еб  с крупной  солью.  Танюша  подивилась хозяйственности лаборанта: в его
корзине оказалась не только бутылка для молока, но и два крепких стакана.
   - Вы, Танюша, возьмите этот стакан; он у меня всегда служит для питья.
   - А другой?
   - Другой, собственно, для бритья. Но я хорошо вымыл. А отличаю я его по
пузырьку на стекле, вот смотрите.
   - Вася, какой вы смешной и милый. Давайте чокнемся. Зато Вася покраснел
и ахнул, когда в свертке Танюши оказались две большие котлеты.
   - Ну это уже черт знает... Это уже мотовство,- совершенно царский стол!
   - И не подумайте, Вася, что из конины. Самое подлинное мясо, и жарила я
сама на настоящем коровьем масле.
   Котлету  съели   пополам,   оставив  другую   на   обед.   Ели   молча,
священнодействуя, думая в эту минуту о серьезном.
   Когда покончили с печеным картофелем, корзина с провизией  сразу  стала
легче.
   - На десерт ягоды.
   - Если найдем много. Нужно собрать и для дедушки.
   - Черники и брусники в том лесу гибель.
   Они сидели  над обрывом,  любуясь изумительным  видом на отлогие берега
реки.  Внизу,  на  той   стороне,  была   деревушка,  вдали  едва  виднелось
Архангельское.
   -- Красота!
   - Красота!
   - Вы довольны, Танюша?
   - И счастлива. А вы, Вася?
   - Значит, я вдвое.
   - Почему вдвое и почему значит?
   - Своим счастьем и еще вашим.
   Танюша посмотрела на Васю глазами ласковыми и задумчивыми.
   - Милый Вася, спасибо вам.
   - За что?
   - За все. За заботливую и верную дружбу вашу.
   - Да, за дружбу -  это  верно. А  вам,  Танюша, спасибо за то,  что  вы
существуете. За  мою к вам любовь. Вам она  не  мешает, а мне можно  жить на
свете. Ух, я так вас люблю, Танюша, что...
   Вася повалился на траву и бил ее сжатым кулаком:
   -  Пусть глупо, а мне так нужно.  Вы меня не слушайте, Танюша, это я от
солнышка с ума схожу.  Ух, какой я сегодня совершенный идиот, ой-ой-ой, даже
приятно.
   Посидели  так,  он  - лицом в  траву, она - задумчиво глядя  на зеленые
дали. А когда Вася поднял голову, Танюша просто сказала:
   - Теперь пойдем в лес?
   -- Да. Теперь пойдем в лес. В лес - так в лес.
   Вскочил на ноги.
   - Идемте.  Здесь рядышком начинается самый  старый лес, заповедный. Там
еще  стоят сосны времен царя Алексея  Михайловича.  Вы увидите. Ноги мы себе
обдерем обязательно, это верно, но зато  чудесно там, Танюша. Я здесь  много
раз бывал и все места знаю.
   Высокая трава била по ногам. Тропинок становилось меньше.  В заповедный
лес вошли, как в грот,  раздвинув ветви высокого кустарника. И, несмотря  на
полдень жаркого летнего дня,- вдруг оказались в прохладе и влажности.
   Верхушки деревьев сплелись в сотни темных куполов, а вся земля, хоть  и
в  густой тени дерев, заросла травой жирной, ласково-холодной. Перегной  был
мягок и топок, и  долго пробуравливал его белый стебель трав, пока, выйдя на
волю, делался зеленым.
   Глубже  в лес - не было и помина о дорожках,  везде  была зеленая стена
кустарника и чернели столбы  столетних стволов. В одном месте лежала сосна с
выгнившей древесиной, много лет  назад павшая,- только кора пролагала дорогу
средь кустов и молодых деревьев, и верхушка терялась  в  темной дали. Павшая
сосна доходила в толщине до человеческого роста, и ее пришлось обходить, как
внезапно выросшую стену.
   - Где вы, Вася?
   - Тут рядом. Я забрался в такую чащу, что не знаю, как и выбраться.
   - Хорошо здесь, Вася. Какой лес, какой лес! Вы меня видите?
   - Платье мелькает, а лица не вижу.
   - Я хотела бы здесь жить, Вася.
   - Соскучитесь. В мир потянет.
   - В мире, Вася, несладко сейчас.
   - Обойдется. Лучше будет.
   - Вы верите?
   - Да как же  не верить. Вон  у  нас  какие богатства.  Один от лес чего
стоит. А на севере... ой, напоролся на сучок...
   - Что вы говорите на севере?
   - Я говорю, на севере,  где я жил в детстве, там леса еще много  лучше,
хвойные, и  тянутся на тысячи верст. Как вспомнишь  о них,-  люди,  и всякая
политика,  и квартирные  вопросы,  и  декреты,  и что там  еще,- все смешным
делается.
   - Вы любите жизнь, Вася? Вы не боитесь жить?
   Среди зарослей показалась Васина косоворотка.
   - Ну, Танюша, я окончательно застрял; главное - корзинка мешает идти. А
насчет жизни - как же не любить  ее? Люблю! Больше жизни я только вас люблю,
Танюша.
   - Опять вы начинаете.
   - Я правду  говорю.  Я  даже вот как скажу  вам. Подождите,  Танюша, не
шевелитесь. Я потом вам  помогу выбраться. Вы меня раз  послушайте. Вот этим
лесом клянусь вам, Танюша, ни о чем  вас не прошу, а жизнь  за вас отдам. Вы
подождите  минутку,  дайте  мне  сказать.  Этим  лесом   клянусь:  если  вам
понадобится когда-нибудь моя помощь, ну, в чем бы ни случилось,- вы, Танюша,
помните, что я ваш верный навсегда друг и  пойду для вас  на все, и на самую
смерть  пойду, и  даже,  Танюша,  с  удовольствием.  Вот.  Это я  совершенно
серьезно, и больше я говорить не буду.
   Ветки перестали трещать, и птиц не было слышно.
   - Вася.
   - Что?
   - Вася... где вы там?
   - Да застрял.
   - Подойдите.
   - Не могу, тут ветки перепутаны. И что-то колется.
   - Ну, протяните руку.
   Опять затрещали ветки, и сквозь них показалась большая Васина рука.
   - Ой, Вася, у вас кожа содрана на руке.
   - Не беда.
   - Бедный... Ну, держите мою руку.
   Танюша налегла на кустарник и дотянулась рукой до Васиных пальцев.
   - Поймали?
   - Поймал.
   - Только не  тяните, а  то упаду. Вася,  милый Вася,  я все знаю и  все
ценю.  Только себя я еще не знаю. Мне здесь с вами хорошо, а дома, в городе,
у меня  на  душе тревожно. Есть много такого, чего я не могу понять,  ну - в
себе самой. Вы, Вася, не осуждайте меня.
   - Да разве ж я могу...
   - Мне так трудно, Вася, так трудно.
   - Ну, ну, я-то ведь понимаю.
   -  Вася,  милый, вы мой единственный,  настоящий друг,  вот. Ну, теперь
пустите руку. Надо как-нибудь выбраться из этой чащи.
   Ветки  раздвинулись  шире,  и  Васина  голова  со  спутанными  волосами
дотянулась губами до кончика пальца Танюши.
   - Выберемся, Танюша,  выберемся. Я  сказал -  помогу. Тут скоро  должна
быть лесная тропа. Я, Танюша, вас выведу, не бойтесь.

БЕСЕДА ВТОРАЯ

   Разогрев воды на печурке, Астафьев смывал с лица последние остатки муки
и  краски. В зеркале  отразилась  щель двери,  а в щели  -  опухшее лицо его
соседа, рабочего Завалишина.
   - Нечего подсматривать, Завалишин, входите.
   - Туалетом занимаетесь?
   - Смываю с рожи муку.
   - Выпачкались?
   - Вероятно. Как вы живете?
   Завалишин  вошел,  погрел руки у  печурки,  потом  сказал  отчетливо  и
самоуверенно:
   - Поживаю хорошо. Зашибаю деньгу.
   - Все на фабрике?
   - Никакой  фабрики. Теперь совсем по другой части. По  вашему,  товарищ
Астафьев, совету и прямому указанию.
   - Что-то не помню, чтобы советовал. Это где же?
   -  Приказывали бороться,  и  даже по  части  подлости.  Иначе, дескать,
пропадешь, Завалишин, съедят тебя. Вот и боремся теперь.
   Астафьев с любопытством посмотрел на соседа.
   - Ну и что же, выходит?
   - Не могу жаловаться, делишки поправляются. Даже  пришел к вам, товарищ
Астафьев, угостить  вас,  как  бы  отблагодарить  за  угощенье  ваше.  Если,
конечно, не гнушаетесь. И не самогон, а настоящий коньяк, довоенной фабрики,
две бутылки.
   - Подлостью, говорите, добыли?
   -  Так   точно.  Самой  настоящей   человеческой   подлостью.   Уж   не
погнушайтесь.
   - Любопытно.
   -  Да уж чего же любопытнее. У вас два стаканчика найдутся?  И  закуски
сейчас принесу, копченая грудинка и еще там разное.
   Астафьев опять  с интересом оглядел соседа. Перемена явная. Лучше, даже
совсем хорошо одет,  нет  прежней  робости и забитости,  однако как будто  и
уверенности в себе настоящей нет. Храбрится и бравирует.
   Завалишин принес коньяк, марки неважной, но настоящий, довоенный. Вынул
из пакета  грудинку,  икру и  какие-то  сомнительные полубелые сухарики. Для
дней сих - несомненная роскошь. Столик подвинули ближе к печке.
   Завалишин налил два стакана до половины.
   - За ваше здоровье, товарищ ученый. Покорнейше  вам за  все благодарен,
за науку вашу, за советы - научили дурака уму-разуму.
   -  А  все-таки  что   вы  делаете,   Завалишин?  Воруете?  В  налетчики
записались?
   - Что вы, помилуйте. Получаю за аккуратную службу.
   - Где?
   - Вот  это уж дело секретное, товарищ Астафьев.  Одним словом - служба,
настоящее дело. Работа самонужнейшая, в антиресах республики. Но болтать зря
нельзя.
   - Ну, черт с вами, пейте.
   Пили молча,  закусывая икрой и толстыми ломтями грудинки. Астафьев  был
голоден,- сильному  человеку нужно было  много пищи. Коньяк  согрел и поднял
силы. Завалишин, напротив, быстро осовел, но продолжал  пить жадно. Лицо его
налилось кровью, глазки сузились и тупо смотрели в стакан.
   Потрескивали сырые дрова в печурке.
   Сидя в кресле, Астафьев забыл  про гостя. Мысль раздвоилась. Он думал о
Танюше и о последнем разговоре, но в разговор вмешивались эстрадные остроты,
какие-то пошлые стишки, которыми  он забавлял сегодня толпу. И еще слышались
звуки пианино: Танюша играла Баха.
   Астафьев вздрогнул, когда сосед ударил кулаком по столу.
   - Стой, не движь, так твою...
   -- Вы чего, напились, что ли?
   Завалишин поднял пьяные глаза.
   - Н... не желаю, чтобы он двигался.
   - Кто?
   -- В... вообще, н... не желаю.
   Засмеялся тоненьким смехом:
   - Это я так. Вы, т... товарищ, не беспокойтесь. Я, товарищ, все могу.
   - Нет, Завалишин, не все. И вообще вы - слабый человек, хоть по  виду и
силач.
   -  Я  слабый? Это  я слабый?  Очень свободно убить могу,  вот  я  какой
слабый.
   -   Подумаешь.  Убить  человека  и  ребенок  может,  особенно  если  из
револьвера. Силы для этого не требуется. А вот больше вы ничего не можете.
   - А что больше?
   - Создать что-нибудь. Сделать. Ну вот зажигалку, что ли.
   - Я не слесарь.
   - Ну, поле вспахать.
   - Ни к чему это. Мужики пашут.
   - А вы пролетарий, барин! Мужики пашут,  а вы хлеб едите. Ни на что вы,
Завалишин,  не способны; даже коньяк пить не умеете со вкусом: хлещете,  как
денатурат, и с первого стакана пьяны.
   -  Хлещем,  как умеем, господин  Астафьев. Нас этому в университетах не
обучали. Чтобы пригубливать - у нас времени не было. Мы завсегда залпом. Вот
так!
   Он долил свой стакан и  опрокинул разом,  но поперхнулся и стал  резать
дрожащими руками ломоть закуски.
   Астафьев допил свой стакан, налил другой,  - не отставая от соседа, - и
погрузился в свои думы. Голова его приятно кружилась.
   Отвлекло его от мыслей бормотанье Завалишина.
   Опершись  руками о  стол и  положив  на руки  пьяную  голову, Завалишин
красными моргающими глазками смотрел на собутыльника.
   --  За такие  слова можно  тебя  упечь  безобратно. И за машинку,  и за
мужика. Упечь и даже в расход вывести.
   Астафьев брезгливо поморщился:
   - Чекист! Если вы пьяны, Завалишин, то ступайте спать. Допьем завтра.
   - Завтра?  Завтра  у  меня  день  свободный, в... вроде отпуска. Завтра
материалу нет срочного.
   И опять захихикал пьяненько и трусливо.
   -  Матерьялу завтра  нет,  а  какой был -  прикончили сегодня весь.  Я,
Завалишин,  приканчивал. Чик - и  готово. И вдруг,  опять стукнув кулаком по
столу, закричал:
   - Говорю - не выспрашивай, не твое дело!
   Дрожащей  рукой  налил  стакан  и  выпил  залпом.  Коньяк  ожег  горло.
Завалишин вылупил глаза,  ахнул, потянулся за закуской и сразу, опустившись,
ткнулся лбом в стол.
   Астафьев встал, взял гостя за ворот, потряс, поднял его голову и увидел
бледное лицо, на котором был написан пьяный ужас. Зубы Завалишина стучали, и
язык пытался бормотать. Астафьев приподнял его за ворот, поддержал и волоком
потащил к двери.
   - Тяжелая туша! Ну, иди ты, богатырь!
   Доволок его  до комнаты, швырнул  на  постель, подобрал и устроил ноги.
Пьяный лопотал какие-то слова. Астафьев нагнулся, послушал с минуту:
   - Ай, матушки, ах, матушки, куды меня, куды меня...
   Астафьев вернулся  к себе, собрал остатки закусок, пустую  и полуполную
бутылку  и отнес  все  в  комнату  Завалишина.  Придя  к  себе, открыл окно,
проветрил комнату и лег в постель, взяв со стола первую попавшуюся книгу.

МЕШОЧНИК

   Вагоны  грузно ударились один  о  другой,  и поезд  остановился.  Путь,
который раньше отнимал не более суток, теперь потребовал почти неделю.
   Стояли  на каких-то  маленьких станциях и полустанках часами  и  днями,
пассажиров  гоняли в лес собирать топливо  для  паровоза, раза два отцепляли
вагоны  и заставляли  пересаживаться;  и тогда вся  серая масса  мешочников,
топча сапогами по  крыше вагона, спираясь на  площадках, с оханьем и руганью
бросалась занимать новые места. Среди  этих пассажиров, помогая себе локтями
и  с  трудом  перетаскивая чемоданчик и мешок  с рухлядью,  отвоевывая  себе
место,  торопливо  пробивался  и  Вася Болтановский, лаборант  университета,
верный рыцарь домика на Сивцевом Вражке.
   Уже давно забыл, когда в последний  раз  мылся. Как и все, пятерней лез
за пазуху и до крови расчесывал грудь, плечи, спину - докуда доставала рука.
Только одну ночь ехал на крыше  вагона, обычно же  ухитрялся занять багажную
полку внутри - и сверху победно смотрел на  груду тел человеческих, спаянную
бессонными  ночами,  грязью,  потом,  бранью  и  остротами  над  собственной
участью.  Счастливцы  спали  на  полу, в проходах,  под лавками; неудачникам
приходилось дремать стоя, мотая головой при толчках.
   К концу пути стало в вагонах свободнее, и крыши очистились. Большинство
мешочников слезло и  разбрелось по  деревням. Вася  проехал  дальше  многих,
рассчитывая  выгоднее  обменять  свой  товар  в  отдаленных селах.  В дороге
сдружился с несколькими опытными мешочниками, уже по второму и третьему разу
совершавшими сумбурный поход за крупой и хлебом.
   Оставив поезд,  разбились  на кучки, подтянулись, подправились, удобнее
приладили мешки и двинулись в разных направлениях.
   Спутниками  Васи  были  две  бывалые  женщины, из московских мещанок, и
"бывший  инженер"  -  как  сам  он  себя именовал  -  в  хороших  сапогах  и
полувоенной  защитной форме;  только  вместо  фуражки  -  рыжая  кепка.  Его
принимали за солдата и называли "товарищем". С ним Вася особенно сдружился в
пути и  охотно признавал его  авторитет и  опытность.  Звали инженера Петром
Павловичем. Как и все  - грязный, не бритый, полусонный, он изумительно умел
сохранять бодрость духа,  шутил, рассказывал о прежних своих "походах", умел
раздобыть кипятку, мирил ссорившихся,  менял соль  на  табачок, уступал свое
место на лавке  во  временное пользование усталым и  женщинам, а на одной из
долгих стоянок помог неопытному  кочегару  справиться  с поломкой паровозной
машины. В вагоне он был как бы за старосту, с особой же нежностью  и заботой
относился к Васе, которого называл профессором.
   Инженеру  Протасову было  лет тридцать пять.  Был  широкоплеч,  крепок,
здоров,  приветлив  и обходителен. С  каждым умел говорить на  понятном  ему
языке и о понятных ему вещах. Пассажиры, слезавшие в пути, обязательно с ним
прощались; новички попадали под его покровительство.
   Выйдя со станции, маленькой своей группочкой двинулись в путь.
   - Ну, сюда добрались; а вот как обратно поедем, с полными мешками!
   - Там увидится. Ездят люди.
   - Ездят, да не все возвращаются.
   - Через заградилки трудно.
   - Проберемся как-нибудь. Сейчас об этом рано думать. Сейчас  - поменять
бы выгоднее.
   - Ноги-то не идут.
   - Ничего, разойдутся. В лесу отдохнем.
   - Это выходить - прямо на дожде!
   - Найдем сухое местечко. А то в избу где-нибудь пустят.
   - Ну и жизнь!
   - Все же лучше здесь, чем в вагоне.
   И правда - на воздухе отдыхали после вагонной духоты.
   По осенним вязким  дорогам, меж намокших полей, добрались  до небольшой
деревушки, где и  собаки и  люди встретили пришельцев  с  подозрительностью.
Было ясно, что  тут  никакой торговли не сделаешь, - только бы  высушиться и
обогреться да расспросить.
   В избу все же пустили. Хозяева, узнав, что у нежданных гостей есть чай,
отнеслись к ним более приветливо и выставили  со своей стороны крынку молока
и  хорошую краюху хлеба. Хлеб  был настоящий, вкусный, сытный, не пайковый -
московский.  За несколько  щепоток чаю истопили баню и посулили ночлег.  Это
была удача, - баня самое нужное дело.
   В первый раз за неделю  Вася  Болтановский разделся и  долго возился  с
бельем и одеждой, вытравляя  и выпаривая насекомых под руководством опытного
спутника. Оделись  в чистое, а ночью выспались, не обращая внимания на укусы
клопов - насекомых невинных и приемлемых.
   И  утром,  чуть свет,  двинулись по дороге и бездорожью искать крестьян
побогаче и позапасливее.
   В первом же селе женщины-спутницы отстали - то ли расторговались, то ли
решили, что ходить вчетвером невыгодно. Васе  повезло, и почин он сделал  на
старом платье и летней кофточке Танюши, в обмен на которые он получил  целое
богатство  -  полпуда  гречневой  крупы!  Протасов  сделку  вполне  одобрил.
Завязывая свой мешок, Вася смотрел с ужасом, как молодая бабенка просовывала
в рукава Танюшиной  кофточки свои красные рабочие руки, примеривая ее поверх
своей  старой  и  засаленной и кулаками  поправляя груди. Но почин сделан, и
почин счастливый - для Танюши!
   Мужики  смотрели  на торговцев  мрачно,  однако  пытались прицениться к
непродажным сапогам  инженера.  За косу  и  бруски предлагали  пустяк,  -  о
сенокосе думать рано. Васю заинтересовало, откуда у инженера новая неотбитая
коса.  Оказалось, что косу он получил в  учреждении, где служащим выдавали в
паек разные неожиданные и странные вещи; брали все охотно, на случай обмена.
   Решили слишком далеко не забредать и держаться ближе к железной дороге.
Хуже  всего  было  с  ночевками, -  пускали  неохотно,  не  доверяя  пришлым
городским людям.  Но, пустив,  охотно  расспрашивали про Москву, про немцев,
про  цены, про то, чего ждать  впереди.  Что  война прикончена, -  про  то в
деревнях  знали; о том же, кто теперь правит Россией, правда  ли,  что  царя
увезли   и  чего   хотят   большевики,  понятие   имели  самое   смутное   и
фантастическое. Больше, чем политикой,  интересовались слухами  о налогах  и
тем, будут ли у крестьян отбирать  хлеб  и не вернутся  ли  помещики. Ответы
выслушивали, затаив дыханье,  но, видимо, мало верили пришельцам, и слова их
толковали по-своему.
   На  пятый  день  заезжие  купцы  наполнили  свои мешки,  расставшись  с
кофтами,  чулками,  ситцем,  морковным  чаем и листовым табаком. В последнем
селе Вася продал за пуд белой  муки и пуд  проса охотничьи сапоги профессора
орнитологии, - сделка, которой инженер  не одобрил, сочтя ее маловыгодной. К
этому  времени  нагрузился продуктами и  инженер. Решили ехать на  ближайшую
станцию с  попутной  подводой, заплатив  деньгами.  Устроилось  и это, поход
оказался счастливым.
   Хозяин подводы, отъехав от села, повернул голову к седокам, осмотрел их
внимательно, оценил и сказал Васе:
   -- Смотрю я на тебя, для барина ты плох, а на товарища не похож; так уж
я буду тебя господином звать.
   Протасов спросил его:
   -- Ну, а я на кого похож?
   Крестьянин ответил неохотно:
   - Кто ж тебя знает! Человек пришлый, не наш. Надо полагать, из военного
сословия.
   Тем  более пригодилась подвода, что  Вася Болтановский, не  привычный к
такого  рода приключениям,  чувствовал себя сильно ослабевшим, а в последнюю
ночь его даже немного лихорадило.
   Самым трудным было  погрузить себя  с мешками  в поезд, по  обыкновению
переполненный. Первые  сутки заночевали на  станции;  на  второй день  опять
повезло и с трудом устроились,  сначала  на тормозе, потом и на площадке. На
следующих станциях  новой толпой мешочников, занявших  сходни и даже  крышу,
втиснуты были в вагон, где уже трудно  было дышать и приходилось ехать стоя.
Но, раз попали,- благодарили судьбу и за это.
   Поезд  шел на этот