ии, "буржуазного элемента".

   И граждане,  давно привыкшие  к ночной стрельбе на улицах, все же сразу
сообразили, что это и не ружье, и не пулемет, и, кажется, не пушка.
   В доме с двумя фасадами не было теперь крыши и одной из стен.

   В этот день Завалишин был с  утра трезв и мрачен. С  Лубянки домой ушел
под вечер, так как день был  не рабочий.  Дома сидел  на постели, сняв новый
пиджак, недавно  доставшийся ему  после  "операции". Анна  Климовна в  кухне
ставила самовар и готовила закусить перед сном.
   Не  то чтобы Анна Климовна жадничала, а как-то не могла она примириться
с тем, что дверь в комнаты Астафьева все еще стояла опечатанной.
   - Сколько времени нет  его, может, и совсем не вернется, а комнаты  зря
пропадают. Может, похлопотал бы, их бы и отпечатали. А и так бы снял печати,
ничего тебе не будет за это.
   - На что тебе его комнаты?
   - А что же нам, в одной  жить да в кухне? Набросано добра, а девать его
некуда.
   - Нельзя.
   - А почему нельзя-то?
   -  Раз говорю, нельзя. Может человек вернуться, а комнаты  его нет. Там
его вещи.
   - Подумаешь, буржуя жалко. Больно уж ты о нем заботливый.
   - Отстань, Анна,  не морочь голову. Ты его и в глаза не видала, а я его
знаю.
   - Приятель какой.
   -- А может,  и  впрямь приятель! Может, он мне жизнь покалечил, а я его
уважаю, вроде как за лучшего приятеля.
   Помолчав, прибавил:
   - Пивали  вместе, ну и  что  же? Голова умнеющая, до всего дошел. А что
забрали его - ничего не доказывает.  И не тебе, дуре-бабе, о нем рассуждать.
Ученый человек - не нам, мужикам, ровня.
   - Ученый... Чему тебя научил ученый твой?
   - Чему научил, про то мне знать. Говорю тебе, может, он  мне есть самый
злой  враг,  а я его уважаю  и  пальцем  тронуть не позволю. Вот.  У него  в
комнатах одних ученых книг столько, сколько у тебя тряпок не найдется. И все
книги он  прочел,  про все знает. И между  прочим, со мной, с малограмотным,
простым человеком, спирт пил за равного. Это понимать надо,  Анна. Да только
не твоими бабьими мозгами.
   Только успел  скипеть  самовар,  как постучал  преддомком Денисов и, не
войдя, сквозь дверь крикнул:
   - Эй, товарищ Завалишин, там за тобой приехали.
   - Кто за мной?
   - Машина приехала, тебя спрашивают, и чтобы сейчас же выходил.
   Завалишин забеспокоился, надел пиджак, снял с гвоздя кобуру с кольтом.
   - Чего тебя в неурочный день?
   - Бес их знает. У нас всякий день может урочным быть.
   - Чаю-то выпил бы.
   - Коли требуют. Плесни мне спирту полстакана, там на полке стоит.
   И вдруг, разозлившись на беспокойство, крикнул с порога сожительнице:
   --  А дверь эту и печать ты не трожь! Слышишь?  Не  в свое дело носа не
суй. Комнаты ей, видишь, мало стало, барыня какая. И, уходя, хлопнул дверью.

ПУСТОТА

   После  нового  допроса,  уже четвертого по счету,  Астафьева перевели в
отдельную камеру.
   Допрос был краток. Товарищ Брикман, которого всегда перед весной сильно
лихорадило, сидел укутанный в  рыжеватый свитер под обычным своим френчем  с
непомерно широким для его шеи воротником.
   Входя, Астафьев участливо подумал: "А и подвело же его,  беднягу! И все
скрипит, и на что-то надеется".
   - Гражданин  Астафьев,  о  вас, кажется, хлопочут родственники. Я решил
вас вызвать опять, может быть, теперь мы сговоримся.
   - В чем сговоримся?
   -  Вы отрицаете  свое  участие в заговоре и в том,  что у вас скрывался
величайший  враг советской  власти. Ну, а скажите, как сами вы к этой власти
относитесь? Вы ее признаете?
   -  А разве  она  нуждается  в  моем  признании? Я  ведь не  иностранная
держава.
   - Вы напрасно отшучиваетесь. Советую вам ответить прямо.
   - В нежных чувствах к  власти, которая  в вашем лице держит  меня зря в
тюрьме больше полугода, вы меня, товарищ Брикман, вряд ли заподозрите.
   -- Значит, вы относитесь к ней враждебно?
   Астафьев заложил ногу за ногу и откинулся на стуле:
   - Враждебно -  нет; на  это у  меня не  хватает темперамента. Скорее  -
презрительно.
   - Презрительно к власти рабочих и крестьян?
   --  Ну, Брикман, бросьте! Какие уж там рабочие и  крестьяне, как вам не
стыдно глупости говорить.
   Следователь дернулся.
   - Гражданин Астафьев,  я скажу вам прямо: улик против  вас мало, только
анонимное  сообщение  о  том,  что  у вас ночевал  похожий человек.  Но  вы,
гражданин  Астафьев, человек умный, дерзкий и опасный  для  нас. Вы  опаснее
маленьких открытых врагов. За вас хлопочут, но я вас не выпущу.
   Астафьев  почувствовал, как  в нем закипает злоба к этому  человечку, в
руках которого его судьба. Схватить его за тонкое горло,  стиснуть  - и душа
вон.
   Он сказал, по привычке скандируя слова:
   - Личное чувство в вас говорит, Брикман. Просто - ненависть к здоровому
и независимому человеку.  Вы - приказчик власти, а я  свободный  человек, вы
дышите  на  ладан, а  я,  слава  Богу,  здоров. Ясно,  что  вы  должны  меня
уничтожить, хоть и знаете, что обвинить меня не в чем.
   Следователь  опять дернулся на  стуле, покраснел  и визгливым  шепотом,
срываясь в голосе, сказал:
   - Да, я дышу на ладан, как вы выразились. У меня грудь разбита в тюрьме
прикладами, у меня чахотка. Все это вы гадко сказали, гражданин Астафьев, и,
по-моему, непорядочно. Но вас и вам подобных  я ненавижу не потому, а потому
что... а потому что...
   Товарищ Брикман закашлялся, вынул из кармана скляночку, плюнул, спрятал
скляночку обратно в карман, вытерся платком и исподлобья, больными глазками,
взглянул на Астафьева.
   - Вот  то-то и есть,- сказал Астафьев,- какой уж вы воин! На юг  бы вам
ехать.
   Тяжело дыша, следователь прохрипел:
   - В ваших медицинских советах не нуждаюсь.
   Пока  товарищ  Брикман  вытирал  выступивший  пот,  Астафьев  с  тоской
оглядывал комнату. Стекла окон были давно не протерты. В углу лежала пыльная
груда газет и бумаг, на стене - тусклое зеркало.
   - Обстановочка у вас! Хоть бы окна протерли, все свету было бы больше.
   Отдышавшись, следователь сказал:
   --  Можете  думать обо  мне  как  хотите.  Одно  вам  скажу,  гражданин
Астафьев, неизвестно еще, кто из нас ближе...
   Он замялся.
   - Вы хотите сказать: к тому свету?
   Вместо ответа следователь резко, деловым тоном, подчеркнуто  официально
сказал:
   -   Впрочем,  я  могу  вас  выпустить,  если  вы,  гражданин  Астафьев,
согласитесь с нами работать. Астафьев улыбнулся:
   - Пробуете оскорбить?  Экий  вы неугомонный. Я на  вас  не оскорбляюсь,
Брикман. Куда вам!
   - Прекрасно. Можете идти.
   Он  позвонил. Астафьев  встал, одернул  мятый костюм, поправил отросшие
длинные волосы и, смотря сверху вниз, сказал с доброй улыбкой:
   - Правда, Брикман, поезжайте  на юг, бросьте  эту обстановку и всю  эту
гадость. Я это не со зла говорю. У вас ужасный вид.
   Вошел конвоир.

   В  одиночной  камере Астафьев  сидел  на  койке в  обычной своей  позе:
прислонившись к стене и обняв руками согнутые ноги.
   Книг  не  было  -  читать заключенным не  разрешалось.  Ни  бумаги,  ни
карандаша,  ни  даже самодельных  шахмат. В общей камере  Астафьев ежедневно
занимался гимнастикой и приучил к этому других. Здесь не хотелось. Голода не
чувствовал,  хотя  питанье было отвратительным: суп  из  воблы,  разваренное
пшено  без масла и четвертка  хлеба; впрочем, на воле такому столу многие бы
позавидовали.  Чай морковный,  и назывался он кофеем.  Давали махорку -  это
хорошо; за это можно было многое простить Всероссийской Чеке.
   В  первые  месяцы  сидения  Астафьев  часто думал о том, что его  могут
"вывести  в расход".  Но в конце  концов  мысль  эта притупилась  и утратила
остроту. Хуже всего была общая усталость, и тела и духа. Были в первое время
живы образы внетюремной жизни: комнаты с любимыми книгами, московские улицы,
вечера на Сивцевом  Вражке, странное  объяснение  с  Танюшей, выступления на
концертных эстрадах, в прошлом - университетская работа, в дальнем прошлом -
заграничные поездки.  Но  и эти образы ушли  и  стушевались. Не было прежней
жажды свободы и даже прежней ненависти к тюремным стенам.
   О сегодняшнем разговоре со следователем Астафьев думал: "Замучил я его.
Лучше было ударить, чем так. Нехорошо вышло".
   Вспоминал   эту  отвратительную  карманную  скляночку   и  морщился  от
невольного отвращения здорового человека.
   "И зачем такой живет!"
   А зачем  живет он, Астафьев? Какой  смысл в  его  жизни?  Не  все ли, в
сущности, равно, ликвидирует ли его  на днях  товарищ  Брикман  или выпустит
жить дальше?
   "Довольно  ты  мучался,  довольно  ворчал и довольно изображал  из себя
обезьяну. Что тебя волнует? Видеть все это три года или сто лет - совершенно
все равно". И еще говорит Марк Аврелий:
   "Если бы  было  тебе  суждено прожить три тысячи лет  и  еще столько-то
десятков тысяч,-  все-таки помни, что  человек теряет только ту жизнь, какую
он  живет, и живет  только ту жизнь, которую  теряет.  И никак он  не  может
потерять ни прошлого, ни будущего: как потерять то, чего не имел?"
   А царь Соломон:
   "Что  было, то  и будет; и что делалось, то  и будет  делаться;  и  нет
ничего нового под солнцем".
   "Как странно,-  думал  Астафьев.-  Сколько есть веселых и  бодрых книг,
сколько   блестящих  и   остроумных   философских  истин,-  но   нет  ничего
утешительнее Экклезиаста".
   В коридоре гулко раздался стук; вслед за тем шаги и голос сторожа:
   - А ну, стучи! А ну, стучи эщэ!
   Латыш не мог сразу разобрать, в дверь какой камеры стучат.
   - А ну, стучи!
   Знакомый Астафьеву окрик.  Кто-нибудь из  заключенных  добивался особой
льготы: лишний раз вне отведенного времени выйти в уборную.  Но, кажется, не
пустили. Вот, вероятно, страдает бедняга арестант.
   "Если страданье  невыносимо - оно  убивает. Если  оно длится  - значит,
переносимо. Собери свои душевные силы - и будь спокоен".
   Так должен утешать себя философ.  Да, обывателю  есть за что ненавидеть
философа.
   "В   сущности,-   думал   Астафьев,-    мне   глубоко    чужды   всякие
контрреволюционные мечтания. Я презирал бы народ, если бы он не сделал того,
что сделал,- остановился бы  на  полпути и  позволил ученым болтунам остричь
Россию под английскую  гребенку:  парламент, вежливая  полиция,  причесанная
ложь. И все-таки Брикман прав: я враг его и их.  Ведь  все  равно, кто будет
душить свободную  мысль:  невежественная  или просвещенная  рука,  и  будет,
конечно, душить "во  имя  свободы" и от  имени  народа. А  впрочем,- все это
скучно".
   Если бы в этот момент  пришли и сказали:  "по городу с  вещами",- пульс
Астафьева не ускорился бы.
   Думал  дальше:  "Все  эти  наши  события,-  революция,  казни,  борьба,
надежды, и  весь наш быт, и все  наше  бытие,- ведь это только ...  чиркнула
крылышком по  воздуху ласточка, и  на минуту остался зрительный след.  Но не
более, не более, не более. Ну, а что же есть, что реально? Только - пустота.
Отжатая мысль, сама себя поглотившая. Круглый нуль и пу-сто-та".
   - Пу-сто-та.
   Астафьев вытянул ноги, закрыл глаза и стал дремать.

ВСТРЕЧА

   К  ночи привезли многих из Бутырок, лагерей и  других  мест заключения.
Спешно перевели  из  Корабля  смерти  арестованных по  пустячным делам  и  в
качестве свидетелей. Их  место  заняли те, кто должны были, как заложники  и
как опасные, нести быструю расплату за взрыв в Леонтьевском переулке. Списки
составлены  были  наспех, по пометкам  следователей  и усмотрению  коллегии.
Требовалась  репрессия  быстрая,  немедленная,  устрашающая.  Об  ошибках  и
случайностях думать не приходилось. Личность и имя человека не были важны, -
важно было заполнить именами намеченное число.
   Ради быстроты отправили несколько грузовиков в Петровский парк; большую
партию, прямо из  Бутырок, отвезли в  Варсонофьевский гараж. И все же многих
пришлось оставить для подвала, где работал Завалишин.
   Привезенные знали, зачем их привезли: слух о  взрыве донесся до тюрьмы.
Впрочем, сегодня, в общей суматохе и спешке, конвоиры не  скрытничали.  Сами
бледные и  взволнованные,  они  подгоняли  арестованных и  то и  дело нервно
хватались за кобуры.
   В  яме Корабля,  тесно  набитой, было  тихо.  Только один, болезненный,
плюгавенький,  переходил от  нар  к нарам и  быстрым шепотом доказывал,  что
попал случайно и что его, конечно,  никуда не пошлют. Его выслушивали молча,
не пытаясь утешать, думая только о себе, прислушиваясь к шагам наверху.
   В третьем утра к  перилам балкона подбежал комиссар с тремя конвойными.
Он тоже захлопотался и деловым тоном крикнул:
   -- Эй, вас тут сколько?
   Часовой ответил:
   - Шестьдесят семь здесь.
   -- Как шестьдесят семь? А яму копать послали на девяносто!
   Посмотрел недоверчиво, затем хлопнул себя по лбу:
   - Верно. Еще двадцать три пришлют  из Особого Отдела.  Все девяносто  и
есть.
   И, успокоившись, ушел деловым шагом.
   На ближней полке сидел старый генерал,  седой и обдерганный, и прилежно
шлифовал обшлагом  ногти.  Одному не хватило места сидеть;  прислонившись  к
стене, он часто вынимал гребешок  и расчесывал  пробор. Приземистый  мужчина
разложил  на большом  полированном  столе,  прямо под  лампочкой,  бумагу  с
ломтиками  сала и  молча  ел, как бы боясь,  что не успеет  кончить остатков
присланного ему в  тюрьму женой запаса.  Еще  один,  сидя, подперев голову и
закрыв  лицо  руками,  мерно   качался.  Черный  человек,  сжавшись,  быстро
оглядывал всех,  щурил  глаза и  время от времени блестел  зубами, словно бы
пытаясь  улыбнуться. Несколько  человек  лежало на  нарах,  руки заложив  за
голову. Никто не раздевался.
   В  начале четвертого опять прибежал, громко стуча  каблуками, "комиссар
смерти", на этот раз без списка, и крикнул конвойным:
   - Давай двоих!
   На нарах вскочили. Черный человек блеснул зубами. Кто-то быстро замахал
руками  перед лицом. Старый генерал  наклонил голову и  опять  стал медленно
шлифовать  ногти обшлагом.  Взяли  его  и  плюгавенького,  который  подбежал
объяснить,  что  попал  сюда  случайно.  Обоих  увели быстро, подталкивая на
винтовой лестнице.
   Завалишин был  пьян  и страшен.  В  перерывах работы  валился мешком на
лавочку, стоявшую налево от входа,  в углу, хватал бутылку и отпивал глоток.
Когда снаружи  окликали: "Принимай!" - тяжело поднимался, осматривал кольт и
подходил  к двери,  внутри  прислоняясь  к  косяку.  По коридорчику  подвала
слышался топот ног:  двое вели, один шел сзади, держа  дуло у затылка. Шагов
за пять останавливались, и задний кричал:
   - Айда, иди прямо, да живей.
   И тогда Завалишин поднимал руку...
   Под утро стали приводить из Особого  Отдела.  Два раза  в  подвал,  где
работал Завалишин,  заглядывал комиссар Иванов. Внутрь  не  заходил, окликал
перед дверью, косясь на асфальтовый желоб у самой стены.
   - Ты здесь, Завалишин?
   - Здеся. Все, что ли?
   - Погоди малость. Скоро будут все. Бутылку принести тебе?
   -- Не надо. Посылай скорей, кончать надо.
   И скоро опять раздавался оклик:
   - Эй, принимай!
   --  Айда, - отвечал  пьяный  голос  из  подвала.  После каждых  трех  -
приходили выносить.

   - Эй, принимай!
   Завалишин, стараясь твердо стоять  на ногах, подошел к  двери и  поднял
кольт.
   Топот ног прекратился, и один, мягко и ровно ступая, подходил к двери в
подвал.  Когда  в  дверях  показалась  рубашка,  Завалишин  осипшим  голосом
скомандовал:
   - Вертай направо!
   Вошедший повернул голову на окрик, и рука Завалишина опустилась.
   Шаги в коридорчике замерли, и хлопнула выходная дверь. Смертник и палач
смотрели друг  на друга.  Завалишин  затрясся всем  телом и едва не  выронил
кольт.
   Смертник, всмотревшись, улыбнулся страшной улыбкой.
   -- А, старый знакомый! Ну, как живем, Завалишин?
   Белыми пьяными губами тот пробормотал:
   - Алексей Дмитрич...
   -- Он самый, сосед ваш.
   Оба на минуту замерли в молчании.
   Астафьев обвел  глазами подвал,  брезгливо взглянул себе под ноги  - на
скользкий пол - и сурово сказал:
   - Ну что ж, все равно, кончай, что ли.
   Закрыл глаза и ждал, сжав зубы. Слышал рядом глухое бормотанье.
   Тогда Астафьев  сжал  кулаки,  резко  повернулся  к  пьяному  палачу  и
крикнул:
   - Слышишь,  негодяй!  Кончай скорей! Иначе вырву револьвер  и пристрелю
тебя, как собаку. Кончай, трус проклятый!
   Завалишин поднял руку  и  опустил  снова. Пьяные глаза  его  были полны
ужаса.
   Обычным своим голосом,  полным насмешки и презрения, Астафьев  громко и
раздельно произнес:
   -  Эх, Завалишин!  Говорил я вам, что ни к  чему  вы  не  годны. А  еще
хвастал. Человека пристрелить не может. Ну что же теперь, идти мне спать?
   Пройдя  мимо палача, он сел на  лавку  и опустил голову. В тот  момент,
когда  Завалишин снова поднял кольт, Астафьев  быстро взглянул ему  прямо  в
лицо и рассмеялся:
   -- Ну,  то-то!  Наконец-то. Ну - раз,  два... Ну же, мерзавец, ну же...
пли!

"ОРUS 37"

   В кухне неистово, наперебой, шумели два примуса. Две хозяйки только что
поссорились из-за того, что  у одной  из них оказалась обломанной иголка для
прочистки примуса; теперь  они не смотрели  одна на другую  и  не  повернули
головы, когда в кухню вошел Эдуард Львович.
   Тряпочка  Эдуарда Львовича,  рваная  и  грязная, висела между дверью  и
плитой. Он взял ее брезгливыми пальцами, хотел встряхнуть, но  постеснялся и
унес к себе.
   Эдуард Львович  пытался поддерживать в своей комнате порядок и чистоту.
Но у него не было половой щетки; ее кто-то  либо сжег в печурке, либо просто
похитил.  У  Эдуарда  Львовича  не хватило  энергии произвести расследование
среди  жильцов уплотненной квартиры.  Он примирился с  пропажей и управлялся
теперь одной тряпочкой, мыть которой не умел.
   Тряпочкой  Эдуард Львович  стер пыль сначала с крышки  рояля,  потом  с
нотной этажерки  и  со  стола. Затем,  наклонившись  с натугой, тряпочкой же
помахал по  полу  в  сторону  печки. У самой печки  собралась кучка  пыли  и
каких-то ниток. Эдуард Львович собрал сор на листик  твердой нотной бумаги и
ссыпал в печурку.
   Уборка была закончена.
   К клавишам рояля Эдуард Львович пыльной  тряпкой никогда не прикасался:
только  носовым  платком, который  потом  он  встряхивал  и  клал обратно, в
карман. Клавиши были священны.
   Открыв их, он пристроил на пюпитре  нотную  рукопись с заголовком "Орus
37" и рядом положил карандашик.
   "Орus 37" - последнее, что написал Эдуард  Львович.  "Орus  37"  -  был
закончен,  и  вряд  ли  теперь  карандашик мог  понадобиться.  "Орus  37"  -
странная, лишенная мелодии, написанная всего в три дня вещь,  совсем новая и
неожиданная даже для самого Эдуарда Львовича.
   Раньше он с  негодованием отверг бы  такую больную  и  тревожащую нервы
музыкальную пьесу, - теперь он сам оказывался ее автором.
   Вступление понятно и законно; так начинается многое. Во вступлении есть
логика  и  внутреннее  оправдание.  Но  вдруг тема, едва намеченная  и  лишь
начавшая  развиваться, прорезывается...  как  бы  это  объяснить... какой-то
музыкальной царапиной,  раскалывающей  ее затем сверху  донизу. Тема  упрямо
хочет нормально и последовательно развиваться, но царапина углубляется, рвет
натянутые  нити  музыкальной  пряжи,  треплет  концы,  путает все  в  клубок
трагической неразберихи. Момент отчаянной борьбы, исход которой неведом.
   Теперь  -  самое  основное  и  самое  страшное  по  последствиям.  Нити
выправляются,  концы вытягиваются из клубка, уже слышен авторитетный волевой
приказ (басы!), и  вдруг  - полный  паралич логики: именно в  волевых  басах
рождается измена! Это был только ловкий обман, обход с тыла.
   Когда Эдуард Львович играет  эту страшную  страницу, он  чувствует, как
его старое  и усталое  сердце замирает, почти останавливается, как шевелятся
на  затылке  остатки  волос   и   подергиваются  надбровные  дуги.  Страница
преступная,  непозволительная,  -  но  это  же сама правда, сама  жизнь! Тут
нельзя  изменить   ни  одной  шестнадцатой!  Композитор  -   преступник,  но
композит