люди  у двери. Все равно - в холодном  сарае или в
блестящей  огнями зале,  знатокам или  солдатам. Как это  странно и  как это
прекрасно!
   Играла напряженно, так как пальцы скользили по заиндевевшим клавишам. И
чувствовала, как в старых ботинках  стынут пальцы ног на педалях. И все-таки
она играла.
   Кончила и не знала, нужно ли  играть  еще.  Пальцы страшно очябли  и не
отогревались дыханьем... Обернулась с виноватой улыбкой и  увидела, как все,
в молчаньи, смотрят на  нее  глазами добрыми, смешными, пораженными. У двери
уже толпа, а первые,  подвинувшись ближе, молчат, ждут. Кажется - нужно  еще
играть  им?  От озноба в  пальцах -  слезы  проступают  на глазах.  Но  если
нужно...
   -- Очень спасибо вам, товарищ Татьяна Михайловна. Вот отлично  играете!
Конечно,- не место здесь.
   Другие заметили:
   -- Покорнейше благодарим. Вот это уж музыка настоящая.
   Дуняша помогла:
   -  Руки-то,  чать,  замерзли совсем. Вон  тут  какой  мороз.  У меня  в
валенках ноги окоченели.
   Человек в кожаной куртке подошел:
   -  Обязательно  просим,  товарищ,  в  клубе  нашем  поиграть.  Мы  клуб
открываем   и   инструмент   поставим.   Обязательно   просим.  Чем   можем,
отблагодарим, пайком там каким, все как полагается.
   -- Да,  да, я  сыграю,-  растерянно отвечала  Танюша.-  Сколько хотите.
Только бы этот рояль отвезли.
   Колчагин опять авторитетно заявил:
   - Как сказано. Либо нынче  же,  либо завтра, как грузовик будет. Приказ
готов, дело за подводой. Раз сказано - не беспокойтесь.
   Из  склада  вышли втроем.  У  ворот  все  прощались  с  Танюшей,  опять
благодарили, и она думала: "Какие  они хорошие! Я, кажется, плохо играла. Но
какие они  хорошие. Они удивительно слушали. И вообще все так хорошо! Только
бы вернули, только бы вернули".
   К  особнячку  в  Сивцевом  Вражке,  лихо громыхая,  подкатил  по  снегу
комендантский автомобиль. Вышли Танюша и Дуняша.
   - Так ты уж, Андрюша, позаботься.
   - Сказал, значит, будет.  Счастливо оставаться,  Татьяна  Михайловна! В
случае чего - вы уж прямо ко мне.
   Вышедшему из ворот дворнику козырнул с приветливой важностью:
   -- Товарищу Николаю!
   И шоферу:
   - Обратно в совдеп поедем.
   Дворник Николай посмотрел вслед машине, покачал головой,  пробурчал про
себя:
   -- Вот оно, новое начальство. Дунькин братан, дизинтир. Дела-а!

ПЕРВЫЙ ПОЦЕЛУЙ

   - Никого не было, Дуняша?
   - Был товарищ один, вас спрашивал.
   - Какой товарищ?
   - Солдат. Пожилой уже. Велел сказать  - Григорий,  с Бронной  улицы.  И
чтобы вы зашли к им.
   Танюша  очень  давно  не  навещала  Стольникова;  она бы навестила,  но
чувствовала она, что ее посещения  радости Обрубку не дают, скорее напротив,
как-то  волнуют его. И  она  не  забыла,-  и он,  конечно,  помнит  сцену  с
бронзовым шариком. Бедный, ему тяжело видеть ее, здоровую девушку, с которой
он  когда-то танцевал. После  той  странной  сцены она  была  у  Стольникова
несколько раз, но всегда с кем-нибудь, чаще с  Васей  Болтановским,  который
удивительно умел быть простым, приветливым и даже веселым. С ним легче.
   Теперь Танюша пошла одна. Не случилось ли чего-нибудь с больным, что ее
вызывает Григорий?
   Оказалось, что Стольников  сам  послал  Григория к  Танюше и  просил ее
прийти.
   Он был сегодня прост, только как бы смущен.
   - Очень по вас соскучился, решил побеспокоить. Я все один.
   - Ну,  конечно, Александр Игнатьевич. Я и сама зашла бы, но я не знала,
хотите ли вы видеть... У Стольникова засмеялись глаза:
   - Ведь вас, Танюша, всегда  хорошо,  только сам  я не  всегда в хорошем
состоянии, чтобы принимать гостей. А вот сегодня ничего, дышу.
   Она все-таки не знала, о чем говорить.
   - Книг вам нужно принести? Я захватила с собой, но  не знаю,  интересно
ли вам это.
   Он поблагодарил, потом сказал:
   - Вы меня не занимайте разговором, Танюша. Мне просто посмотреть на вас
хотелось. Вот  вы какая растете, красивая, славная. Только вот время  сейчас
тяжелое.
   Она  рассказала  про  разные  домашние заботы,  про  то, как  у Эдуарда
Львовича реквизировали рояль, как бедный  едва не помешался, как она  была с
Дуняшей в  Совдепе, где комендантом служит Дуняшин брат. Старалась не терять
нити рассказа и все время видела глаза  Стольникова, сегодня такие простые и
ласковые,  не отрывавшиеся  от  ее  лица.  И  Танюша  даже  увлеклась своими
рассказами.
   Иногда  входил  Григорий  и тоже  смотрел на  нее ласково.  Ее он давно
одобрил: навещает инвалида, все же легче ему. Настоящая и хорошая барышня.
   В паузе Стольников сказал:
   - Я вам письмо писал, Танюша, длинное. Не послал, потому что теперь  не
надо. В письме рассказывал  про себя  больше. Кому-нибудь рассказать  нужно,
кому же? Вам легче, и поняли бы меня лучше.
   Танюша молчала.
   - Я там писал про свои ощущения. Мир  для меня сейчас совсем особенный,
не как  для других. Как бы  посторонний  мир.  Иной раз злобствую сильно,  а
иногда примиряюсь. Иначе  бы жить уж совсем, совсем невозможно. Вот  и писал
вам. И  о  себе  -  это  по  слабости своей,  конечно,-  и  о  вас.  Как  бы
благословляя вас на жизнь. Ведь это ничего, Танюша?
   - Ну, господи, конечно же.
   - Вот. Вы не смущайтесь, я вам скажу... я вас очень люблю, так, знаете,
по-хорошему. Ведь и букашке,  то есть, как бы это сказать,  ведь и такому...
ну...  не совсем человеку, вот как мне, тоже хочется чувствовать, что-нибудь
в сердце своем ласкать. Я ваше имя ласкаю,  Танюша. Вы  простите. Это я себе
для прицепки к жизни придумал.
   Оба помолчали, потом он опять продолжал:
   - Да...  По  старым воспоминаниям.  Я  не очень воспоминаний  чуждаюсь.
Кусочками прошлого все же можно иногда жить...
   Какой  сегодня  необыкновенный Стольников. И  как он может говорить так
просто. И как это странно.
   -  Вот.  И  знаете, Танюша... какое у  вас имя славное... знаете, может
быть, мир-то  человеческий,  все  эти  события, и личные  радости,  и всякие
горести,- все  это  слишком  переоценено, а в сущности,  все это сводится  к
немногому. Ну, ко сну, например. Сон - счастье, и всем равно доступен. Или к
радостной минуте полного освобождения - к смерти.
   - Не нужно, Александр Игнатьевич.
   -  Ах,  нет, Танюша, я  ведь не  о  печальном. Это так,  философски. Не
подумайте, что  я  хочу  плакаться  на  судьбу мою... поистине горемычную. Я
совсем о другом сейчас. Только объяснить это нелегко.
   Он долго искал слов. Потом вдруг вскинул на Танюшу большие свои глаза и
со смущением мальчика, деланно и шутливым тоном сказал:
   - Да-с... И решил я вас попросить о неприятной помощи мне в моих думах;
даже правильнее, о помощи моей жизни, поскольку, конечно, я живу. Сделаете?
   - Скажите, я все сделаю, только я не знаю...
   -  Танюша,  вот  что...  вообще-то   это  не  сложно,  только  немножко
оригинально...  Ну, я  путаюсь  от  смущения...  Вот что. Вы  сейчас пойдете
домой,  вам,  верно,  и  пора.   А  только  вы  меня,  как  уходить  будете,
по-це-луй-те.
   И, задрожав, прибавил:
   - Вот она, жертва ваша. За все мое, что я пережил.
   У  Танюши  похолодело  сердце.  На  минуту почувствовала  непереносимый
страх, хуже,  чем тогда, с бронзовым шариком.  Обрубок сидел, закрыв глаза и
запрокинув голову.
   Она встала, подошла и со смешанным чувством ужаса и бесконечной жалости
обняла рукой голову Стольникова, наклонилась и приблизила  к его губам свои.
Он  открыл глаза,  в такой  близи ставшие  огромными.  Тогда  она, дрожа  от
волнения,   холодными   губами  поцеловала  сухие,  горячие   губы  Обрубка,
затаившего дыхание, не ответившего ей ни единым движением. Он замер, и  лицо
его было нездешним.
   Танюша отступила на шаг, потом отошла к двери, сказала едва слышно:
   - Прощайте.
   Он не шелохнулся, не открыл глаз, не ответил. Танюша вышла.
   Это  был первый  поцелуй  Танюши, первый  ее  поцелуй  был дан мужчине,
которого нельзя было назвать ни мужчиной, ни человеком.

"ИРА"

   Григорий с утра ушел стать  в очередь за крупой. Обрубок сидел в  своем
передвижном кресле у стола.  Посередине стола,  как всегда, лежал  бронзовый
шарик. В открытое окно доносился стук колес и визгливый голос женщины:
   - Я с ночи стояла, а как подошла,- закрыли. Все, говорят, вышло, раньше
завтра не будет.
   Другой голос отвечал:
   - Что же это делается, Господи.
   Комната  Стольникова  была  во  втором этаже.  Когда  Григорий  вывозил
Обрубка на прогулку, он  сначала  спускал по  лестнице  кресло,  затем,  как
ребенка, сносил Обрубка на руках.
   Была весна. Беззаботны были - и то на вид - только воробьи и ласточки.
   Бронзовый шарик  лежал неподвижно. Неподвижны были и глаза Обрубка,  на
него устремленные,- стальные серые глаза.
   Бронзовый шарик мал и ничтожен. Но  вокруг  него образовались круги,  и
первый  круг захватил  бытие Обрубка,  печальное  и нечеловеческое  бытие. И
дальше шли  круги,  все шире. В  одном вмещалась Москва,  в другом Россия, в
третьем земля, а дальше - бесконечность. В пределах  вечности ничтожно  было
бытие Обрубка, незаметное, несуществующее, как математическая точка; но  оно
было центром, блестящим, слепящим глаз; от  него  исходили  лучи  и освещали
весь мир страшным смыслом и значением.
   Обрубок порвал  нить  взора  и  закинул  голову.  Вместо неба - грязный
потолок  с  желтым подтеком  над  окном. Беззвездно и пусто в душе,-  нельзя
питать ее обманом. Нет руки, чтобы смахнуть замутившую  глаза  влагу. Во имя
чего он должен был испытать это? Какой мечтой жить остатку  человека? Откуда
взять силы? Зачем?
   Стиснув зубы, он мычал:
   - Убей меня, Григорий! Раб, убей господина!
   Григорий стоял в очереди за горстью крупы и шестью кусками сахара.
   Обрубок остатком ноги навалился  на плоский рычаг, им  изобретенный,  и
кресло слегка откатилось назад. Вот и все, что ему доступно. Бронзовый шарик
отдалился и  потускнел.  Круг  сузился до пределов личной,  никому не нужной
жизни Обрубка. На улице женщина крикнула:
   -- Наделали дел. Как теперича без хлеба?
   Отвечал грубый голос:
   - Ладно, не сдохнешь. А и сдохнешь - не потеря.
   Обрубок  снова  навалился на рычаг и подкатил  кресло к окну. Грудь его
была  на уровне  подоконника. В доме напротив были открыты  окна;  на  одном
грудой были навалены подушки и одеяла, в пятнах, давно не стиранные.
   Он видел только полоску неба,  заслоненного этажами дома. По небу плыло
облако,  а глубина была синей  и прекрасной. Была  весна, кому-то  нужная, к
кому-то  ласковая.  Острым клинышком  прорезала небо ласточка  и  юркнула  в
гнездо.
   Тогда  культяпкой  руки  он  уперся  в  подоконник,  напряг  мускулы  и
отделился  от  кресла. Был  как ребенок, которому  хочется вскарабкаться  на
стул. Там, за окном, больше простора.  Уперся  подбородком в холодную доску,
сильной шеей поднял неповоротливое тело и замер так. Если кресло откатится -
он упадет на пол. Но кресло стояло боком, прочно.
   Так, помогая себе движением челюсти,  добрался  до планки, сдерживавшей
раму, и  впился зубами. Положить грудь на  подоконник,- вот все,  что  нужно
было  Обрубку.  Ребро подоконника больно  давило  грудь,  но  он выдержал  и
последним напряжением  перевалил на доску все  тело. От движения его  кресло
откатилось и упал плед, которым Григорий подвертывал остатки ног Обрубка.
   Теперь  он  лежал  на подоконнике,  едва  прикрытый  длинной  рубашкой,
измученный крайними усилиями,  ослабевший. Лежал ничком,  повернув голову  к
улице. Стало видно больше неба.
   А что там, на земле?
   Упираясь подбородком, он  подполз к краю окна  и перевесил голову вниз.
Внизу была неметеная каменная панель,  и  под  самым окном лежала коробка от
папирос "Ира".  Эти  самые папиросы курил  и  Обрубок;  может быть,  это его
коробка.
   Подоконник  холодил тело. По  улице  прошел прохожий,  взглянув  вверх,
увидал смотрящую голову и прошел мимо. Теперь улица была пуста.
   Обрубок подполз ближе  к краю, еще  раз пристально посмотрел на коробку
"Ира",  затем  поднял голову  и  увидал, что облако заходит  за  крышу. Небо
совсем  чистое.  Где-нибудь  в  поле,  в  деревне,   теперь  дышится  легко,
привольно. Но только  тем,  кому есть  чем и есть для  чего  жить, тем, кому
стоит  бороться за будущее, цепляться за свое бытие. Злобы к  ним нет. Злобы
нет ни  к  кому.  И  любви нет  ни к  кому. И  вообще нет  ничего.  Вверху -
бездонное небо, внизу.- пустая коробочка на грязных плитах тротуара.
   В  окне напротив, где лежали подушки, показалась фигура женщины. Увидав
Обрубка, она ахнула и крикнула внутрь комнаты:
   -- Настасья, Настасья...
   Обрубок  сделал резкое движение, освободил грудь, выгнул шею  кверху  и
бросил голову вниз.  Тело наклонилось, замерло и медленно опустилось обратно
на  подоконник. Тогда  он, с  детским  стоном досады, снова сильно  повторил
движение. Уродливый комок его тела качнулся  снова,  замер лишь на секунду и
стал перевешиваться.  Затем  коробка с надписью "Ира" внезапно приблизилась,
метнулась вверх и снова выросла - уже огромной...

"ОСТОРОЖНО"

   Григорий, степенный и серьезный, в штопаной  солдатской одежде, в серых
обмотках  на ногах,  медленно шел по  Большой Никитской улице,  заглядывая в
грязные  стекла пустых, забитых досками магазинов.  Где-то, проходя,  видел,
помнится, нужное. Словно бы от церкви наискосок.
   И  правда, стоял в окне массивный, богатый, на ножках,  с  украшениями,
только  совсем запыленный гроб. Найдется, может  быть,  и  попроще. На двери
висячий  замок  и  дощечка  с  сургучной  печатью. Григорий  вошел  во  двор
справиться.
   Женщина, которую спросил,  встретив  в  воротах, сначала не  поняла,  а
потом испуганно ответила:
   -  Не  знаю я, батюшка товарищ. Ничего не  ведаю.  Заколочен гробовщик.
Сам-то он не жил тут. Ты бы в домовом справился, если надобно.
   В  домовом комитете тоже сказали, что  магазин  реквизирован, а  бывший
хозяин выехал и адреса не оставил. Может, и убежал.
   Григорий нахмурился.
   - Как же теперь, если надо хоронить?
   -  В   Совдеп  нужно  идти  либо  в  участок  ихний.  Гроба  сейчас  по
распределению. Народу  мрет столько, что не хватает. В  очередь становись. А
то  к знакомому плотнику,  если  имеется. Только сейчас  подходящих досок не
найти. Сейчас мертвым не лучше живых. Жена, что ли, у вас померла?
   Григорий не ответил и ушел.
   В Совдеп, однако,  не пошел, узнав от соседа, что гробы дают  только на
время  - свезти на  кладбище. А там нужно опростать и  назад везти. Да  и не
всякому дадут, ждать приходится. А уж лучше самому смастерить, какой выйдет.
Сейчас больше без гробов хоронят.
   Сделал в пути крюк: зашел на Арбатскую площадь, где в церковной лавочке
- говорили - есть свечи. С опаской, а все же дали. Расплачивался из большого
кожаного своего  кошеля,  отвернувшись, потому что в  кошеле, под нынешними,
ненастоящими  деньгами, лежала зашитая в тряпочку  золотая  десятка, а с ней
рублей на пять серебра.
   Придя домой,  поставил  около покойника свечи, зажег,  перекрестился  и
опять вышел по делам. Заприметил поблизости лавочку, где вечером  - видать -
бывает  свет.  Зашел узнать, нет ли  порожних  ящиков. Сначала сказали: "Все
пожгли, заместо  дров",  а после  согласились  променять за пять фунтов муки
большой, совсем прочный, железными  скобками окованный порожний ящик  из-под
посуды, на  котором большими  печатными  буквами ясно обозначены были слова:
"ВЕРХ - ОСТОРОЖНО".
   Остаток дня Григорий провозился в  сарайчике при доме. Пилил,  строгал,
набивал  ножки.  Стал  ящик пониже, но  днище осталось  квадратным.  Надпись
"верх" исчезла; осталось только слово "осторожно".
   Как  ни  болело  сердце  Григория,  что  нет  гроба  настоящего,  какой
полагается христианину, однако  перенес ящик  в комнату,  поставил  на стол,
устлал  внутри  одеялом и  белой  простыней, положил  и подушку  для  бедной
разбитой головы.
   Со всем управился один. Ничем не мог пособить слепой Каштанов, сидевший
в  углу  на стуле  и внимательно слушавший движения Григория. Из  соседей не
заглянул никто. Про несчастье  знали - но было и своих несчастий выше горла.
Заходил  милиционер, записал, сказал:  "Пришлют  доктора засвидетельствовать
смерть". Но до вечера никого не прислали.
   Так  же  неудачно  вышло  и со  священником.  Старик  из  церкви Иоанна
Богослова  отказался  отпевать  самоубийцу.  Дали  совет:  отпеть  на  самом
кладбище. Наутро побывал и на Дорогомилове, где долго рядился. За место даже
и не брали, а  за рытье могилы просили невесть сколько. Пришлось к кредиткам
посулить серебряную добавку, так как последняя мука пошла за гроб.
   Ни  о  дрогах,  ни о простой  подводе нечего было  и  думать.  В те дни
бедного человека хоронили  домашними средствами: зимой на салазках, летом на
ручных тележках; если есть кому - несли на руках.
   У Обрубка  не было друзей, кроме слепого Каштанова. Его семьей, нянькой
и единственным другом был Григорий. Он один и должен был проводить покойного
в последнее жилище.
   Тележку  дал  дворник,  наказав  к  шести  часам  непременно  доставить
обратно. В тележке возили пайковый хлеб для раздачи жильцам.
   Каштанов  не мог видеть, как  клал  Григорий  белый  офицерский  боевой
крестик поверх простыни на грудь офицера. Но как стучал молотком по гвоздям,
слышал  и,  встав, крестился,  пока последний  гвоздь не был забит. Подошел,
пощупал ящик, дернул щекой и заковылял к двери. Не провожать ему несчастного
друга. Из слепых глаз слеза не шла.
   В  три  часа,  обвязав простыней, свернутой в жгут, Григорий  без труда
снес на двор  квадратный  ящик,  в котором никто  бы не признал гроб, хоть и
были прибиты ножки, погрузил на тележку и двинулся на Дорогомилово.
   Встречные не  крестились.  На страшном ящике лежала  шапка Григория,  а
сбоку ясными буквами чернела по белому надпись: "ОСТОРОЖНО".

   АХIOS *

   В  списке  скорбей  прибавилась  еще  одна  смерть  -  самая  нужная  и
справедливая: смерть-освободительница.
   Забившись в  угол дивана,  ставши совсем  маленькой, Танюша смотрела  в
себя.  На  полках  души ее  стояли  томики  в  черных переплетах  -  начатый
жизненный архив.
   Вот тоненькая книжка в холодном переплете,  и на корешке имя: "Эрберг".
О нем она знала мало и думала редко. Начата была жизнь умная, вперед надолго
рассчитанная, жизнь цифр, геометрических фигур и благоразумных  изречений. И
вдруг - ошибка  в расчете.  Первым  из  близких знакомых ушел  Эрберг, такой
молодой, но  уже  в  ранней  молодости казавшийся  взрослым.  Такое строгое,
логическое предисловие - и первые же главы оборваны.

   *  Ахios  -  древнегреческое   слово   (ахios   -  достойный,  стоящий,
заслуженный), данное в латинской транскрипции.

   Старенький,  пухлый,  много  раз  с  любовью   перелистанный,  душистый
лавандой  томик со святым именем бабушки;  оно написано на  первой  странице
старинным и очень  знакомым  почерком. Милая усталая бабушка уснула любимой,
исчерпав  жизнь любви, заботы  и мирного благословения.  Догорела венчальная
свеча, перевитая пожелтевшей муаровой лентой.
   Книги смерти. И вот теперь смерть новая, - черная, никем не  прочтенная
книга.  Кто  решится  перелистать  страницы  мучительных  мыслей,  страстных
исканий,  самообмана, заглушенных вспышек зависти к  живому, больной  борьбы
разума и  веры в чудо, животной жажды ухода из  жизни... Страшная книга!  Ее
написал великий  страдалец, безжизненным  губам  которого в  ужасе и жалости
Танюша дала первый свой поцелуй.
   И с  тем  же внезапно ожившим чувством сжалась Танюша  в уголке дивана.
Как это было страшно! Как страшна жизнь.
   Как легка была весна. В 17  лет - какое было солнце. Какими правильными
рядами вставали и решались вопросы, как всесильна была наука, как гармонична
музыка. Куда это исчезло, что случилось?
   Почему  случилось,  что  смерть  и смерти  предшествуют жизни. В начале
дороги - кресты, раньше гимна радости - похоронное пенье. И что дальше?
   Спросить  дедушк