
с книгами.
   Танюша обрадовалась приходу Васи, но и смутилась. Видела, что Васе  как
будто не по  себе, что держится он, словно  бы  вошел в  чужой  дом, а не  в
знакомый с юности. И знала Танюша, что причина в ней. Но разве она виновата!
Разве что-нибудь обещала Васе?
   Он думал,  что  заговорить с Танюшей, хоть  немного с  ней объясниться,
будет трудно, и боялся разговора. А чувствовал, что нужно. Нужно ей сказать,
что он, Вася, все понимает, и что он, Вася, желает ей всякого счастья. Тогда
легче будет встречаться и попросту, по-прежнему; ну хоть и не по-прежнему, и
все же  по-дружески беседовать. Чтобы  неловкость эту  изжить. Оказалось все
легче, и вышел разговор случайно.
   - А кто у вас теперь наверху живет, в вашей комнате?
   - Наверху  пока  никого. Дуняша уехала -  а ведь ее брат, комиссар, еще
раньше  исчез,- и про  комнаты как-то  забыли и на учет  их не  взяли. Так и
пустуют. Но, может быть, скоро туда переедут.
   - Знакомые или так?
   - Знакомые. Может быть - хотя  не  наверное - переедет Петр Павлович. У
него, правда, есть квартира, и даже с ванной, но сейчас все равно вода везде
замерзла, так что ванная ни к чему... Ему предложил дедушка...
   Танюша  долго  объясняла,  почему  Протасову  было  удобнее  переменить
квартиру - и к службе гораздо ближе, и их комнаты спаслись бы от реквизиции,
так как имеет право на дополнительную комнату для занятий,- но почувствовала
Танюша, что объяснять этого не нужно, да Вася и не слушает.
   И немного сидели молча.
   Потом Вася вдруг спросил:
   - Вы за него замуж выйдете?
   Она как  будто не  удивилась вопросу,  как  будто ждала. И, не повернув
головы, сказала:
   - Я не знаю. Мне Петр Павлович нравится, мы очень подружились...
   И прибавила тем же тоном:
   - Вы не одобряете, Вася?
   Потом взглянула на  Васю. Он сидел неподвижно, смотрел на  свет окна, а
глаза его были полны слез.
   - Вася, ну неужели же вы... неужели вы плачете, Вася?
   Вася, не сводя глаз с окна, шарил руками и искал платок,- а  платок-то,
как нарочно, забыл взять.
   - Ну можно ли так, Вася!
   Он, отвернувшись, дрожащим, каким-то детским голосом сказал:
   -  Ничего,  это  я,  знаете,  Танюша,  от  болезни  стал  такой  ужасно
слабовый... то есть слабенький...
   И, сказав нечаянно смешное слово, Вася сразу разрыдался.
   Танюша утешала его, как мать ребенка. Вытерла  своим платком его слезы,
гладила  по коротко остриженной круглой  голове, придерживала лоб,  когда он
прижался к ее руке,- в первый  раз в жизни так прижался! Может быть, сколько
раньше мечтал об этом,- а вот когда стало оно доступным!
   Теперь Вася просто  не знал, как  поднять голову. Было очень  стыдно за
слабость свою, и еще непременно нужно было вытереть  нос, а нечем. Но дело в
том, что действительно он очень ослабел после болезни, оттого так и вышло.
   -  Вам,  Вася,  нужно  поправляться,  окрепнуть  хорошенько.  Вы  очень
исхудали.
   - Да, простите меня, Танюша, за эту глупость.
   - Ну что вы, Вася.
   -  Я,  Танюша, все  равно и раньше  все знал,  догадался, конечно...  А
только... Но я вам всякого счастья желаю. Я потому и пришел, чтобы сказать.
   -  Спасибо, Вася, я знаю.  Ведь вы  мой  милый друг, всегда,  с  самого
детства. Только давайте теперь о чем-нибудь другом.
   - Давайте, все равно. Я у вас этот платок возьму, можно? Потом выстираю
и отдам,- поспешно прибавил он.- Профессор  скоро  вернется? Жаль, что я его
не застал.
   - Вы посидите у нас?
   - Долго не могу, нужно домой.
   - Кто-нибудь придет к вам?
   Спросила "кто-нибудь",  а сама знала, что прийти  к  Васе  может только
Аленушка, которая  всегда  приходит.  И искала - не будет ли на Васином лице
нового смущения. Но он совсем просто ответил:
   - Придет Елена Ивановна, она ведь каждый день приходит.
   - Какая она милая и заботливая. Это она вас выходила, Вася, без нее вам
было бы плохо.
   - Да, конечно. Она замечательная. И,  главное, все это так бескорыстно,
а ведь ей самой жить нелегко. Сколько она на меня времени потратила.
   Танюша про себя улыбнулась.
   - Вы, Вася, вероятно, очень привыкли к Аленушке за время болезни?
   Вася ответил: "Да, еще бы!" - и подумал: "Вот это она, Танюша, напрасно
говорит!" Понял, что Танюше очень удобно, чтобы он, Вася, привык к  Аленушке
и  чтобы  была  ему Аленушка нужна и впредь.  Ей, Танюше, будет тогда как-то
свободнее,- хотя ведь  он ничем  ее стеснить не может и не  хочет. Пусть она
любит Протасова и пусть  замуж за  него выходит.  Что разревелся  Вася,  как
гимназист,  это, конечно, глупо и смешно. А  говорить сейчас же про Аленушку
совсем было не нужно,- точно в утешенье.
   И  еще  Вася  почувствовал,  что  ему  за  Аленушку  обидно.  Ведь  она
действительно  его  выходила и  до сих пор  не  перестает  о нем заботиться.
Конечно,  она  не  такая,  как  Танюша,  а   гораздо  проще,-  и   не  очень
образованная, и когда смеется,  то чабавно  всхлипывает  носом. Но  зато она
сердечная и очень добрая, с ней легко. Зачем же намекать, что вот, мол, есть
у Васи утешенье в том, что Танюша его не любит и выйдет замуж за Протасова.
   И Вася сказал:
   - Елена Ивановна  человек  простой и  отлично  ко  мне относится. Я  ее
глубоко  уважаю.  И  она  много  в  жизни  испытала  тяжелого.  Я перед  ней
неоплатный должник.
   Танюша поняла, что Вася  должен  так  сказать.  И в  то же время Танюша
по-своему, по-женски,  подумала: "Ну, ничего, Вася как-нибудь расплатится  с
Аленушкой".
   И ей стало весело.

   Профессор вернулся усталым, но очень  довольным. Во-первых, день хоть и
холодный,  но  солнечный и приятный. Во-вторых,  в Лавке писателей,  куда он
отнес   книги,   показали   ему   дошедший    случайно   номер   английского
орнитологического журнала за прошлый год. И там оказалась перепечатка из его
книги о перелете  птиц, и  несколько строчек, почтительных и по-иностранному
любезных,  было  посвящено  автору  книги,  "известному  русскому  ученому и
неустанному изучателю жизни пернатых".
   В  прежнее  время такие  строки о себе  профессор читал  часто,  не без
удовольствия,  но  спокойно.  Сейчас,  в   такое  тяжелое  время,  в  полной
заброшенности  и  оторванности  от  европейской  ученой  среды,-  сейчас  он
по-настоящему  растрогался. И пока шел домой по Тверскому бульвару, прижимая
портфель с номером  журнала, преподнесенным  ему  на память, чувствовал, как
сначала глаза теплеют, а потом на реснице холодит льдинка. Было и совестно и
очень хорошо на душе.
   "Все же там старика не забывают!"
   Думал:
   "Вот быть бы помоложе, дождаться легких  дней,- и прокатиться с Танюшей
за  границу,  в  Париж,   в   Лондон.  Можно  бы   даже   сделать  доклад  в
орнитологическом обществе по-английски".
   Вспомнил  с беспокойством: "А вот  сюртука-то  и  нет! Пришлось  сюртук
выменять  на картофель.  Фрак  остался,  фрак не меняют, потому  что у  него
фалды:  никак его не переделаешь на простую нужную одежду.  Но в  Англии как
раз во  фраке и нужно, если вечером".  И еще подумал:  "Вот бы издать книгу;
вчерне она совсем готова, только переписать. Работал  над ней  больше десяти
лет.  Но сейчас издать и думать нельзя. Сейчас  вот  только  мальчики издают
стихи,  как-то  умудряются. И  названья  книжкам  придумывают  удивительные:
"Лошадь  как  лошадь"*,-  Бог  знает,  что  это  значит,  разве  что  просто
озорство".

   *    "Лошадь    как   лошадь"   -   назван