у?  Но  дедушка, сам старенький, -  что ответит? Нельзя
пугать  его  такими  вопросами.  Вася? Вася  такой преданный  и  заботливый,
хороший  друг. Он,  может быть, найдет слово, - но не то. Он забеспокоится и
постарается  развлечь,  отвлечь,  а  ведь  это  совсем не  нужно.  Расскажет
что-нибудь смешное, а если не удастся,  - растреплет свои вихры  на  висках,
сядет в угол и будет  ломать спичечную коробочку. Нет,  Вася  не может; он и
сам не  знает. Почему он не  зашел  сегодня,  Вася?  Все-таки с ним хорошо и
покойно.
   Перебирая  в памяти  немногих знакомых, в эти дни  оставшихся близкими,
подумала об Астафьеве. Если бы он захотел ответить, - но как спросить? Разве
об  этом спрашивают. И о чем  же,  собственно? Но об Астафьеве думала Танюша
увереннее. Из всех, бывших  теперь в особнячке,  он был  самым  незнакомым и
особенным. Хорошо бы  видеть его чаще. И еще узнать что-нибудь об его жизни,
какой он. Нужно спросить Васю; который видет его часто.
   Были сумерки весеннего дня, окно было открыто. Танюша вcтала, выглянула
на  улицу. Тихо, прохожих почти нет. Села к  роялю, подняла крышку, положила
пальцы на клавиши. Но голова, русая и уставшая думать, упала на руки.
   Так сидела долго, не шевелясь.
   Когда встала, на глазах просыхали слезы, - ни от  чего, так, случайные,
девичьи. Может быть, от них прошла усталость - они были нужны.
   Потянулась, поправила наброшенный на плечи платок и вдруг почувствовала
совсем новую легкость в теле.
   Было  в комнате свежо, на дворе вечерело. В  чем  же дело? Разве смерти
заполнили  все?  Тогда  почему  бы  это  ощущение  легкости  и  это  желание
что-нибудь делать,  и  много  знать, и встречать  людей, и искать среди  них
того, кто больше знает и лучше ответит?
   До изумительности чувствовала Танюша, как легко дышать  и  как ощущение
жизни просто побеждает и  мысль о смертях и самую смерть. Куда-нибудь  идти,
что-нибудь  делать - скорее. Видеть кого-нибудь. И хоть иногда, хоть  иногда
смеяться, не  думая о печальном и  не сопоставляя  черное и белое  - которое
победит. Черные томики на полке - а ведь белые листы бумаги еще не початы. И
вот надо бы скорее начать.
   И подумала: "Мне уже двадцать лет!"
   И еще:  "Есть ли  в мире  где-нибудь полная радость? И где  она? Где ее
искать? И что же такое, наконец, счастье? Где к нему ключ? И где двери в мир
большой, обширный, не сжатый стенами старого дома?"
   Закинула руки за голову, выпрямилась и громко сказала вслух:
   - Я хо-чу жить! Я хо-чу жить!
   Не  видала, как в  темном  блеске  большого зеркала  отразилась высокая
прямая  девичья  фигура  с  закинутыми руками, не  слыхала, как  отвечали ей
смешным гулом струны рояля, как насторожился вечер,  внимая великой нежности
и простоте ее  слов, и замерли в  смущении  стены особняка, видевшие  Танюшу
ребенком, слышавшие ее первый лепет, безмолвные свидетели ее роста, усердные
хранители ее душевных тайн.
   Стены  шепнули, струны донесли  весеннему воздуху, -  и  вечернее  небо
выслало первую звезду вестником решения совета светил:
   Ахios - Достойна!

УХОД

   Походкой  ровной,  шаг за шагом, вытягивая сапог  из  дорожной грязи, с
котомкой за плечами,  а с котомки свис жестяной чайник, - с цельной думой на
душе шел в Киев старый солдат Григорий.
   Потому в Киев, что не осталось у него теперь на Свете  никого и ничего,
-  ни друга, ни  сына, ни дома,  ни клочка земли, -  осталась только прочная
вера в сурового Бога, ушедшего из Москвы в мать городов русских, а может,  и
дале.
   Говорили  -  не дойти. Но кому хранить и терять нечего, тот - свободный
землепроход. Хаживали по Руси во  все концы странники, убогие, за истиной  и
милостыней,  меньшая  нищая братья,  калики  перехожие,  - никто  не миновал
Киева.  Крепок Григорий и телом,  и верою, не слеп, не убог, не  лишен ума,-
дойдет солдат.
   Стало вязко. Снял сапоги, за  ушки связал ремешком,  перекинул,  босыми
ногами месит грязь дальше - дойдет. От деревни к деревне.
   Деревня притаилась, ждет, смекает. Пожалуй, и  зря поторопились свалить
столько  лесу.  Новые срубы  стоят напрасно,  без  надобности,  дрова гниют.
Кубышки полны никчемных бумажек -  что на них купишь? Из городов приходят за
хлебом, волокут веселый ситец, а  кто и  шелк,  да кофты  с кружевом, всякую
рухлядь,  нужную  и ненужную - в обмен на горстку  зерна. Но  прячется зерно
поглубже, подале, побаивается: не обездолить бы самого  мужика, не обречь бы
его на  голод  со  всем собранным  добром. Бабы обновкам рады,  стали носить
чулки  тонкие, со  стрелкой  и кофты  без ворота.  Но должен  добрый  хозяин
подумать о будущем.
   Деревня ждет, жмется,  хитрит, боится. Городской пришлый человек темен,
нечист на руку, завистлив. Как бы не навел на след солдатскую силу.
   Шел Григорий большими дорогами, не  тратя лишних сил. Где  знал - шел и
попрямее. Не  торговал,  не покупал,  не просил.  Но вид его  был  степенен,
отросла борода, глаза были честны и строги. В избы входил крестясь, а такому
давали  от сиротства или от достатка и приют,  и ломоть  хлеба; и  денег  по
старому обычаю не брали.  Не словоохотлив, однако на вопросы отвечал кратко,
без пустых слов, осуждающе и мудро.
   Одной   с  ним   дорогой  шли,  ехали,  пробираясь  походкой  нырливой,
скрючившись,  в страхе, блудно, неуверенно еще многие, бежавшие  от Москвы к
югу, от нового  к  чаемой старинке, к надеждам, - выходцы России, канувшей в
вечность. Дороги  совпали - но шел Григорий один. Не страх гнал его, старого
солдата, а сиротство и монашество суровой его мысли.
   На  выносливых  плечах  уносил  Григорий   свою   старую   веру,   свою
человеческую правду - из земли разврата к киевским угодникам, а то и дальше,
куда заведет прямая дорога прямого и крепкого в вере человека. Не беглец, не
родине изменник, не трус, а отрясший прах лжи и осмелевшего бесчестья.
   На границах встречал суматоху  и пожары, -  а границ  было  без  числа:
сегодня здесь, а завтра верст  за сто; то за спиной, то впереди. Как гроза -
приходит и уходит, валит скот и дома. Разобраться невозможно. Рваные  герои,
сегодня белые, завтра красные, могила  на могиле, - за  что бьют друг друга?
Понять невозможно.
   С пулеметным  треском катилась  волна ненависти, смерти, а то  и просто
озорства и охальства, и все за  свободу, и  все за свободу, а в чем свобода?
Боятся, стращают - и в ужасе  вцепляются друг  в  друга. Посадить их за один
стол, за один горшок щей, - все будут одинаковы, и в мыслях, и в желаниях, и
с лица. Почему одни тут, а другие там? Как сами себя  отличают? Отличают ли?
Почему  Иван против  Ивана? И на могилах их  вырастет  одна  трава. И солнце
светит  им  одно,  и  дождик  один-единственный  всех  мочит.  Непонятно.  А
непонятное - смута и грех.
   Над  глазами  Григория  нависли  густые брови с  проседью,  котомка  за
плечами прочна, но не богата. Никто Григория в дороге не трогает.
   Случалось,  что шел  Григорий и проселками.  Шел  мимо  пашен и  озимых
всходов,  и пока  шел  -  стала рожь подниматься и  завязывать  колос.  Поля
раскинулись от неба  и до неба, от ясной  дали до дали туманной,- и все  это
была Русь, крещенная в труде и в  напрасной издевке над трудом человеческим,
взласканная бороной  и  затоптанная сапогом невольного  воина,  взысканная и
отринутая.
   Как  подсохло,  Григорий  добыл себе  лапти,  чтобы и  сапог не топтать
понапрасну  и не  трудить ног.  Легкий  лапоть взбивал  дорожную пыль, а  от
высокого  посоха  оставался  на  пыли кружочек,  но ненадолго: первым ветром
сдувало.  Прошел человек - и следа не осталось, как нет следов от раньше его
прошедших той же дорогой.
   Шел обычно  от  зари  до  полдня,  а  полудничал,  сойдя  с дороги, под
тенистым деревом  на траве. Тут же  и  полуденничал, слушая, как разливается
жаворонок, воткнувшись в  небесную твердь голосистым гвоздочком. А  под ухом
Григория, щекоча кулак, ворчала на мурашиков молодая прохладная трава.
   Так,  неспешно, упрямо, шаг  за шагом  подале уводил Григорий к  местам
святого упокоения  старую  Русь. Не с  гиком и  проклятьями, как  уводили ее
другие,  не в кладях и  чемоданах, не под охраной штыков, которым  судьба не
сулила вернуться,-  - но  старым  путем богомолов  и  странников,  носителей
простой житейской правды, искателей истины вековечной.
   Дошел ли старый солдат  Григорий  до  Киева,  нашел ли  что искал,  или
повернул  оттуда к  северу,  в пермские  скиты,  или уплыл  морем  в  Бари и
Иерусалим, унес  ли свою  правду или бросил  ее  в  пути, вместе с  тощей  и
изветшавшей котомкой,- про то сказать никто не знает.

 * ЧАСТЬ ВТОРАЯ *

ВЕСНА

   Пришла  весна,  долгожданная,  медлительная,  неповоротливая. По Москве
разлилась  грязными  потоками,   зловоньем   неубранных  дворов,   заразными
болезнями. Даже  профессорский  особнячок,  с  крыши которого  снег  не  был
вовремя  убран,   немного  пострадал.  В  других  домах  протекли   потолки,
просочилась  в  стены вода и  грязь  лопнувших  зимой  труб,  в  затопленных
подвалах таяли последние желтые льдинки.
   Зато  теперь можно было  убрать печурки,  снять намокшие валенки,  даже
открыть парадные двери, забитые на зиму от холода и страха.
   Весенней  уборкой города  занялась  сама  природа.  Но и  люди пытались
помогать ей, - там, где видели ясно, что жизнь  должна  продолжаться, как ни
голодна она и как ни нелепа.
   На  дворе  большого  дома  на  Долгоруковской,  где почти все  квартиры
заселены  были рабочими семьями,  по приказу  домкома производилась уборка и
чистка. Лопат  было  вдоволь, тачек  маловато и лишь одна  подвода -  но без
лошади.  Вывозили снег  и мусор на улицу  и норовили  сплавить куда-нибудь с
бегущей по канаве водой. Распоряжался самолично  преддомком Денисов,  бывший
приказчик забитой теперь бакалейной лавки в том же доме.
   Работали вяло,  по обязанности и под угрозой взыскания, а  то и ареста.
Больше работали женщины. Из мужчин посильнее и половчее  был жилец Астафьев,
единственный  оставшийся  в  доме  интеллигент  и буржуй.  К  нему и подошел
преддомком Денисов.
   - Привыкаете, товарищ Астафьев? Работа тяжелая, неприятная.
   - Привыкать не собираюсь, а раз нужно - делаю. Лучше было зимой сколоть
со льдом и свезти.
   - Зимой не  управились.  Конечно, вам, ученому  человеку,  работа не по
вкусу. Однако  приходится,  товарищ Астафьев. Раньше  мы  на вас  трудились,
теперь и до вас дошло. Время такое.
   Астафьев усмехнулся.
   - Работаю не  хуже других. Ничего страшного нет.  Вот  только не помню,
когда это вы, Денисов, на меня работали? Вы ведь больше за прилавком стояли.
   -- Дело не в прошлом занятии, а кто как революцию принял.
   Астафьев поднял большую лопату,  вывалил в  тачку, сильно прихлопнул  и
сказал:
   -  Каждый принял, как  ему выгодно.  Вы -  по-своему,  я мо-моему.  Тут
считаться не приходится.
   Денисов отошел, а Астафьев подумал:  "Вероятно,  попытается все же меня
выселить. И выселит, конечно. Куда-нибудь денусь, не беда".
   Вывез полную тачку на улицу, свалил  у края  канавы, - да  только и без
того канава загружена, не берет вода. Не берет - не надо. И, шлепая сапогами
по разлившейся  жиже, повез пустую тачку обратно. На пути встретил  жилицу с
тачкой, по-видимому слабую и болезненную женщину. Хотел помочь, да раздумал:
"Все равно, пускай тащит!"
   Вынул трубку. Курил Астафьев махорку - иного табаку  не  было. Впрочем,
находил, что махорка - табак здоровый и вкусный, если привыкнуть. А привык с
тою же легкостью, как за границей привыкал к гаванской сигаре.
   По  разверстке  работы Астафьеву  был  отведен немалый  квадрат  двора.
Справился быстро, придраться преддомкому не к чему. Окончив,  свез тачку под
навес,  там  же поставил  лопату и ушел к  себе,  обтерев ноги валявшейся на
лестнице газетой.
   Раньше у Астафьева  была  здесь квартира; сейчас  остались  за  ним две
комнаты,  а  в третьей  жил  одинокий  рабочий, человек  робкий  и  забитый.
Приходил к вечеру, ложился спать, и Астафьев его почти не видел.
   Зарились  и  на  вторую  комнату  Астафьева,  где  у   него  оставалась
библиотека, но  пока комнату  он сумел  отстоять охранительной бумажкой,  по
своему преподавательскому званию. Зимой она была холодна и необитаема, летом
он рассчитывал в  ней работать и принимать, если только будет кого принимать
и над чем работать.
   Придя, переоделся, набил новую трубку и взял книгу.
   Вместе с запахом навоза и нечистот проникал в окно и весенний воздух. И
чтенье не ладилось.  Не  лучше ли  заняться  делом.  А  дела немало: подшить
обшарпанные  брюки, постирать платки  глиняным мылом,  заправить светильник,
сделанный из бутылочки, - на случай, что опять прекратят электричество. День
сегодня - суббота. Завтра можно пойти на Сивцев Вражек к орнитологу. Что она
за девушка, его внучка? Не как все, не легко понятная. Но славная, кажется.
   В  дверь  постучал жилец. Астафьев  без интереса подумал: "Кто  бы  мог
быть?"  Вошел человек скромный, хотя крепкий и мускулистый, одетый  в совсем
изношенный  пиджачишко  и  в  рыжие  сапоги  со  стоптанными  каблуками.  Не
виднелось и рубашки под жилетом.
   - К  вам, Алексей Дмитрич, извините за  беспокойство. Не знаю, как уж и
просить вас.
   - Попросту просите.
   -  Конечно, попросту, только  нынче все самим нужно. Вот, думал, может,
найдется какая книжка старая, полегче, я бы почитал.
   -  Книг у меня много, берите любую. Только не знаю, какая вам подойдет.
Вы насчет чего хотите?
   -   Не   знаю,  как  сказать,  насчет   устройства   жизни  что-нибудь.
Разбираюсь-то я плохо.
   - А вы что ж, Завалишин, не работаете нынче?
   -  Нынче  празднуем. Материалу  нет на фабрике, остановка. Жалованье-то
платят, ничего.
   - Книжку можно,  только что же  вам даст книжка. Думаете - жить научит?
Или объяснит? Вы присядьте, Завалишин, поговорим. Ничего, говорю, вам книжка
не поможет. А что, разве уж вам так туго пришлось?
   - Туго не туго, а конечно, что хочется понимать.
   - Чего же вы не понимаете?
   Завалишин смутился, помялся, слов поискал:
   - Смотрю все, и как бы сказать, будто все ненастоящее.
   Корявым языком все-таки объяснил.  Раньше  смотрел так, что все равно -
живи и жди, само устроится. А нынче все говорят: вот надо по-новому самим. А
что новое? Новое-то плохо. Крику много, а толку не видно. И, однако, ведь не
зря же!
   - Скоро вы захотели, Завалишин. Подождать нужно.
   - Подождать можно, ждали и раньше. Знать бы только, чего ждать.
   Астафьев  подумал: "Вот она, ихняя, рабочая слякоть,-  под стать  нашей
интеллигенции. Приказчик Денисов хоть и мерзавец, а куда же лучше, строитель
все-таки..." И сказал:
   - Понимаю вас,  Завалишин.  Это  вам  потому  плохо,  что прочности  не
чувствуете. Раньше жизнь тоже дрянь  была, а прочна была. Нынче все полетело
к черту, новое за горами, а тянуть прежнюю канитель надоело. Силы в вас  нет
настоящей, Завалишин.
   -  Силы, конечно,  мало.  Верно  это, Алексей  Дмитрич,  что  заскучал.
Главное - понять надо.
   -  А черта  ли вам скучать. Человек одинокий,  здоровенный, деньги  вам
пока что платят. Наплевайте. Вы пьете?
   -  Могу и выпить,  когда  есть.  По-настоящему, однако, не  пью,  чтобы
пьянствовать там.
   - Пить надо больше, Завалишин. Вот подождите, может, я раздобуду, тогда
выпьем вдвоем. С трезвой головой не додумаетесь.
   - Смеетесь надо мной, Алексей Дмитрич!
   - Ничего не смеюсь.  Я вам прямо говорю: вы  человек не подходящий  для
жизни. Какой вы строитель жизни? Веры у вас  настоящей нет, нахальства  тоже
нет, воровать  не умеете,- ну, заклюют вас  и выкинут. А  тут  еще в  голове
всякие мысли. Лучше уж пьянствовать. Пьяный человек мудр.
   -  Пьянствовать  -  последнее  дело. Это  уж какая  же помощь,  Алексей
Дмитрич. А я к вам за помощью, как к ученому человеку.
   - Вам бы в деревню, Завалишин. Деревни нет у вас?
   - Нет, я городской. В деревню где же.
   - Плохо. Слушайте, Завалишин, не знаю, какой вы человек,  обидчивый или
нет. А впрочем - ваше дело, мне все равно. Хотите по совести скажу  вам? Вот
я - ученый человек.  Книг перечитал  столько,  что  вам и одних заглавий  не
прочесть и не понять. Толку от них никакого, т. е. для жизни, для понимания;
все равно и без них было бы. Тоже и мне, как и  вам, скучно бывает. И тоже я
не строитель, не  гожусь, хотя, может быть, и посильнее вас. Тут все просто.
Хотите себе дорогу пробить? Тогда будьте сволочью и не разводите нюни. Время
сейчас подлое, честью ничего не добьешься. А не хотите,- тогда, говорю  вам,
лучше  убивайте  мысли  вином.  Хлещите  денатурат, чтобы  скорее  вдохнуть,
отлично действует. Какой вы воин. Никто вас не боится, никто вас, значит, не
уважает. Робкий вы человек, а таким сейчас крышка. Вас какой-нибудь Денисов,
наш преддомком, жулик и хам, одним ногтем придавит, даром, что вы на вид его
сильнее. Вот он не пропадет. А впрочем - дело ваше.
   Помолчали. Потом Завалишин поднялся.
   - Ну что ж,  Алексей Дмитрич, и на том  покорнейше  благодарю. Конечно,
вам со мной разговаривать не интересно, я человек простой.
   -  Э,  Завалишин,  бросьте  эти штучки. Я сам простой, может быть,  вас
попроще. Вот заходите сегодня вечером, выпьем, по крайней мере.
   Повернулся к нему с доброй улыбкой:
   - Правда,  вы на меня не обижайтесь. Потому  так говорю,  что самому не
очень сладко.
   - Понимаю, Алексей Дмитрич. Я ничего, что ж.
   Когда жилец вышел,  Астафьев  подумал: "Может  быть,  зря  я  его  так.
Главное  -  может быть, ошибся. Робкий-робкий и  слякотный, без сомнения,- а
огонек у него в глазах блеснул  злой. Обидел я его. Это хорошо,  если он еще
способен злиться. Тогда может выжить. Любопытно!"
   Усмехнулся:  "За  помощью  пришел, за книжками. Чтобы потом я да книжки
стали виноватыми в его горестях и было бы кого и за что ненавидеть".
   Вечером Астафьев бодро шагал домой по Долгоруковской,  неся под  пальто
бутылку спирта и дрянную закуску. Зайдет ли?  Завалишин зашел. И  постучался
на это раз увереннее.
   - Занимаетесь, Алексей Дмитрич?
   - Сейчас вот вместе займемся.
   К  ночи  Завалишин был  пьян, Астафьев  возбужден  и полон любопытства.
Рассматривал своего клиента как в микроскоп.  И изумлялся: "Эге, а он не так
прост!" Может выйти толк из него - может большой подлец выйти. Кулаки у него
хорошие, а это - главное".
   Водя  по  пустым  тарелкам   осовелыми   глазками,   рабочий   бормотал
заплетающимся языком:
   - Скажем так:  пьян я.  И однако могу понимать, что  к  чему.  За науку
спасибо,  а пропадать не желаем.  Не желаем  пропадать.  И могут быть у  нас
свои... которые... разные планы. За угощение покорнейше благодарим, и что не
побрезговали... ученый человек...
   Астафьев нахмурился:
   -- Ну ладно, баста, ступай спать... пьяная рожа.
   Завалишин оторопел и скосил глаз:
   - Чего-с?
   - Ступай спать,  говорю. Надоел. Коли  проспишься и станешь подлецом  -
твое счастье. А слякотью останешься - приходи пить дальше.
   Взял его за ворот и сильной рукой толкнул к двери.

КНИГИ

   Старый  орнитолог долго перелистывал книгу, всматриваясь в иллюстрации.
Прежде, чем вложить  ее в  портфель, уже  туго набитый,  он осмотрел корешок
книги,  подслюнил  и  пальцем  приладил  отставший  краешек  цветной  бумаги
переплета.
   Книга хорошая и в порядке.
   Но  вдруг  вспомнил,  заспешил, снова  вынул книгу и,  присев к  столу,
осторожно подскоблил ножичком свое имя в авторской надписи:
   "Глубокоуважаемому учителю... от автора".
   Надел висевшее тут же, в комнате, пальто и свою уже очень старую шляпу,
пристроил  поудобнее  под  мышку  портфель  и  вышел,  дверь   дома  заперев
американским ключиком.
   В столовой особнячка  теперь жили чужие  люди, въехавшие по уплотнению.
Дуняша жила наверху  в  комнатке, рядом с бывшей  Танюшиной;  в Танюшиной же
комнате поселился Андрей Колчагин,-  только дома бывал редко, больше ночевал
в Совдепе, где в кабинете своем имел и диван для спанья.
   Дуняша иногда п