омогала Тане в хозяйстве, так,  по дружбе; прислугой она
больше не была - была жилицей.
   Профессор  был  еще  достаточно  бодр.  Идя  в  Леонтьевский  переулок,
присаживался  на лавочку на бульварах не больше трех раз и то из-за тяжелого
портфеля, который оттягивал руки. Отдыхал не подолгу  и, отдыхая, обдумывал,
в который раз он идет  в писательскую лавочку в Леонтьевском*  и  на сколько
раз еще хватит ему книжного запаса.

   * В  писательскую лавочку в Леонтъeвском - М.  А. Осоргин многое сделал
для создания  в  Москве Книжной лавки  писателей  (открылась в сентябре 1918
г.).  Лавка  помогала творческой  и научной интеллигенции выжить  в условиях
хозяйственного паралича и экономической  разрухи, став при этом своеобразным
культурническим  центром. "В Леонтьевском переулке торговали Осоргин,  Борис
Зайцев,  поэт Владислав Ходасевич, профессор Бердяев и  еще  кто-то... Фирма
была солидная, хозяева... с собственным именем на полочке истории российской
изящной  словесности..."  -  так вспоминает о Книжной  лавке  поэт-имажинист
Анатолий Мариенгоф (1897-1962) в "Романе без вранья".

   Как-то однажды случилось, что в  доме совсем не  оказалось денег. Хлеб,
пайковый, страшный,  выдавали,  но  Дуняша, в то  время  еще  считавшая себя
прислугой и  жившая при кухне, объявила, что ни картошки,  ни крупы, ни иных
каких запасов у нее больше нет и готовить ей нечего.
   Танюша думала, что есть деньги у дедушки, и очень смутилась, узнав, что
у дедушки нет. Тогда совсем немножко заняла у Васи Болтановского.
   Вечером Танюша долго обсуждала с  Васей какие-то хозяйственные вопросы,
с утра она исчезла,  а вернувшись  к обеду, нозбужденно  и  не  без смущения
рассказала,  что  ей предложили  выступать  на  концертах в рабочих районных
клубах.
   - Это очень интересно, дедушка; и мне будут давать за это продукты.
   В  тот  день  забегал  Поплавский  и  рассказывал,  какие  изумительные
старинные   книги  довелось   ему  видеть  в  Книжной  лавке   писателей,  в
Леонтьевском переулке. Сейчас появились на рынке такие книги, которых раньше
невозможно было найти в продаже.
   -  Я  нашел  полного   Лавуазье   в   подлиннике;  для  Москвы   -  это
исключительная  редкость.  И  видел  любопытную  книжицу,  пожалуй,  первую,
изданную  в  России по  математике,  еще церковными  буквами,  1682  года. И
название любопытное: "Считание удобное, которым всякий человек, купующий или
продающий, удобно изыскать может число всякия  вещи". Есть у них еще таблицы
логарифмов петровского времени.
   - Что ж, купили что-нибудь?
   - Я? Нет,  профессор,  наоборот.  Я продавал  свои. Там  можно  продать
хорошо, а то на комиссию.
   На  нижних,  закрытых  полках  большого  библиотечного  шкапа лежали  у
профессора запасы  "авторских экземпляров"  его ученых трудов.  Идя утром на
прогулку, он захватил по экземпляру. В Леонтьевском, в писательской лавочке,
его встретили приветливо  и  почтительно; оказались за прилавком и знакомые,
молодые  университетские преподаватели. Книги взяли,  расплатились, сказали,
что  такой  товар им  очень  нужен:  сейчас он требуется для новых публичных
библиотек в провинции  и для новых  университетских. Просили еще принести. И
никто  не  удивился, что  вот  известный ученый,  старик, самолично носит на
продажу свои книги.
   Сам большой  любитель книги, порылся старый орнитолог на полках книжной
лавки,  больше из  любопытства.  И  очень  обрадовался,  найдя  среди  хлама
редчайшее издание: "Описание  курицы, имеющей в профиле фигуру человека" - с
тремя    изображениями.    Любовно   перелистал    брошюрку,   радостно,   с
захлебывающимся старческим смехом прочитал описание рисунков:
   "Изображение курицы в профиле весьма верно и представляет старушку так,
как  она есть. Вторая  фигура представляет голову с лица и показывает  в ней
настоящего  Сатира.  Третья   фигура  представляет  ее  зевающей   и  вместе
показывает ея язык".
   Повертел в руках,  справился о цене. Никакой цены в  то время старые  и
редкие книги не имели.
   - Мы, профессор,  продаем  сейчас петровские и  екатерининские  издания
дешевле, чем только что вышедшие стихи имажинистов.  И сами не покупаем; эта
случайно попала  в какой-то купленной нами библиотеке.  Давайте сделаем так:
мы вам преподнесем эту брошюрку, а вы нам обещаете принести на комиссию ваши
книги.
   - Но ведь это же редкость величайшая, хоть и не такое старое издание.
   - Тем лучше. У вас, профессор, она будет сохраннее.
   Домой  профессор вернулся  в  отличном  расположении духа.  Вечером, за
чаем, Вася Болтановский  читал книжку вслух,  и  профессор радовался каждому
слову, как  малый ребенок.  А наутро набрал целый портфель  "ненужных" своих
книг и понес в знакомую лавочку, где так его обласкали.
   - Танюша, немножко денег у меня есть, так что ты не беспокойся.
   Но  уже давно  рубли стали сотнями,  и близились  миллионы.  "Авторских
экземпляров" хватило ненадолго. Пересмотрев свои полки, орнитолог  открыл на
них   новые  коммерческие  ценности,   сначала  дубликаты,   затем   издания
популярные,  для  ученой работы лишние, хоть и  важные для  коллекции, после
атласы и таблицы, без которых обойтись все же можно, наконец, книги дареные,
с автографами. Полки профессора пустели,- но Танюша была такой  бледненькой,
так уставала после своих  концертов в рабочих районах. Орнитолог  думал, что
она не знает о частых его  визитах  в лавочку писателей, и рад был,  что он,
старик, уже никому больше не  нужный, не в тягость милой своей внучке, может
чем-то помочь ей. Он не знал, что детские книги Танюши, раньше лежавшие в ее
шкапчике,  давно уже проданы, в той же лавочке, и неплохо, так  как цена  на
них всегда была высокой.
   Зато еще ни разу к завтраку дедушки не подавались котлеты из  конины, и
к  чаю в его стакан  Танюша клала  настоящий сахар,  тихонько опуская в свою
чашку лепешечку сахарина.
   - Сахар, Танюша, сейчас, вероятно, очень дорог?
   -- Не знаю, дедушка, мне ведь выдают бесплатно.

ПОСТОРОННИЙ

   Танюши нет дома; она халтурит в рабочем районе, в клубе имени Ленина.
   В комнате Танюши, на столе, лежит раскрытый старый альбом фотографий. В
окошечках альбома портреты дедушки и  бабушки, когда  дедушка и бабушка были
еще молоды. На  дедушке  сюртук  в талию, бабушка перетянута корсетом и руки
держит на кринолине. Очки дедушки блеснули, и вместо одного глаза получилось
белое пятно. Карточка очень выцвела.
   А правее - карточка Танюшиной матери в модном костюме девяностых годов.
   В комнате  нет  никого;  над альбомом склонилась седая, голова Времени.
Время внимательно смотрит на карточку и шепчет:
   - Совсем  была такая же, и глаза, и волосы, и рот, и серьезность. И так
же хотелось ей жить, и так же не знала, как это будет.
   Время листает альбом.
   Два студента, один постарше, с бородкой, в форме технолога - дядя Боря.
Другой  с маленькими усиками, красивый, большелобый, универсант. Это -  отец
Танюши.
   Через картон альбома, из окошечка  в окошечко, переглянулись девушки  и
студент, полюбились, поженились. И тут же в альбоме большеголовый  ребенок с
молочными глазами,  удивленной бровью,  пушистыми волосенками,  в  неуклюжем
платьице, которое поднялось со спины и подперло затылок. Это первая карточка
самой Танюши.
   У всех отец и мать - старшие, а то и старики. У Танюши старых родителей
не  было;  в  том  возрасте,  как  на  карточках,   они  могли  бы  быть  ее
друзьями-сверстниками. Оба они умерли совсем молодыми, не успев посоветовать
девочке, как нужно жить, чтобы быть счастливой. И родителей ей, еще ребенку,
заменили  бабушка  и дедушка. Мать успела передать ей  только серые  глаза и
золотистые косы,  да еще серьезную задумчивость. Глаза  спрашивают,- а кто и
что им ответит?
   А отец - и  родной и чужой. Его Танюша совсем не помнила, он умер рано,
ей не было еще и двух лет. Танюше  было странно, что вот она - дочь молодого
студента, который настоящим взрослым человеком даже и  не был. Что и мать ее
была тоже почти девочкой - это еще как-то понятно. Помнила она ее едва-едва,
как бы по рассказам,  а больше по ощущению матери, по потребности знать свою
мать.
   Мать, это  - сама Танюша, жившая в прошлом. И звали мать тоже Татьяной.
Когда  Танюша  переглядывала  старый  альбом,  она  подолгу  и  с  интересом
рассматривала черты  отца.  И  порою  думала,  что  вот, может быть,  и  она
когда-нибудь встретит такого же человека, как мать  встретила;  такие бывают
суженые.  А другого  суженого трудно себе  представить. И  по карточке  была
Танюша  в отца  своего  немножко влюблена:  открывая альбом,  искала  с  ним
встречи.
   Время, свесив  пряди  волос, листает альбом  дальше.  Маленькая девочка
Таня растет, тянется, и вот она уже в белом гимназическом переднике. С этого
момента уже начинается история, даты которой не забыты и сейчас. Пятый класс
- уже  недавнее прошлое. Старый альбом посвежел, и привели бы его страницы к
сегодняшним дням, если бы не оборвались внезапно: все страницы заполнены.
   На последней  его странице мужской, совсем новый портрет  человека, про
которого  говорят:  "Это  -  один  знакомый,  очень  симпатичный,  не  помню
фамилии". Почему-то и кем-то портрет был вставлен  в последнее  окошечко  да
так и остался тут - первым звеном мира постороннего. Если карточку вынуть из
рамки (ведь альбом семейный), то окошечко останется незанятым. И посторонний
человек нечаянно остался в семье.
   Тут Время улыбнулось:
   -  А разве бабушка  - дедушке  и  мать  -  отцу не были  раньше  совсем
посторонними  и незнакомыми? Или Танюше  - тот,  кого  она рано  или  поздно
встретит.
   Время попылило  на листы альбома, поджелтило фотографию Танюшиной мамы,
пообтерло  слегка  уголки  кожаного  переплета  и   оставило  альбом  лежать
развернутым на той же странице.
   Танюши нет  дома.  Она сегодня играет Баха в районном клубе на плохом и
расстроенном пианино.
   Перед  этим  товарищ  Брауде  говорил  с эстрады  речь о  международном
положении, а следующий номер -  юмористические  рассказы и раешник - прочтет
популярный  в  рабочих  клубах товарищ  Смехачев,- псевдоним  приват-доцента
философии Алексея Дмитрича Астафьева.
   Астафьев стоит  около  кулисы  и  слушает  игру  Танюши.  На  нем надет
прорванный  цилиндр,  щеки  натерты мелом,  и нос  слегка  подкрашен.  Самое
появление его должно вызвать смех. По обыкновению, его заставят бисировать.
   Есть псевдоним и у Танюши. По девичьей фамилии матери (милой девушки из
альбома)  она именуется  в клубных  афишах -  товарищем  Татьяной  Горяевой,
артисткой филармонии.
   Смотря  на  ее  белые  проворные  пальцы,  Астафьев  думает:  "Как  она
серьезна,  точно в  заправском  концерте. А  они семечки лущат.  Я  за  паек
ломаюсь и тешу свою злость;  а она за  те же селедки  приходит сюда. и дарит
душу свою. Вот какая девушка".

СУМЕРКИ

   Вася Болтановский забежал, конечно, и сегодня, но ушел рано, до вечера.
Он упрямо и  старательно подготовлял свою поездку  за продуктами в  Тульскую
губернию и  подбирал  "товар"  для  обмена.  На Танюшину  шелковую  кофточку
большая надежда: у профессора оказались старые, но отличные охотничьи сапоги
- товар исключительный.
   Вася принес букетик полевых цветов, тщедушный, но свеженький.
   - Это, Танюша, вам. Угадайте, где нарвал.
   - Вы были за городом?
   - Нет.
   - Ну, не знаю, где-нибудь в саду.
   - Не угадаете. Вот лютик, а вот колокольчик. А это - смотрите -  ржаной
колос.  А  весь букет я нарвал на улицах Москвы! И у вас около забора сорвал
травку. И в иных местах вся мостовая поросла.
   Орнитолог внимательно исследовал каждый цветок и перещупал травку.
   - Знаешь,  Вася, этот  букет  стоит  засушить.  Это  целая история,  ты
непременно сохрани. В музей нужно.
   - Я, профессор,  другой  соберу; на окраинах  можно  хоть венки плести,
там, в иных местах,  совсем мостовая скрылась. А это я все в  центре города,
не выходя за Садовое кольцо. Это - Танюше от верного рыцаря.
   Пока Танюша  ставила  букетик  в  воду,  а Вася  смотрел  на  ее  руки,
профессор долгим взглядом ласкал Васино лицо. Тот поймал взгляд.
   - Что-то вы на меня смотрите, профессор.
   - Смотрю. А ну, подойди.
   Когда Вася  Болтановский подошел, профессор,  не вставая, обнял его  за
талию.
   - Ну-ка, наклонись  к старику, а  я  тебя  поцелую.  Правду  ты сказал,
Вася,- ты - рыцарь верный. И отца твоего любил, и тебя люблю.
   Когда ушел  Вася,  Танюша с  книгой  заняла свое обычное место  в  углу
дивана, орнитолог так же долго смотрел на любимую внучку.
   - Танюша.
   - Что, дедушка?
   - Не подходит он тебе, рыцарь наш, Вася?
   - Как не подходит, дедушка?
   -- Ну, в мужья, что ли. Вижу -  не подходит. А жаль. И его жаль, и тебя
жаль. Очень он тебя любит. Ты знаешь?
   Танюша отложила книжку.
   -  Я  знаю, дедушка. Я  к  нему очень  хорошо  отношусь. Вася  отличный
человек, и мы с ним большие друзья. Ну, а как вы говорите, то  есть замуж за
него, я, конечно, не вышла бы, дедушка.
   - Я вижу.
   -- А разве вы, дедушка, хотели бы, чтобы я вышла замуж?
   Старик, помолчавши, сказал:
   - Выйти-то - все равно выйдешь. Рано не стоит, пожалуй. Вася,  конечно,
и молод для тебя, ведь вам лет-то почти одинаково.
   - Я замуж не хочу, дедушка, мне с вами лучше всего жить.
   - Ну, ну, там увидим.
   Окна  были  открыты, воздух  свеж,  и тишиной окутало  Сивцев Вражек. В
глубоком  покойном кресле,  в  котором  много лет в  сумерки  отдыхала Аглая
Дмитриевна,  дремал теперь  старый орнитолог, украсив  грудь  седой бородой.
Танюша, не перевертывая страниц, не следя за  строчками глазами, думала свое
и слушала тишину.
   Тихо  было и  в  верхнем  этаже,  где  жил  с сестрой комендант Совдепа
Колчагин, и за  стеной - у чужих людей,  и в подвальном помещении, где семья
крыс  обдумывала предстоящий ночной  поход. Дремал весь старый профессорский
особняк, вспоминая прошедшее,  предугадывая  будущее.  Тикали-такали любимые
часы профессора - стенные с кукушкой.
   На давно не чищенных булыжных мостовых Москвы сначала боязливым зеленым
глазком,  после смелее - прорастала  зеленая травка;  в канавках и у длинных
заборов она росла увереннее, и рядом с крапивой хитрил желтый глазок цветка.
Если бы  не было  такого же упрямца  и дикого мечтателя -  человека, который
тоже хотел остаться жить во что бы то ни стало, тоже прорастать жалким телом
на камнях  города,- травка победила бы  камень,  проточила бы его, украсила,
увела бы жилое  и быт  в  историю,  зазеленила  бы  ее  страницы забвеньем и
добротою сказки.
   На часы сумерек в домах замерла беспокойная жизнь, а воробьи и ласточки
давно уже  спали в гнездах и в  чердачных  просветах. Зоркий глаз  задернули
пологом синеватого, покойного века.
   Особняк  профессора за  последний,  за страшный год посерел,  постарел,
поблек. Днем  еще бодрился, а  к  ночи  тяжко  оседал, горбился,  постанывал
скрепами балок и штукатуркой.
   Жалко  старого,  в  нем  был  уют, спокойная радость,  годами  наросшее
довольство! Но и устало старое, нужен ему покой и уход в вечность.  Киркой и
машиной уберут  булыжник, зальют  землю асфальтом,  выложат торцом, на месте
умерших и  снесенных домиков с  колоннами,  старых гнезд  с  добрым домовым,
старых стен, свидетелей прожитого,- выведут стены новые больших новых домов,
с удобствами,  с комфортом.  На долгие годы трава уйдет в поля - ждать, пока
перевернется и эта страничка,  пока обветшает лак, сегодня свежий, перезреет
и осыплется мысль,- и снова  в трещинах  каменного  города  появится прах  и
влага  для  смешливого и упрямого  полевого лютика. Может быть, тогда  трава
забвенья победит, как  победила она Акрополь и римский Форум, как  победила,
погребла, вместе с  памятью, многое, о чем не знают и не узнают археологи. А
может  быть,  опять -  на малые  часы  в веках -  прокричит  о своей  победе
человек.
   -- Дедушка! Вы спите, дедушка?
   Сумерки сменились вечером. И посвежело.
   Танюша зажгла лампу.
   - Вы спали, дедушка?
   - Кажется, я задремал, Танюша.
   - Будем пить чай?
   Профессор, помогая себе обеими руками, поднялся с кресла.
   -- Ну, что ж, Танюша, я чайку выпил бы охотно.

В БЕЛОМ ПЛАТЬЕ

   На три часа вперед было переставлено время - и Москва  проснулась очень
рано.
   Сначала она проснулась на  Пресне, на Благуше, в Сокольниках и на  всех
вокзалах.   Затем,   позевывая,   зашевелились   Замоскворечье,   Рогожская,
Сухаревка, Смоленский рынок.
   По  Черногрязской  Садовой  протарахтел грузовик,  на Покровке постовой
милиционер гикнул на худую,  облезлую собаку, вниз  по бульвару, со Сретенки
на  Трубную  площадь пробежали,  возбужденно  трепля языками, две  женщины,-
вероятно спеша стать в очередь под подсолнечное масло.
   И, наконец, сразу,  как по единой  команде, из  всех домов  московских,
хлопая   дверьми,  стуча  каблуками,  чихая  на  солнечный  луч,  выкатились
трепаные, заспанные, землистые лицом фигуры советских служащих,- переписчиц,
завотделов, предкомов,  товарищей-курьеров,  сотрудников  отдела транспорта,
экспертов, ответственных  работников.  Большинство шло  пешком  от  дома  до
службы,  не  веруя  в  трамвай,  прыгавший  по  сорным  рельсам  на  Большой
Никитской, визжавший  колесами  на  завороте Лубянской площади  и пытавшийся
протискаться в узкую  щель  Красных  ворот*. Трамвай был большой  редкостью,
попадали  в него немногие и, попав, толкались локтями, зло огрызаясь друг на
друга и косясь на кондукторшу.

   * Красные ворота - архитектурный памятник на пересечении Ново-Басманной
и  Садово-Черногрязской  улиц.  Построены  в  1753-1757   гг.   по   проекту
выдающегося представителя русского архитектурного барокко Д,  В. Ухтомского.
. Снесены в 1928 г.

   Рано проснулась жизнь  и  в профессорском особняке на Сивцевом  Вражке,
где под крышей, как и в былые, счастливые  и привольные дни Москвы, вылепила
гнездо и теперь выхаживала птенцов ласточка.
   Окна  были раскрыты,  и чайная  ложечка позвякивала  в любимой  большой
чашке орнитолога.
   - Вы будете дома, дедушка?
   - Посижу,  попишу до обеда. А  тебе бы, Танюша, погулять  сегодня. День
какой.
   - Да, я пойду;  у меня дело есть, далеко, у Красных ворот. Я,  дедушка,
вернусь к двум часам, не раньше.
   Убрав  чашки и вымыв их на  кухне, Танюша, с особым ощущением свежести,
прохлады и чистоты, надела белое платье с короткими широкими рукавами, вчера
проглаженное, резиночкой стянутое  в  талии.  Было бы хорошо иметь  к нему и
белые туфли,- но всякая лишняя обувь была сейчас роскошью недоступной. Шляпа
соломенная, переделанная из старой, почищенной лимонным порошком, украшенная
цветной лентой - из старых запасов.
   В  зеркале  улыбнулась  Танюше знакомая белая  девушка,  обеими  руками
поправила под шляпой волосы. Стала серьезной,  взглянула  еще  раз  поближе,
глаза в  глаза,  повернулась боком,  одернула платье,  простилась с Танюшей,
ушла в рамку зеркала.
   Москва,  обедневшая,  сорная,  ушибленная, была все-таки  прекрасной  в
летнее  утро, была все-таки  безалаберно-красивым, любимым городом,  славным
русским  городом.  И улицы  ее, кривые и  булыжные, милые именами,- Плющихи,
Остоженки,   Поварские,  Спиридоновки,  Ордынки,   и   переулки  Скатертные,
Зачатьевские,   Николопесковские,  Чернышевские,  Кисельные,  и  площади  ее
Трубные, Красные, Лубянские,  Воскресенские - все-таки в горе и забитости, в
нужде и страхе - залиты были солнцем щедрым, зарумянившим стены, игравшим на
крышах и  куполах, золотой каемкой обогнувшим  лиловые  тени.  Как и прежде,
суетились струи Москвы-реки у Каменного моста, как и прежде, прикрывала Яуза
свою нечисть семицветной радугой.
   На Арбате все  окна магазинов были  забиты досками и  запорошены пылью;
выставок в окнах не было, вывесок осталось мало, и они ничего не значили. По
углам,  на  перекрестках,   жались  мальчики-папиросники,   всегда   готовые
пуститься наутек.
   Догадалась женщин