ттого, что  я не  верю ни себе, ни другим. Пожалуй,  и  правда,-
говорить не стоит. Хотя вы все же преувеличиваете: кое в чем я прав.
   Помолчав, он прибавил:
   - Да, глупо. Кажется, профессор обиделся  на мои гимназические выходки.
Мне вообще прискучило и думать и говорить. И чего я хочу - сам не знаю.
   - Я вас считала сильнее.
   - Я и был сильнее. Сейчас - нет.
   - Отчего?
   - Вероятно, спутался  в подсчетах. Я думаю,  что есть  в этом немного и
вашей вины.
   - Моей? Почему моей?
   Астафьев, сидевший в кресле, протянул руку и положил ее на диван, рядом
с сидевшей  Танюшей.  Танюша скользнула  взглядом  по  его  большой  руке  и
невольно, едва заметно, отодвинулась.
   - Вы  понимаете почему, Татьяна Михайловна.  Должны  бы понять.  Я свои
чувства не очень скрываю, да и не стремлюсь скрывать, хотя, возможно, они ко
мне  не  идут.  Главное,  у  меня  вот  нет  этих слов,  не  знаю,  как  они
произносятся... Вам, например, не кажется, что я вас полюбил?
   Это не было первым признанием. Первое было тогда, у ворот. И было таким
же холодным.
   Танюша медленно ответила: _
   -- Не кажется. Вероятно, я вам нравлюсь, и вам хочется  так  думать. Но
на любовь это не похоже.
   Астафьев некрасиво улыбнулся:
   - Что вы знаете о любви, Таня?
   Никто  никогда не  называл  Танюшу  -  Таней, и  она  не  любила  этого
уменьшительного. Зачем он...
   Танюша подняла глаза, прямо посмотрела на Астафьева и сказала:
   - Я-то? Я-то знаю!
   Сказала это просто, как вышло. И Астафьев почувствовал, что это правда:
она  знает. Гораздо  больше  знает,  чем  он,  так  много  в жизни видевший,
любивший, знавший.
   -  Я знаю,- повторила Танюша.- И  потому  могу  вас  успокоить: вы меня
по-настоящему не любите. Вы, вероятно, никого не любите. И не можете любить.
Вы такой.
   - А вы, Таня?
   - Я другая. Я и могу и хочу.  Но только некого. Вас?  Может быть, могла
бы вас.  Раньше могла бы.  Но с вами холодно... до ужаса. Минутами,  раньше,
мне казалось... и было хорошо. Только минутами. Ведь и вы не всегда такой.
   - Так приблизительно я и думал,-  сказал Астафьев. Он медленно  убрал с
дивана  руку.   Мир  сжался,  помрачнел,  и  сейчас  Астафьев  был  подлинно
несчастен. Он молчал.
   Танюша как бы про себя добавила просто и серьезно.
   -  Я одно  время думала, что люблю вас. Я тогда вам  удивлялась. Теперь
думаю, что не люблю. Уж раз  об этом  думаешь - значит, нет. Вот если бы  не
думая...
   Астафьев  молчал.  Кажется,  сейчас   опять   войдут   сюда  дедушка  и
Поплавский. И Танюша громко сказала:
   -  Алексей Дмитрич, когда у нас концерт в Басманном районе? В среду или
в четверг?
   Астафьев твердо ответил:
   - В четверг. Там всегда по четвергам.
   Когда вошел орнитолог, Астафьев встал и попрощался.
   Ложась  спать, Танюша думала о многом:  о том,  что у дедушки  сахар на
исходе,  что в  среду она свободна, что у Эдуарда Львовича больной вид.  Еще
думала о  Васе, которому пора бы вернуться. Думала также о том, что Астафьев
прав: логика убивает красоту, тайну, сказочность.  Затем, взглянув в зеркало
и  увидав  себя в белом, с голыми руками,  с распущенной белокурой косой,  с
глазами  усталыми  и  не  любящими  никого, кроме дедушки,  Танюша упала  на
постель  и  уткнулась лицом  в подушку,  чтобы  этот  милый дедушка  не  мог
услыхать, если она вдруг почему-нибудь заплачет.

   ЧЕЛОВЕК В ЖЕЛТЫХ ГЕТРАХ*

   Поравнявшись с Астафьевым, человек в желтых  гетрах бегло  глянул ему в
лицо,  на  минутку задержался,  затем  зашагал быстрее  и  свернул в  первый
переулок.
   В походке ли или в глазах его показалось Астафьеву знакомое, впрочем, и
таких  лиц и  таких сборных  костюмов,  полувоенных-полуштатских, попадалось
много.

   *  Человек в  желтых  гетрах  (см.  также  с. 150.  Субъект  армянского
типа...)  - намек на Б.  Савинкова. В документальном очерке Романа Гуля "Два
заговора в  Москве"  (Иллюстрированная Россия. Париж, 1935,  No 39)  читаем:
"Тогда  по  Москве   ходил   еще   "человек  в   красных  гетрах",   опытный
конспиратор-террорист Борис Савинков..."
   Борис  Викторович Савинков (1879-1925) - один из лидеров партии эсеров,
организатор  и  участник многих террористических  актов,  под псевдонимом В.
Ропшин известен как автор прозаических произведений.
   После  разгона  Учредительного  собрания  объявил о  своей  решительной
борьбе  с большевизмом.  В описываемый  в  романе период  Савинков  ходил по
Москве в гриме и даже без - его нередко узнавали,  и город был полон слухами
о намечаемых им политических убийствах.

   Придя домой, Астафьев занялся делом: нужно было вычистить экономическую
печурку, плоскую, с гофрированным подом, дававшую хороший жар и потреблявшую
мало дров, нужно было осмотреть железную трубу, которая через верхнее стекло
окна  выводила дым  на улицу,  подвесить  на месте  скрепов  баночки  из-под
сгущенного   молока  и  вообще  приготовиться  к  зиме:   скоро   захолодает
основательно. Дров  еще нет,  но откуда-нибудь  появиться  должны; в  случае
крайнем  придется прибегнуть к помощи  соседа Завалишина. Подлец и, конечно,
чекист,- но черт с ним.
   Во входную дверь постучали. Перемазанными в саже пальцами Астафьев снял
дверную цепочку, откинул крючок и повернул ключ.  Сложные  запоры были также
поставлены Завалишиным,  который в  последнее  время сделался  явным трусом;
может быть, боялся за свои припасы и за свои бутылки.
   - Товарищ Астафьев?
   - Да, я,- ответил  Астафьев. В дверях перед ним стоял человек в  желтых
гетрах.
   -- Можно на минутку... переговорить с вами?
   Астафьев невольно отступил:
   - Можно, конечно, но... позвольте... да ведь вы же... вы кто?
   - Пройдемте к вам, Алексей  Дмитрич,- сказал вошедший вполголоса.-  Ну,
как вы живете? Куда к вам? В эту дверь?
   - Сюда, сюда.
   Введя гостя, еще не поздоровавшись, Астафьев вышел в коридор, подошел к
двери  Завалишина  и  прислушался.  Затем легонько  постучал и,  не  получив
отклика, приотворил дверь соседа. Завалишина  не было дома. Астафьев покачал
головой.
   -- Ну, это еще удачно! Все-таки... черт его знает.
   Гость ждал терпеливо, не раздеваясь и не садясь.
   - Окончательно узнали?
   -  Узнал,  конечно,  хотя...  вы  удивительный  актер. Можете  говорить
свободно, мы  дома одни, и  дверь  на цепочке. Что это  на вас за любопытные
гетры? Ведь это же бросается в глаза.
   - Потому  и надел, чтобы  смотрели больше  на гетры, а не  на лицо. Чем
заметнее, тем незаметнее.
   -  Так и  бродите по  Москве?  Почти  без грима?  Попадете  вы... милый
человек.
   Хотя и наедине, он невольно не называл гостя по имени.
   - Рано или поздно попадусь. Лучше поздно. Слушайте, Алексей Дмитрич, вы
человек неробкий, говорите прямо: можете меня приютить до завтрашнего утра?
   - Очень нужно?
   - Очень. Совсем некуда деваться.
   - Значит, могу.  Я потому  спрашиваю,  крайняя ли у вас нужда,  что моя
квартира не из удачных. Я здесь во всем доме единственный  буржуй, а живет у
меня что-то вроде чекиста,  хотя, главным образом, пьяница. Впрочем, он дома
бывает редко, даже не всякую ночь. Вам это подходит?
   - Совсем не подходит, но если вы согласны, я все-таки останусь, так как
у меня выбора нет. Хорошо бы так устроить, чтобы ваш чекист меня не видал.
   -  Я  его  не пущу. Да он  как будто  не из  любознательных и,  говорю,
убежденный  пьяница. В  делах  зла - мой  воспитанник:  уверяет даже, что  я
толкнул его на такую дорогу.
   - А  обыск  у  вас возможен?  Сейчас  повсюду повальные  обыски, целыми
домами.
   - Вряд ли. У нас в доме живут рабочие семьи. Конечно - все может быть.
   - Конечно. Значит - можно?
   - Значит, раздевайтесь. Кормежка у меня плохая, но все же закусим.
   - Да, это тоже важно.
   Стряпали они молча, сообща. У  человека в желтых гетрах  оказался кусок
сала, у Астафьева была крупа. Ужин удался отличный.
   -  Когда  он  вернется,  ваш  чекист, мы  лучше не  будем разговаривать
совсем. Я лягу; спать хочу мертвецки.
   - Ну, это излишне. Ко мне люди заходят. Кстати, вы на дворе кого-нибудь
встретили?
   - Одного. Усики колечком, приказчичья рожа.
   - Усики колечком? Значит - Денисов, преддoмком.  Это хуже. Но не беда -
откуда ему знать, кто вы такой.
   -  Одним  словом,- будем  надеяться.  Слушайте,  Астафьев,  я вам очень
благодарен. Вы молодец, я потому к вам и пошел. На улице вы не узнали меня?
   - Не обратил внимания. Видел, конечно, вы опередили меня.
   - Не хотел заходить вместе  с вами. Три  раза  прошел улицу - ждал, что
встречу.
   - Почему?
   - Так, на счастье.
   - А вам вообще везет?
   - Пока плохо, Астафьев. Плоховато. На на днях, думается, будет удача.
   Астафьев ухмыльнулся:
   -  Если  вы  говорите "удача", значит,-  гром на  всю Москву или на всю
Россию. Ну, дело ваше, я не любопытен.
   Закусив, они болтали  с полчаса, вспоминая  свои встречи  в России и за
границей  и общих  друзей,  еще  по первой революции.  В живых  и не в бегах
осталось мало.
   - Вы, Астафьев, ушли в науку, от прежнего совсем отошли?
   - Да, нельзя оставаться боевым человеком, ни во что не веруя.
   Глаза человека в  желтых гетрах ушли вглубь, под брови, и  он  медленно
сказал:
   - Ну,  по-настоящему  веруют у  нас немногие, главным образом, дураки и
простачки. Не  в том дело,  Астафьев. Надо, чтобы  было чем жить  и  за  что
умирать;   нельзя  жить  кислыми   щами,  тянуть  эту   канитель,  утешаться
словоблудием.  Пропадать, так уж... Слушайте,  я  хочу спать.  Где  вы  меня
положите? Я раздеваться все равно не буду.
   На  первом  рассвете  Астафьев,  спавший  в  кресле  с  прибавкой  двух
стульев,-  гостя  он положил  на  постель,-  проснулся  от гулких  шагов  по
асфальту  двора. Встал, подошел к  окну и увидал, что  квартира напротив вся
ярко освещена и что  на дворе топчутся фигуры солдат с винтовками. Возможно,
что  обыск. На  фоне одного из окон мелькнула тень в  фуражке, затем другая,
подвязанная в поясе кушаком. Да, несомненно - обыск.
   "Ему, кажется, окончательно не повезло",- подумал Астафьев.
   Подумал это с обычной усмешкой, но и с  невольной нервной дрожью. И еще
подумал: "Отвечать придется нам обоим. Но, может быть, это - случайный обыск
в той квартире".
   На светлом пятне окна фигуры продолжали появляться и исчезать. Астафьев
долго  наблюдал, пробовал заставить себя, шкуривши, сесть в кресло, но  окно
притягивало. Спустя  полчаса осветились  окна  этажом выше, и тогда Астафьев
почувствовал, как ноги его похолодели. "Выходит - облава. И значит - конец".
   Подъезд его квартиры выходил на этот  дворик.  Впрочем, насколько можно
было видеть,  не  отворяя окна, часовые стояли  во  всех  проходах и  у всех
подъездов дворика.
   "Разбудить его? Или - пусть пока спит?"
   Будить как будто смысла не было. Нервничать вдвоем мало толку. Выйти из
квартиры все равно нельзя. Может быть, обыск до нас не дойдет.
   Тихо  подвинув кресло к окну, Астафьев, не  отрывая  глаз,  следил, как
осветился четвертый, самый верхний этаж. Он вспомнил: "В нижнем жильцов нет,
потому там  и темно; вероятно, зашли  и ушли, нечего искать. Теперь пойдут в
другой подъезд. В который?"
   Обыск  в  верхнем  этаже  затянулся.  Уже рассвело,  и  тени  на  дворе
облеклись плотью и защитными шинелями. Солдаты сидели на ступеньках подъезда
и прямо на асфальте, очевидно, до крайности утомленные.
   "Ищут подолгу,  значит,  ищут  не людей,  а припасы.  Обычный повальный
обыск. Но заберут, конечно,  и непрописанного человека... вместе с хозяином.
Есть  ли  у  него  какой-нибудь  документ?  Но, конечно,  его, раз  зацапав,
немедленно опознают. Лакомый кусочек для Чека!"
   На дворе затопали, и из подъезда  вышла небольшая толпа кожаных курток.
Была одна минута страшная, и сердце Астафьева громко стучало.
   Потоптавшись, группа людей перешла  к другому подъезду,  напротив  окна
Астафьева.
   Новая отсрочка. Теперь - последняя.
   Во втором подъезде окна осветились сразу в двух этажах, затем в третьем
и почти немедленно в четвертом. Очевидно,  обыскивающие  разделились на  две
группы,  и  работа пошла  скорее.  Солдаты  на  дворе дремали  сидя, положив
винтовки на колени.
   Астафьев  не  считал  больше  минут  и  получасов.  Нервное  напряжение
сменилось сильной усталостью: "Все равно... Остается ждать".
   Он курил, закрыв глаза и подымая веки только при звуке шагов на дворе и
при долетавших громких  словах солдатского разговора. Свет утра уже сливался
с  пятнами  освещенных окон. Розовело небо. Папироса докурилась, и  Астафьев
начал дремать. С первой тревоги прошло уже часа три, если не больше. Впрочем
- не все ли равно.
   Опять  топот  ног  на дворе  заставил  его  вскочить и подойти  к  окну
вплотную. Из-за занавески он увидал ту же группу людей на середине  дворика.
К ней присоединились и  дремавшие  раньше солдаты. Нельзя  было разобрать, о
чем  шел разговор,  но было видно, что происходит  совещание. Наконец группа
двинулась  к подъезду Астафьева, а часть  солдат отошла,  недовольно разводя
руками.
   И тотчас же гулко застучали шаги по лестнице.
   "Кажется, пора его разбудить!"
   Астафьев  прошел  во вторую свою комнату, заваленную по углам  книгами,
где спал его гость.
   - Слушайте, вставайте!
   Попробовал  растолкать  за   плечо.   Гость   спал  крепко,  измученный
бессонными  ночами.  В  ответ только мычал. Астафьев подумал:  "В сущности -
зачем. Бежать все равно  некуда. Разбужу, когда станут стучать. Пока  они  в
нижнем этаже, а мы в третьем".
   Сейчас он был совершенно спокоен - особым трагическим  спокойствием. Из
обывателя стал снова философом. С кривой своей усмешкой взглянул на бледное,
одутловатое  лицо спящего  человека в  желтых гетрах,  повернулся, увидал  в
тусклом свете  отражение  своего лица  в  зеркале, поправил волосы,  закурил
новую папиросу и вышел в переднюю.
   Он ждал недолго. Вновь застучали каблуки на лестнице, и люди  с громким
говором стали подниматься.
   Астафьев не вздрогнул, когда в дверь его квартиры постучали кулаком. Он
сильно затянулся папиросой и остался на месте у двери.
   За дверью был гул голосов. Астафьев явно расслышал:
   - Этак невозможно, товарищ! Люди с ног валятся, да и день на дворе.
   - Ладно, эту последнюю, и айда. Снова стук и другой голос:
   - Разоспались там, не добудишься.
   "Сейчас будут ломать,- подумал Астафьев.- Надо будить его".
   За дверью сразу заговорило несколько голосов громче прежнего.
   - Будя,  товарищ, надобно отложить.  Этак  две  ночи подряд... разве же
возможно... тоже и мы люди.
   Астафьев, бросив папиросу, приложил ухо к двери.  Ропот там усиливался.
Наконец чей-то резкий и визгливый голос раздраженно крикнул:
   - Ну, ладно, заворачивай оглобли. Одного подъезда  докончить не можете,
размякли, чистые  бабы.  Завтра  здесь делать  нечего будет,  все приведут в
порядок.
   В ответ раздалось:
   - Не двужильные дались, надо с наше поработать...
   Но уже тяжелые каблуки с грохотом катились обратно по лестнице. И в тот
момент, когда Астафьев хотел отнять ухо от  двери,-  его почти оглушил новый
удар кулаком по дереву. И тот же визгливый голос досадливо крикнул:
   - Эй там, получай на прощанье! Разоспались, буржуи окаянные!
   Дрожащими  от  волнения  руками  вынимая  из  коробки  новую  папиросу,
Астафьев  слушал,   как  замерли  на   лестнице   последние  шаги.  Медленно
повернувшись, он встретился глазами с человеком в желтых гетрах.
   -- Кажется - неприятность, Алексей Дмитрич?
   Астафьев выпустил дым колечком:
   - Наоборот, полное благополучие. Хорошо ли выспались?
   - Отлично. А вы тоже, кажется, актер неплохой.
   -  Такова  моя  теперешняя  профессия.  Думаю,  что  теперь  они   ушли
окончательно.
   Человек в желтых гетрах ответил в тон:
   - Будем надеяться. Кстати -  я  забыл предупредить вас вчера, Астафьев,
что даром и живым я не сдамся. Нет никакого смысла.
   - Понимаю,- сказал Астафьев.- И вижу. Но пока  вы можете спрятать  свою
игрушку обратно в карман.
   И прибавил, расхохотавшись искренне и весело:
   --  А все-таки  ловко  вышло!  Вам явно  везет. Что вы  скажете о чашке
морковного кофе? Выходить вам пока не стоит. Вы умеете зажигать примус?

ВЕРНЫЙ РЫЦАРЬ

   Отворив на стук, Танюша увидела  незнакомого  человека с двумя большими
мешками,  скрепленными  ремнем,  надетым  через  плечо.   Пришедший   был  в
полувоенной форме и в пенсне,- тип опростившегося интеллигента.
   -  Ну,-  сказал  он,- кажется, сомнений быть не может. Это вы - Татьяна
Михайловна?
   - Да, я.
   -  Вот получайте посылку:  мука, крупа и прочее.  Это - первая  порция,
остальное после принесу, сразу тяжело. Велено вам доставить.
   - Это от кого?
   -- Приказано сказать: "От верного рыцаря".
   Танюша обрадовалась, потом озаботилась:
   - От Васи? А где Вася? Он приехал?
   - Приехать-то приехал, мы вместе приехали, а только плохо доехал. Болен
он. И по-моему - сильно болен. Что-нибудь подхватил в дороге.
   Болен милый Вася, лучший друг и верный рыцарь!
   Танюша пригласила Васиного спутника войти.
   Свалив  с плеч  мешки,  пришедший отрекомендовался  Протасовым,  Петром
Павловичем, прибавив:
   - Раньше был инженером, а теперь больше мешочничаю.
   Рассказал, как Вася до последней минуты крепился, но уже  на вокзале  в
Москве сдал окончательно, не только не смог дотащить мешки до извозчика, а и
сам едва  добрел.  Протасов доставил его  домой, заставил раздеться, кое-как
помыться, забрал с собой его одежду, чтобы выпарить и вычистить.
   - У меня в квартире  есть хорошая печка, с котлом.  И дровишки имеются.
Все приспособлено. По-буржуйски живу.
   - Где же сейчас Вася?
   - У себя дома.  Мешки велел  снести вам. Я,  конечно, и мешки осмотрел,
чтобы не осталось на них какой нечисти.
   - Вы думаете, что у него тиф?
   -  Да боюсь,  говоря  по совести. Нужно  к  нему  доктора.  Я,  Татьяна
Михайловна, на вас рассчитываю, если вы не боитесь заразы. Сыпняк по воздуху
не передается, конечно, а все же.
   Инженер смотрел на Танюшу с уверенной улыбкой: такая  не  побоится, вон
она какая!
   -  Ну  конечно же, господи,  я  иду сейчас. Я знаю  и  доктора, близко,
здесь, на Арбате. Я его приведу к Васе. Этот доктор всегда лечил дедушку.
   -- Вот отлично. Вы и идите скорее. А я пока домой.
   Условились,  что  Васин  спутник непременно зайдет  на днях, завтра  же
вечером. И громадное спасибо за мешки.
   - Завтра вам и остатки занесу.
   - Вы, верно, очень устали с дороги?
   - Немного. Я двужильный и привычный, никогда не устаю.
   Разговаривали,  как старые знакомые. Протасову  было лет тридцать пять;
был  давно не  брит, немного обшарпан,  хотя, очевидно, успел переодеться. И
было в лице много бодрости и доброты. С  Танюшей говорил как с младшей, но с
мужской почтительностью.
   - Сразу вас узнал, как увидал.
   - Почему?
   -  А он мне сказал:  придете,  постучите, и вам откроет,  вероятно, она
сама, Танюша, Татьяна Михайловна.
   - Ну, тогда действительно узнать было нетрудно.
   - Нет, он еще  прибавил: она удивительная девушка, совсем  особенная. Я
сразу и узнал. Танюша смутилась.
   - Ну уж Вася... он такой чудак!
   И  все-таки приятно  было Танюше  слышать от незнакомого человека такие
слова, сказанные просто, свободно, с хорошей улыбкой.
   - Вы с ним подружились в дороге!
   - Да. Он очень славный малый, очень  славный. Большой  идеалист,  и это
хорошо.
   - Вася - чудный товарищ. Вы тоже,  вероятно,  замечательный товарищ. Вы
там ему помогли. Инженер просто сказал:
   - Мне нетрудно. Я человек здоровый и привычный ко всему.
   На  Арбате,  около дома,  где  жил врач,  расстались.  Танюша  наказала
Протасову обязательно прийти завтра вечером, сейчас же после обеда.
   - Дедушка будет очень вам рад. Он очень любит Васю, скучал без него. Вы
ему расскажете про ваше путешествие.
   Когда расстались,  Танюша  подумала: "Вот  милый  человек!  Удивительно
славный. Такая мягкая  улыбка, такой  деликатный и  та