ыбка хорошая! Бедненький, вот
страдает".
   Постучалась  хозяйка  квартиры,  напуганная  болезнью  жильца. Аленушка
вышла  к  ней и сразу  заключила  с ней дружеский союз,  успокоив  ее насчет
незаразительности сыпного тифа,- если все  держать в  чистоте. Поговорили  о
нужном, условились.  Хозяйка предложила вскипятить воды,  если  потребуется.
Вася  был ее давнишним и любимым жильцом. Уходя,  очень похвалила  Аленушку,
сказавши:
   - Какая вы молоденькая да румяная, с вами всякий выздоровеет. Прямо как
девочка. Неужто замужем?
   - Я вдова.
   Это уж совсем растрогало хозяйку, и она заявила Аленушке:
   - Если вам нужно будет уйти ненадолго, вы мне скажите, я у него посижу.
А как же вы спать будете?
   - Ничего, я привыкла в кресле.
   Тогда  хозяйка  принесла  подушечку для сиденья  и еще  большую  мягкую
подушку - чтобы удобнее спать в кресле.
   - У нас, слава Богу, хоть тепло, не замерзнете. Дровами обзавелись, и я
печку свою топлю через день, тут за стеной  прямо. Все даже завидуют. Оттого
и в этой комнате тепло.
   Вечером поздно доктор Купоросов забежал ненадолго, пощупал пульс, велел
отмечать температуру на бумажке, все одобрил, поцеловал Аленушку в лоб.
   - Ну, я пойду, а вы, миленькая, все же хоть в кресле подремлите. Значит
- до завтра. Утром зайду в начале девятого.
   Кнут Гамсун продолжал свой рассказ,-  и это удивительно, до  чего  ясно
представляла себе Аленушка и любовь и муки его героя!

ПЯТАЯ ПРАВДА

   От боярина Кучки и до наших дней считано на Москве пять правд.
   Правда первая - подлинная. Жила эта правда на Житном дворе, у Калужских
ворот, в  Сыскном  приказе.  На  правеже  заплечный мастер  выпытывал ее под
линьками  и  под длинниками,  подтянув  нагого  человека  на дыбу.  У  стола
приказный дьяк гусиным пером низал строку на строку.
   Вторая правда -  подноготная: кисть  руки  закрепляли в хомут, пальцы в
клещи,  а  под  ногти  заклепывали  деревянные  колышки.  "Не  сказал правды
подлинной - скажешь подноготную".
   Третья правда  жила у Петра  и Павла, в  Преображенской приказной избе,
где  ею  князь-кесарь  Федор   Юрьевич   Ромодановский,  "человек  характера
партикулярного,  собой  видом, как  монстр,  нравом  злой  тиран, превеликий
нежелатель добра никому". От его расправы "чесали черти затылки".
   Завелась   было  четвертая  правда  "у   Воскресенья  в   Кадашах",  за
Москва-рекой, где  жил в пятидесятых  годах девятнадцатого столетия именитый
купец, городской голова Шестов, защитник интересов бедного московского люда.
Но такая правда, ненастоящая, долго удержаться не могла.
   Дальше счет московским правдам был  потерян,-  уже не говорят  о них, о
каждой  особо, народные  пословицы: ни о Бутырской,  ни  о  Таганской,  ни о
Гнездиковской.  Помудревший народ свел все  правды в одну, и эта одна "была,
да в  лес ушла".- "И твоя правда,  и  моя правда, и везде правда, и нигде ее
нет".
   Правда пятая родилась в наши дни на Лубянке.
   Выпытав  правду,  ненужного  больше человека  "укорачивали  на  полторы
четверти".  Для этого нашлось в Москве  много мест,  оставшихся  в  народной
памяти.  На  одной Красной площади, от  Никольской до  Спасских ворот, вырос
позже  ряд  церковок  "на костях  и  крови", и  еще одна "на  рву".  Грозный
укорачивал  людей  "у  Пречистой  на площади",  перед Иваном  Святым,  позже
названным Великим. "А головы метали под двор Мстиславского",- чтобы было чем
чертям в сучку играть.
   Еще  были такие места  в  разное  время  и у Серпуховских  ворот,  и  в
Замоскворечьи близ Болота, и у великомученицы Варвары, и на углу Мясницкой и
Фурманного, и где придется, а зимой и на льду Москва-реки.
   Много, очень  много было  в  Москве мест, где  козам рога правили,  где
пришивали  язык  ниже  пяток,  вывешивали на  костяной безмен,  мыли голову,
чистили  пряжу, лудили  бока,  прогуливали  по зеленой  улице,  парили сухим
веником, крутили кляпом и пытали на три перемены.
   Богат, красив и полнозвучен русский язык. Богат, а будет еще богаче.
   При  правде  пятой  - лубянской  -  стали пускать  по  городу с вещами,
ликвидировать, ставить к стенке и иными способами выводить в расход. И новые
завелись в Москве места: Петровский парк, подвалы Лубянки, общество "Якорь",
гараж в Варсонофьевском - и где доведется...*

   * И  новые завелись в Москве места  - здесь и  далее  называются адреса
следственных изоляторов  Чрезвычайной  Комиссии. Общество  "Якорь"  - бывшая
контора  страхового  общества  на углу Б.  Лубянки  и  Варсонофьевского пер.
Корабль  смерти  -  общая  подвальная  камера  в  одном из флигелей. Контора
Аванесова  (см. с. 159) названа по  имени  Варлаама Александровича Аванесова
(1884-1930), с марта 1919-го члена Коллегии ВЧК.

   Раньше тут  жили люди  коммерческие,  и преобладали  восьмипроцентные и
десятипроцентные  интересы. Восемь и  десять  -  огромная  разница: восемь -
обычное благополучие,  десять  -  относительное богатство.  Но все это ушло.
Новые люди, далеко  не заглядывая, знали твердо, что жизнь - только сегодня,
что  даже  и  сто процентов -  пустяк,  что либо  весь  мир,  либо завтра же
позорный конец.
   Новые люди  чуждались веры - или им  так казалось. Несомненно  - им так
казалось. Вера  была, и вера наивная:  вера в  сокрушающую власть браунинга,
нагана  и  кольта, во власть быстрого действия. Откуда  было  им знать,  что
трава  растет по своим несокрушимым  законам, что  мысль  человека не гнется
вместе с шеей человека, что пуля не пробивает ни веры, ни неверия.
   Огромный двор, старые здания,  на  входных дверях  наклеены  бумажки  с
деловым  приказом.  Здесь  царит  власть  силы  и  прямого  действия. Улица,
смиренные  обыватели приходят сюда  с трепетом, просят -  заикаясь, уходят -
плача, хитрят прозрачно. Сила же застегнута  на  все крючки военной шинели и
кожаной куртки.
   От входа  налево, через два двора,  поворот  к  узкому входу, и  дальше
бывший торговый склад, сейчас - яма, подвальное светлое помещение, еще вчера
пахнувшее торговыми книгами, свежей  прелостью товарных образцов,  сейчас  -
знаменитый Корабль смерти. Пол выложен изразцовыми плитками.
   При   входе  -  балкон,  где  стоит  стража,   молодые   красноармейцы,
перечисленные  в отряд  особого  назначения, безусые,  незнающие, зараженные
военной дисциплиной и страхом наказания.  Балкон окружает "яму",  куда спуск
по витой лестнице и где  семьдесят человек,  в лежку, на нарах, на полу,  на
полированном большом столе, а двое и внутри стола,- ждут своей участи.
   Пристроили  из  свежих  досок  две  каморки с окошечком в дверях,-  для
обреченных. Маленький муравейник для праздных муравьев.
   На стенах каморок карандашные надписи смертников:

   Моя жизнь была Каротенькая
   Загубила мая молодость
   И безвинно в расход
   пращай мая весна!

   И могила  нарисована  -  высокий  бугор;  и  череп  нарисован, веселый,
похожий на  лицо,  под черепом  кости, под  крестом костей - имя  и фамилия.
Хочется юному  бандиту с  жизнью расстаться красиво, чтобы осталась  по  нем
память,-  как написано в тех тоненьких книжках,  что продавались у Ильинских
ворот: "Знаменитый  бандит и разбойник, пресловутый налетчик Иван Казаринов,
по прозвищу Ванька Огонек".
   А  рядом, в  общей камере Корабля,- мелочь: каэры*, эсеры, меньшевик со
скудной  бородкой,  в  очках, гнилозубый,  трус,  без огня и  продерзости  -
человеческая тля.

   * Каэры - контрреволюционеры. От аббревиатуры КР.

   На  балкон выходит  рыболов, затянутый кожаным  поясом, комиссар смерти
Иванов,  а с  ним исполнитель, приземистый, прочный, с  неспокойным бегающим
глазом,  всегда под легкими парами, страшный и  тяжелый человек - Завалишин,
тот, который провожает на иной свет молодую разбойную душу.
   На нарах, обсыпанный нафталином, с  книжечкой  в руках,  бывший царский
министр,  с  ровной  седой  бородой,   человек  привыкший,   привезенный  из
Петербурга. Рядом - из меньшевиков, спорщик пишет заявленья, ядовит, каждому
следователю  норовит  задать вопрос с  загвоздкой. Еще  рядом  -  спекулянт,
продал партию сапожной кожи - да попался. И еще рядом сидит на нарах, свесив
ноги,  бедный Степа, из  бандитов, еще  не опознанный. Но из той же  славной
компании и комиссар Иванов: сразу признал своего.
   - Здравствуй, Степа. Куда едешь?
   - Должно - в Могилевскую губернию.
   А сам бледный, давят на плечи осьмнадцать лет и жизнь кокаинная.
   И  скоро уводят Степу в особую камеру. Прощай, Степа,  бедный  мальчик,
папин-мамин беспутный сынок!
   Пьяными глазами  смотрит  в  яму  Завалишин,  исполнитель,  служака  на
поштучной плате  и  на повышенном  пайке. Кровь  в глазах  Завалишина. Перед
ночью пьет Завалишин и готов  всех  угостить,- да не все охотно  делят с ним
компанию. Страшен им Завалишин: все-таки - беспардонный палач, мать родную -
и ту выведет в расход по приказу и за бутылку довоенного. Бородка клочьями и
смутен взгляд опухших глаз, затуманенных денатуратом.
   А через дорогу, через Фуркасовский переулок  -  самое главное,  где вся
борьба,- Особый Отдел Всероссийской Чеки. Здесь порядок, все  и вся ходят по
струнке, нет ни  поэзии, ни беспредметной  тревоги. Здесь  надо всем навис и
царит и неслышно командует умный и тяжкий гений борьбы и возмездия, хмурый и
высокий  товарищ  старого  призыва,  по  горло  вкусивший  царской  каторги,
идеалист,  бессребреник,  недоступный  для  всякого,  народный мститель, всю
кровь на себя принявший,- имя которого да забудут потомки.
   Прямо с площади, высадив из автомобиля, вводят  в двери новую жертву  -
врага народа и революции. В малой канцелярии анкета, затем на короткое время
в малую камеру с нарами,  пересчет в большую - с клопами, во  всем известную
контору Аванесова,  а после, по особой  записке,  прямо через двор, в старый
дом, отделанный  под  тюрьму, по типу царскому, в страшное молчаливое здание
Особого Отдела, откуда длинные коридоры, колодные, пустые, зигзагами ведут в
кабинеты следователей.
   Здесь вершится пятая правда московская - Лубянская Правда.

ТОВАРИЩ БРИКМАН

   Маленький, жидковолосый, расплюснутый в груди человек, широко расставив
локти и близко смотря на бумагу левым глазом, писал мелким бисером.
   Звякнул на столе телефон.
   - Да.  Да, я.  Хорошо. А он когда  арестован? Ладно, товарищ. Только вы
поскорее  пришлите мне  дело,  я  же  ведь не знаю. Ну  хорошо.  Вызову, сам
вызову, хорошо.
   Голос человечка был тонок, как женский, с легкими визгливыми нотками.
   Окончив свое "заключение", внимательно перелистал  худыми, тонкопалыми,
детскими ручками  принесенное  "дело", вскрыл пакет  бумаг,  отобранных  при
обыске, буркнул про себя, поморщившись:
   -  Опять набрали глупостей, ни черта не  понимают.  Позвонил,  подписал
приказ и отдал вошедшему солдату отряда особого назначения:
   - Снесите, товарищ, в комендатуру, и чтобы сейчас привели ко мне.
   Встал,  прошелся по комнате, покашлял  в  угол,  выглянул  и коридор  и
попросил, нельзя ли подать горячего чаю. Чай, жидкий и тепловатый,  принесла
низенькая женщина в кудряшках под платком, бойкая и уверенная.
   - Не знаете, товарищ Брикман, выдача сегодня будет?
   - Не знаю.
   - Говорили, что клюкву и, может быть, вязаные свитеры будут выдавать.
   - Не знаю.
   - Ох, уж кто же знает!
   Конвойный доложил, что арестованного привели.
   - Так и ведите сюда. Сами подождите за дверью, пока позову.
   Следователь  заспешил, сел  за  стол,  положил  перед собой  оконченное
"заключение", взял в руки перо и принял вид пишущего.
   Стукнула ручка двери, и солдат из-за двери сказал:
   - Налево к столу идите.
   Вошел  Астафьев. Высокий,  в  слегка  помятом костюме, небритый, с виду
спокойный.
   Следователь поднял  голову  и, едва взглянув  на вошедшего, показал  на
стул со своим столом.
   - Садитесь. Вы гражданин Астафьев?
   - Да.
   - Садитесь.
   Минуты две проглядывал свое "заключение",  читая только глазами, и в то
же время придумывал  вопрос. Затем вложил в  папку, отложил, пододвинул дело
Астафьева и спросил:
   - Вы профессор?
   - Приват-доцент.
   - Ну да, все равно. Философ?
   - Да.
   -- Вы почему арестованы?
   Астафьев улыбнулся:
   - Это вам знать лучше.
   - Я и знаю. А вы как думаете?
   - Думаю, что арестован я так, зря, нипочему.
   -- Значит, вы думаете, чтомы зря арестовываем?
   Астафьев искренне рассмеялся.
   - Думаю, что случается; из двадцати человек - девятнадцать наверное.
   -   Напрасно  так   думаете.  Ошибки,  конечно,  возможны,  но   ошибки
исправляются. Нам  приходится быть  осторожными,  так  как советская  власть
окружена врагами. Пусть лучше десяток  людей посидит  напрасно, чем упустить
одного врага. Вы этого не думаете?
   - Нет,  не думаю. Я думаю  как раз наоборот:  лучше упустить виновного,
чем лишить свободы десятерых.
   - Ну, мы думаем иначе. Пролетариат не для того завоевывал власть, чтобы
рисковать ею из-за интеллигентских сентиментальностей. Пока советская власть
окружена врагами...
   Голосом  тоненьким, скрипучим, без запятых, следователь  долго и тягуче
произносил  слова,  много  раз  читанные   Астафьевым  в  передовых  статьях
"Известий"  и "Правды", слова, набившие оскомину своей правдой, своей ложью,
своей практичностью  и своей фантастичностью. Рассеянно слушая его, Астафьев
болезненно  ощущал  нахлынувшую  скуку  и  ждал,  когда  следователь кончит.
Одновременно вспоминал:
   -- Где-то я его уже слышал и где-то видел. Где?
   Внезапно оборвав популярную лекцию, тем же тоном следователь спросил:
   - К  вам на прошлой  неделе  заходил человек  в желтых  гетрах. Как его
фамилия?
   Астафьев равнодушно ответил:
   - Может быть, кто-нибудь и заходил в гетрах, не помню.
   -- Он долго у вас оставался?
   Астафьев поморщился:
   - Раз я говорю - не помню такого, то что же это за вопрос?
   - А кто у вас был на прошлой неделе, назовите всех.
   - В чем вы меня, собственно, обвиняете?
   - Здесь не суд, я вам отвечать  не обязан. Когда все выясним - узнаете.
А вы ответьте на вопрос.
   Крупный, здоровый, красивый  человек  посмотрел  сверху  на  маленькую,
тщедушную фигурку следователя.
   -  Оставьте эти вопросы. Как  я вам отвечу,  когда не знаю даже, в  чем
обвиняюсь. Я назову вам кого-нибудь, а вы его арестуете. За  кого же вы меня
считаете?
   - Придется считать за врага советской власти.
   - Ну и считайте, если вам хочется.
   - А вы знаете, гражданин Астафьев, чем вам это грозит?
   - Могу  догадываться, но это для  меня  не убедительно.  А вот скажите,
следователь, где я вас мог видать? Мне ваше лицо знакомо.
   Следователь нервно дернулся, и в голосе его появилась визгливая нотка:
   - Это не относится к делу. Вы на мои вопросы ответите?
   - Не встречал ли  я вас за границей?  В  Берлине, например?  Вы  не  из
эмигрантов? Мне вспоминается - на каком-то эмигрантском митинге... Постойте,
ваша фамилия не Брикман? Но, помнится, вы тогда были меньшевиком. Правда?
   Товарищ Брикман заерзал на стуле, нажал кнопку звонка и крикнул:
   - Угодно вам отвечать на вопросы?
   Астафьев с широкой улыбкой, немного насмешливо добавил:
   - И вы, помнится, там, в Берлине, выступали против Ленина. Ай-ай-ай!
   Брикман взвизгнул вошедшему конвоиру.
   - Отправьте арестованного обратно!
   - Бумажку позвольте.
   Пока Брикман подписывал бумажку, Астафьев добродушно говорил:
   - А вы не волнуйтесь,  товарищ Брикман, вам это  вредно,  вон  вы какой
худой. Берите пример с меня. Все это - пустяки, и не стоит волнений.
   - В советах я  не  нуждаюсь, гражданин  Астафьев, а вам придется  долго
посидеть, если чего похуже не будет. Можете идти.
   Когда конвойный увел  Астафьева, следователь  долго, расставивши широко
локти и навалившись  на стол  расплюснутой грудью, мелким бисером  писал  на
анкетной бумажке,  приложенной  к делу. Окончив, встал, прошелся по комнате,
опять покашлял в уголок, пощупал свой пульс,  оглянулся на дверь и подошел к
тусклому зеркалу в рамке, висевшему близ окна.  В зеркале туманно отразилось
его лицо,  худое, с  тщедушной белокурой бородкой, с  большими  глазами  над
припухшими мешочками, со слишком оттопыренными ушами.
   Грудь  его,  разбитая прикладами в пересыльной тюрьме, когда он был еще
студентом, никогда  с  тех  пор не  дышала  свободно.  В  жизни его не  было
радостей, и тянуть эту  жизнь - не нужного  никому чахоточного человека - он
не  мог,  только  поддерживая себя  верой в  революцию,  в  будущее  счастье
человечества, в золотое время, которое  неизбежно придет за периодом упорной
и беспощадной  борьбы  с врагами рабочего класса. Правда,  сам он рабочим не
был, да и не мог быть - с разбитой грудью; но все же ему, Брикману,  суждено
было стать  одним из героев и защитников нового строя, впервые родившегося в
России и долженствующего охватить весь мир. Слабый здоровьем, он должен быть
стойким, стальным, несокрушимым волею,- в этом все оправданье жизни.
   Товарищ Брикман опять подошел  к  зеркалу,  немного  закинул  голову  и
попытался  выпрямиться. И опять зеркало  тускло  отразило тщедушную фигурку,
украшенную красноватыми, лихорадочными глазами. Карманы френча оттопырились,
но грудь не натянула защитной материи.
   Товарищ Брикман не курил; от дыму он начинал кашлять  долго и нудно. Он
любил  чистый воздух,  но  боялся открывать  окно,  так как от  холоду также
кашлял. В кармане он носил скляночку с герметически закрывающейся крышкой, в
которую и плевал.
   Сегодня он не сдержался, позволил себе потерять равновесие.  Это плохо,
это  не  должно повторяться! Против  Астафьева  нет достаточных улик, но  по
тону, по  разговору, по поведению  он - настоящий  и опасный враг. Его делом
нужно заняться, нужно вывести его на чистую воду, нужно!
   В памяти Брикмана мелькнула  фигура Астафьева, широкогрудая,  здоровая,
насмешливая.
   Следователь  взял  телефонную  трубку  и  тонким голоском,  нетерпеливо
нажимая рычаг, начал:
   -- Алло, алло...

У ЕГО ПОСТЕЛИ

   По  выражению,  узаконенному   развивавшейся  в  Москве  канцелярщиной,
Аленушка "вошла  в  контакт"  с хозяйкой квартиры,  где  лежал  больной Вася
Болтановский. Контакт привел  к  тому, что совместными усилиями  добыта была
манная крупа и немного сахару, - в обмен на привезенное Васей пшено.
   - Вы о нем заботитесь, Елена Ивановна, словно о своем женихе.
   - Ну вот уж,  вы скажете. Просто  -  нужно же ему что-нибудь легкое. Вы
посмотрите, до чего он исхудал!
   Аленушка,  меняя  больному  рубашку  (чистую   предварительно  грела  у
хозяйской печки), с жалостью  смотрела на впадины  у ключиц и  на отчетливые
ребра Васи.  Беспомощность его  трогала Аленушку  и  вызывала в  ней  нежные
чувства к больному. Без Аленушки Вася ни в чем не мог обходиться и, в минуты
сознания и  крайней слабости,  преодолевая стыд, пользовался ее  милосердной
сестринской помощью.
   Теперь  кризис болезни миновал. Вася  был в полном сознании,  но  ослаб
бесконечно.  Доктор  Купоросов  при каждом  визите говорил, уводя Аленушку в
переднюю:
   - Следите внимательно за температурой, Аленушка. Его нужно  обязательно
подкармливать,  понемножку,  но чаще.  Утром тридцать  пять и  два было? Вот
видите; это  так же опасно, как большой жар. Он  так у нас совсем замерзнет.
Кашку  давайте горячую,  побольше  масла. Молоко  тоже хорошо.  Как окрепнет
немножко  - и мяса  можно, рубленую котлетку; телятины  и курятины сейчас не
достанешь.  Не  позволяйте  утомляться, сидеть в постели,  разговаривать,  -
пусть лежит.  И  сами,  Аленушка, много не  болтайте, не  забалтывайте  его.
Ну-ну. Славный паренек, жалко.
   Голову  Васе вторично обрили, заодно  побрили и отросшую бородку.  Вася
лежал  теперь   чистенький,  беленький,  худой,  кареглазый,  с  ямочкой  на
подбородке. Говорил мало, тихим голосом, и все больше слова благодарности.
   - Спасибо, Елена Ивановна, зачем вы  все сами, могла  бы Марья  Савишна
помочь вам хоть в грязных делах. Уж очень мне неловко.
   -  Пуст