раз быстрее, без долгих задержек, и на третьи сутки
уже  подъезжали к  Москве;  удачно  миновав первую  заградилку,  от  которой
откупились пустяками. Москвы Вася ждал  с нетерпением,  так  как чувствовал,
что силы его кончаются. В вагоне, чтобы легче было дышать, открыли все окна,
и  Васю сильно  знобило. К  ночи озноб сменялся  жаром, и инженер, смотря на
молодого спутника, скептически покачал головой.
   - Что это вас так развозит? Смотрите, не поймали ли ядовитую семашку!
   - Нет, ничего. Скорее бы только доехать.
   Под  самой Москвой опять наткнулись  на  заградительный отряд. С  крыши
всех согнали, стреляя холостыми. Из  передних вагонов выгнали пассажиров и у
многих отобрали  мешки.  Но, видно, утомившись с  ближайшими, решили махнуть
рукой  на  остальных.  Мешочники защищали  свое добро правдами и неправдами,
цеплялись  за  мешки,  ругались,  льстили,  подкупали,  старались  держаться
сомкнутой  массой,  не пропуская  заградиловцев  в  вагоны,  рассовывая свои
запасы под лавки, под юбку, за пазуху. Васе и его спутнику опять повезло: их
вагон  был последним и на  усердный осмотр его у заградиловцев не хватило ни
сил, ни времени.  Простояв  свыше  двух  часов, поезд  наконец  двинулся. До
Москвы оставалось часов  пять. Главная опасность - лишиться добытого с таким
трудом - миновала. Протасов советовал:
   - Как дома будете, прежде всего вымойтесь, выберите семашек,  напейтесь
до краев горячим чаем - и в постель. А лучше всего -  доктора позовите, если
есть знакомый.
   И правда, Васе было плохо.  После  нервного напряжения, перенесенного в
заградительном пункте,  он  испытывал теперь  страшную  слабость.  Сидел  на
мешке, сам - как мешок. По временам так стучало в висках, что заглушало стук
поезда. И тело, зудевшее от насекомых, покрыто было холодным потом.
   - У меня все перед глазами сливается и точно плавает.
   -  Ну еще бы,- говорил инженер, с  сожалением оглядывая спутника.- Это,
батюшка,  дело  серьезно.  Хорошо,  что  скоро  в  Москве  будем.  Мешки  уж
как-нибудь дотащим; может быть, попадет дешевый извозчик.
   Громыхая  на  стрелках,  ахая  на  поворотах,  медленно, точно  нарочно
растягивая  время,  грузно,  тяжко, злобно  поезд  подползал  к  московскому
вокзалу.
   Разминаясь  и стараясь  бодрее держать  пылающую  голову,  Вася  думал:
"Кажется, плохо  мое  дело. А все-таки привез разного добра. Теперь Танюше и
профессору будет немного легче".
   И еще думал с больной улыбкой: "Скоро увижу ее... Танюшу".

"ЖМУРИКИ"

   Преддомком Денисов с  вечера предупреждал  жильцов,  что  всем, кто  не
имеет документа о советской службе, приказано явиться в милицию к трем часам
под утро со своими лопатами.
   - Пойдете на общественные работы.
   Документы оказались  почти у  всех, а  рабочие  службой не обязывались.
Двоих,  не  имевших, преддомком  уволил  от явки  своей  властью,  одного по
болезни (помирал от тифа), другого  по  преклонности  старости. Не оказалось
удостоверения только  у  семерых,- у  трех женщин и  четверых мужчин, в  том
числе у приват-доцента философии Астафьева.
   - Я служу актером в рабочих районных клубах, вы знаете. Но Денисов явно
был доволен, что Астафьев не оказался запасливым.
   - Раз без документов, то вам, товарищ Астафьев, обязательно идти.
   - Я только к ночи вернусь с работы.
   - Ничего не знаю. Если не пойдете,- я обязан сообщить,  и уведут силой,
да  и назад не  приведут; вам  же будет  хуже.  Сейчас, товарищ  Астафьев, с
буржуазией не шутят. Пожалуйте к трем часам, вот вам и билет от домкома; там
распишутся,  и  назад мне  принесете.  Лопату вам  выдадим.  Очень  сожалею,
товарищ Астафьев, но и без того всякий старается отлынивать.
   Астафьев  знал,  что  мог бы  - при желании  - отвертеться: Денисов  не
отличался  неподкупностью.  Но,  подумавши,  махнул  рукой:  "Надо   и   это
испробовать, да, пожалуй, в принципе, справедливо".
   К трем часам  ворота в милиции были еще  заперты; к половине четвертого
собралась порядочная толпа, и мужчин, и женщин, безропотная,  разношерстная,
большинство без лопат.  Кто были  пришедшие - разобрать было  нелегко: одеты
плохо, сборно, но, по-видимому, большинство из "буржуев" и интеллигентов. На
двоих мужчинах,  уже пожилых,  пальто  было  офицерского  покроя,  правда  -
потерявшее  облик, грязное, затасканное, со  штатскими пуговицами.  Вообще в
толпе преобладали люди пожилые.
   Отперли   ворота   в  четыре,   впустили,  отобрали   билеты  домкомов,
переписали. Поворчали, что мало принесли лопат, выдали десяток казенных, под
расписку. Отрядили четверых конвойных вести толпу в шестьдесят человек.
   По ночным улицам, мрачным, неосвещенным, неубранным, толпа  шла сначала
в порядке,  к концу - разбредшимися группами. Уйти  нельзя: только  на месте
выдадут билеты с  отметкой. На вопрос, какая будет  работа,  сонные  и  злые
конвоиры отвечали, что и сами  не знают. Приказано доставить  за заставой на
вторую версту, близ дороги, там конвой сменят.
   - В прошедшую ночь водили на Николаевскую линию рельсы и шпалы чистить,
а нынче приказано в другое место...
   Одна бабенка, суетливая и бойкая, по говору - из мещанок, словоохотливо
рассказывала  каждому,  что  ходит на  работы  не  в  первый  раз,  и  ходит
добровольно, замещает знакомую почти задаром. И  ведут нынче, скорее  всего,
не дорогу чистить  и чинить, а закапывать "жмуриков". Работа нетяжелая, хоть
и грязная,  а  хлеба за это выдают по-божески,  иной раз по целому  фунту, и
хорошего, солдатского.
   Что такое "жмурики", Астафьев не знал.
   Шли  больше часу,  пока дошли  до  места,  где ждали  другие  конвоиры.
Оказалось, работа тут и  есть, рядом. Сказали, что отдыхать  некогда,  скоро
грузовики приедут; отдыхать потом, когда хлеб выдадут.
   Поставили всех  рядом копать  на пустыре большую яму. У кого  лопат  не
было, те ждали, а потом становились на смену.
   Что  такое  "жмурики",  Астафьев узнал,  вернее,  догадался  сам.  Этим
ласковым  именем  называли покойников. Конвойные  на расспросы отвечали, что
закапывать придется тифозных и других, из разных больниц, да с вокзалов.
   Земля была влажной, весенней, и работа шла  быстро,  хоть и  непривычны
были  к  ней люди. Яму рыли  неглубоко, а главное,  пошире. Из своих нашлись
руководители, которые учили,
   покрикивали,   даже   немножко    красовались    своей   опытностью   и
начальственностью.
   Часам к шести прибыл первый грузовик, долго пыхтел, пробираясь к яме по
бездорожью,  наконец  подъехал  почти  вплотную.  Одну яму  к  тому  времени
закончили, рыли другую  поблизости. На  бледном  дождливом рассвете  четверо
приехавших рабочих в  фартуках стали  вынимать  и сбрасывать в  готовую  яму
страшную  кладь -  полуодетых в  тряпье,  а  то  и  совсем голых "жмуриков".
Астафьев стоял  близко и чувствовал,  как дышать  становится труднее и капли
мелкого дождя не кажутся больше свежими и чистыми.
   Позже  подъехали еще два грузовика, Астафьев насчитал в общем до сорока
трупов. После каждой партии приказывали позабросать землей, а  остаток места
экономить. Но первая  яма была уже полна, и пришлось насыпать  над ней землю
курганом.
   Опытные обменивались мнениями: "Большим дождем, пожалуй, размоет".
   Землекопы   смотрели   мрачно,   хмурились,    отвертывались;   женщины
выдерживали лучше мужчин и  больше  шептались. Но  только суетливая бабенка,
как привычная, не  проявляла ни страха, ни отвращения  и даже с особым живым
интересом  встречала  каждый  новый  грузовик,  заглядывала в  него,  мешала
работавшим, ахала, объясняла:
   - Опять больничные, либо вокзальные,  из вагонов. И все-то раздеты, все
раздеты! И сапоги обязательно сняты начисто, даром что тифозные.
   Новый  грузовик  не  добрался до  самой  ямы, завязив  колеса  в  сырой
размятой земле. При нем  было двое  конвойных,  в военных  шлемах  с красной
звездой,  обшитой черным шнуром.  Вызвали добровольцев  разгружать. Сказали,
что выдадут по добавочному фунту хлеба.
   - А то и сами назначим!
   Астафьев оглядел толпу, увидал смущенные и мрачные лица и вышел первым.
У грузовика уже суетилась бабенка. Еще  двоих, в перешитых военных  шинелях,
вызвали конвойные:
   - Да вы не смущайтесь, тут заразных нет, все свежие!
   Новые "жмурики"  были,  страшнее прежних.  Они  почти  все  были одеты,
только  без обуви,  и одежда  их вся была  в  еще  запекшейся крови.  Велели
стягивать за ноги, да не мешкать:
   - Нечего смотреть! Покойник - покойник и есть.
   Сжав зубы,  стараясь не видеть  лиц,  Астафьев коснулся  первого трупа.
Сквозь грязное белье  руки его невольно  ощутили скользкий холод  смерти. Он
напряг  всю  свою  мужскую  волю,  но губы его  не  складывались  в  обычную
скептическую  улыбку. Он не  мог отогнать  мысли, что этот страшный "жмурик"
был человеком,  и здоровым человеком, быть может, всего  час тому назад. Ему
казалось,  что  он  этого  человека  знает,  не  может  не  знать,  что  эта
предутренняя жертва  террора  - из  его круга, может  быть, его  товарищ  по
университету или знакомый офицер.
   Как бы в ответ один из конвойных сказал другому:
   - Больше все бандиты.
   Вдруг   Астафьев  заметил,  что  его   сотрудница,  суетливая  бабенка,
поддерживая труп  за  плечи,  быстро  шарит  рукой за  разорванным  воротом.
Притворившись,  что не  может  сдержать, опустила  на  минуту на землю,- и в
зажатой руке  ее  блеснула  золотая  цепочка с  крестиком.  Так же  суетливо
подхватила  вновь  за  плечи,  что-то  зашептала,  боязливо  отыскивая глаза
Астафьева, и заулыбалась ему как сообщнику.
   Конвойный окрикнул:
   -- Не копайся там. Сама вызвалась, так и неси.
   И добавил тише:
   - Ну и баба! Ей все одно, что хлеб в печь совать. Любимая занятия!
   Астафьев  работал как автомат, без  мысли, без  сознанья о времени,  не
ощущая  больше  ни ужаса,  ни отвращения. Стягивая  с  грузовика  очереднего
"жмурика",  механически  считал:  "три,  пятый,  шестой..." Трупов  было  до
двадцати, нижние всех страшнее, смятые, пропитанные своей и чужой кровью.
   От  ямы  до грузовика  Астафьев шагал  твердым,  крепким шагом,  подняв
голову и  смотря  прямо перед  собой. Конвойные  глядели  с  любопытством на
высокого человека, лучше  других  одетого,  опоясанного  ремнем,  с бледным,
каменным,   чисто  выбритым  лицом.  На  счастье  и  удачу  суетливой  своей
помощницы, он отвлекал внимание конвоиров от ее проворных и шарящих рук.
   Приказали  закапывать.  Астафьев пошел за  своей  лопатой, но, едва  ее
коснувшись,  почувствовал,  что  кисти  его  рук  и  края  рукавов  липки  и
буро-красны. Бросив лопату, он отошел в сторону, стал на корточки и с тем же
тупым равнодушием принялся оттирать руки о землю и побеги молодой травки.
   Мир был. Но был мир пуст, мертв и бессмыслен.
   Астафьев  вытер  руки  насухо  платком,  бросил платок  и  пошел, минуя
грузовик  и конвойных,- прямо  к дороге.  Когда  он  проходил  мимо, солдаты
замолчали  и отступили.  Крайний пробурчал  было:  "куда?",  но  вопроса  не
повторил. Другой солдат сказал: "Оставь, все одно сейчас всем отпуск".
   Астафьев  вышел на  дорогу  и пошел, не оглядываясь,  в сторону города.
Отойдя с полверсты, почувствовал усталось и сел  поблизости  дороги  у стены
заброшенного домика.
   Мимо  пропыхтел  пустой  грузовик с двумя  солдатами,  а  скоро  прошли
усталым, но спешным  шагом,  теперь  уже без конвоя, группами  и одиночками,
работавшие "буржуи". Многие на ходу жевали выданный хлеб.
   Бойкой мещанки  среди  них  не было.  Астафьев увидал ее  вдали, сильно
отставшей. Шла она одна, таща на плече лопату.
   "А моя лапата осталась там",- подумал Астафьев.
   Он встал  и пошел  навстречу бабенке.  Когда поравнялись,  та,  видимо,
оробела и хотела пройти стороной.
   Тогда Астафьев подошел  к  ней вплотную,  взял  ее у груди  за ворот ее
полумужского пальто сильной рукой и сказал:
   - Отдай все. Все кресты отдай.
   Бабенка присела, попробовала  вырваться, но в  глазах  ее,  старавшихся
улыбаться, был смертельный страх. Визгливым шепотом прохрипела:
   - Что отдавать-то, батюшка, ничего и нет.
   - Отдай,- повторил Астафьев.- Убью!
   Бабенка  дрожащими  суетливыми руками зашарила  по  карманам,  вытащила
четыре крестика, из них два на золотых порванных цепочках, и кольцо.
   Не  произнося  ни  слова,  Астафьев сам обыскал  ее карманы,  вытряхнул
платок, нашел  еще  два  нательных креста, швырнул ей обратно  кольцо и,  не
слушая ее шипящих причитаний, зашагал под мелким дождем к месту работ.
   Там  уже  не  было никого;  только  над истоптанной  землей возвышались
длинные глинистые насыпи да блестели колеи автомобильных шин.
   - А лопаты моей нет, утащили,- пробурчал Астафьев.
   Затем  подошел вплотную  ко  второй  засыпанной  яме и  бросил  на  нее
отобранные крестики. Подумавши,  влез  на насыпь,  каблуком  сапога  глубоко
вдавил крестики в землю и руками набросал сверху комьев новой земли.
   Неверующий  - не перекрестился,  не  перекрестил  могил, не простился с
ними. Круто повернувшись, смотря под ноги, зашагал прежней дорогой обратно в
Москву.

"Я ЗНАЮ"

   Орнитолог решительно скучал  без Васи  Болтановского,  который уехал за
продуктами и не возвращался вот уже вторую неделю.
   - Пора бы ему вернуться, Танюша.
   - Вы, дедушка, любите Васю больше, чем меня.
   - Больше  не больше, а  люблю  его. У него душа хорошая, у Васи. Добрый
он.
   Зашел Поплавский, в теплой вязаной кофте под  старым черным сюртуком, в
промокших калошах, которые он оставил за дверью.
   - Наслежу я у вас, у  меня калоши протекают; надо будет резинового клею
достать. А  что,  профессор, мои калошки никто за дверью  не стибрит? Ведь у
вас жильцы живут.
   Поплавский,  раньше  говоривший только  о  физике и  химии,  сейчас  не
оживлялся  даже  при  имени  Эйнштейна, о книге которого только что дошли до
Москвы  слухи*. В Книжной лавке писателей,  временном  московском культурном
центре,  куда  заходил  по  своим торговым  делам и  орнитолог,  говорили за
прилавком  о  теории  относительности;  даже  кнопочкой   приколота  была  к
конторке, курьеза  ради, математическая формула конца мира. Знал, конечно, и
Поплавский о  крушении светоносного эфира,- но  сейчас  далеки были от всего
эти мысли еще  молодого профессора.  Думы его - как и  многих - были  заняты
сахарином,  патокой и  недостатком жиров.  И еще  одним: ужасом  начавшегося
террора.

   *...Энштейна, о книге  которого  только  что  дошли...  слухи  -  М. А.
Осоргин  очень переживал, что в  условиях  цензурной  изоляции от остального
мира  советский человек  обречен  "лепетать склады". В  одном  из  "Писем  к
старому   другу   в   Москве"  писатель  посетует   на   научную  отсталость
соотечественников:  "...за   немногими...  исключениями,  русские  ученые  -
типичные гимназисты".

   - Слышали? Вчера опять расстреляли сорок человек!
   Орнитолог болезненно качал головой и старался отвести разговор от  темы
о смертях.  Особнячок на  Сивцевом  Вражке защищался  от  мира,  хотел  жить
прежней тихой жизнью.
   В восемь часов, аккуратный, как всегда, сильно исхудалый и постаревший,
зашел и Эдуард  Львович.  Его кривое пенсне, часто сползавшее  с носа,  было
украшено простой тонкой бечевкой - вместо истрепавшегося черного шнурка.
   Когда опять постучали в  дверь  (звонок - как и везде - не действовал),
Танюша  вскочила  поспешнее   обычного   и  побежала   отворить.   Вернулась
оживленная, и за нею вошел Астафьев.
   В  последние дни он заходил часто и сидел  подолгу, иногда  пересиживая
орнитолога, который рано уходил к себе спать и читал в постели.
   С помощью  Астафьева Танюша поставила самовар, и ложечка профессора уже
стучала в  большой его чашке. Старик любил, когда  его  огонек собирал умных
людей, с которыми было хорошо и уютно посидеть и поговорить.
   - Науку надо беречь.  Поколения  уйдут, а свет науки останется. Наука -
гордость наша.
   Поплавский молча  пил чай  и  жевал  черные  сухарики; он  изголодался.
Разговор поддерживал Астафьев.
   -- Чем гордиться, профессор?  Логикой нашей?  А мне  иной раз думается,
что нас  науки, в особенности естественные, сбили с пути  верного мышления -
мышления образами. Первобытный человек мыслил дологически, для него предметы
соучаствовали  друг в  друге,  и  поэтому мир  для него был  полон  тайны  и
красоты. Мы же придумали "la  loi de participation"*, и  мир поблек, утратил
красочность и сказочность. И мы, конечно, проиграли.

   * Закон соучастия (фр.).

   Астафьев,  по  привычке,  помешал ложечкой  пустой  чай,  а когда  Таня
пододвинула ему блюдечко с сахаром, сказал:
   - Нет, спасибо, у меня свой.
   И,  вынув  из  жилетного  кармана  коробочку,  положил  в  чай  лепешку
сахарина.
   -- Почему вы не хотите? У нас есть.
   Но Астафьев упрямо отодвинул блюдечко:
   - Не будем, Татьяна  Михайловна, нарушать хороших установившихся правил
экономии. Профессор сказал:
   - Нужно уметь согласовать мышление логическое с мышлением образами.
   - Нет, профессор, это невозможно. Тут синтеза нет. Да  вот я сошлюсь на
Эдуарда Львовича. Вот он живет  в мире музыкальных образов, в мире красоты,-
может  ли он принять логику  современности?  Это  значило  бы  отказаться от
искусства.
   Эдуард Львович немножко покраснел, поерзал на стуле и пробормотал:
   - Я доржен  сказать, что не впорне вас поняр.  Музыка имеет свои законы
и,  как  будто, свою  рогику,  но это  не  совсем та рогика,  о  которой  вы
говорите. Но мне очень трудно объясниться.
   Орнитолог одобрительно кивнул Эдуарду Львовичу и прибавил:
   - Я вот тоже как-то не пойму вас, Алексей  Дмитрич. Мысль вашу понимаю,
а  вас самого  никак не усвою себе.  Как будто вам легче, чем  кому другому,
принять и  оправдать  современность.  Вы вон и  науку  отрицаете,  и мыслить
хотели бы по-дикарски, дологически. Правда, у вас все это от головы, а не от
сердца. Ну, а современность, нынешнее наше, оно как раз  и отрицает культуру
и логику; в самом-то в нем никакой логики нет.
   - Напротив, профессор, как раз современность наша и есть чисто голодное
построение, самая настоящая математика, ученая головоломка. Логика и техника
- новые наши боги, взамен отринутых. А если они ничем помочь нам не в  силах
- это уже не их вина; святости их это не препятствует.
   Танюша слушала  Астафьева и невольно вспоминала другие  слова,  им же и
здесь же  когда-то сказанные. Астафьев - сплошное противоречие. Зачем он все
это говорит? Ради парадокса? А завтра будет говорить совсем другое? Зачем? И
все-таки он искренен. Или притворяется? Зачем он так... От тоски?
   Теперь  она  слушала только слова Астафьева, не  вдумываясь в их смысл.
Скандируя слова, явно говоря  лишь  для  разговора,  безо  всякого  желания,
Астафьев продолжал:
   - Самые ненавистные для меня  люди это - летчики, шоферы, счетчики газа
и электричества.  Они совершенно не считаются с тем,  что  мне неприятен шум
пропеллера   и   этот  дикий,  ничем  не  оправдываемый  треск  мотора.  Они
непрошеными врываются  в нашу жизнь и считают себя не только правыми, а  как
бы высшими существами.
   - Люди будущего.
   - Да, на них есть это  ужасное клеймо. И вообще  я предпочитаю им  - из
прочих отрицательных типов - футболистов. Те, по  крайней мере, определенные
идиоты и  сознают это.  В летчиках же и  в некоторых  инженерах  чувствуется
интеллект, хотя и искалеченный.
   Танюша  перевела  глаза   на   дедушку.   Старик  слушал  Астафьева   с
неудовольствием, не веря ему и стараясь подавить чувство неприязни. Болтовня
и болтовня, и болтовня неостроумная. Неуместно  дешевое гаерство в серьезных
вопросах.
   "Зачем он так",- досадливо думала Танюша.
   Сегодня Эдуард Львович не играл и ушел рано. Поплавского орнитолог увел
в  свою  комнату  -  посоветоваться  насчет книг,  отобранных  для  продажи.
Астафьев остался с Танюшей.
   - Зачем  вы так говорите, Алексей Дмитриевич? Вы  говорите, а сами себе
не верите.
   - Это о