ожно, об этом я узнаю нынешней ночью. Узнаю, ибо послание мне оставлено не на бумаге, не в камне и бронзе, а в сферах арупадхату, в нетленных небесах, которые, как думал Аме Пал, населены асурами и буддами. Пусть так... Для Аме Пала - божества, а для меня - ментальные пакеты, что обращаются в ноосфере какое-то время, дни или годы, в зависимости от того, сколь велика сформировавшая их энергия. Шорохи, шепот неведомых голосов, фразы и целые речи - все, что блуждает в ментальных безднах, суть пакеты информации, обрывки изреченных или затаенных мыслей. Не ведаю, зачем их коллекционирует Вселенский Дух; как утверждают Старейшие, это всего лишь непроизвольная реакция вселенской ноосферы. Так люди помнят случайно увиденное и услышанное, не обращенное к ним, не представляющее интереса, однако эти воспоминания живут, не покидая их годами. Потом уходят, смытые потоком времени... Так, вероятно, и с ноосферой, но реагирует она на все, что излучается ментальным импульсом, то есть на мысли или чувства.
     Их, этих импульсов-пакетов, не перечесть; в этом ментальном море черпают прозрения и откровения, ловят отзвуки великих истин и приобщаются к идеям галактических масштабов. Но это случайный процесс, зависящий от удачи, - может, выловишь золотую рыбку, а может, рваный башмак или сосуд из хрусталя, а в нем - ядовитого гада. Ментальное море безбрежно, но в отличие от телепатической связи это пространство хаоса, и в нем не признают адресов; во всяком случае, я никогда не слышал, чтобы отосланное одним пришло к другому - к тому, кому назначено послание.
     Но Аме Палу это удалось. Не важно как; важно, что именно он хотел сообщить...
     Уже погружаясь в пропасть транса, я различил слабый шорох, словно что-то скреблось по камням у меня за спиной. Чувства мои в этот момент были сосредоточены на предстоящем таинстве, я не контролировал среду и был абсолютно беззащитен. Но что могло мне угрожать? Здесь, в безжизненной пустыне, где ветер поднимает пыль? А вместе с нею - мелкие камешки... они, наверное, и шелестят...
     Энергетический кокон отгородил меня от мира. От земной реальности, которая в данный момент и в данном месте казалась весьма неприятной, совсем непохожей на те водопады в коронах радуг, леса и океанские воды, к которым я собирался унести свою возлюбленную. Она, эта реальность, была жутковатой, однако не потому, что плоскогорье выглядело мрачным, похожим на преддверье ада - мало ли в мире мрачных видов и неприятных мест! - а вовсе по другой причине. Я находился на кладбище, самом огромном, какие только были на Земле, и этот могильник, лежавший рядом с эоитом, питал его зловещей аурой. Болью, ненавистью, страхом, ибо до Тихой Катастрофы тут умирали в мучениях и проклинали приносящих смерть. Долгое, долгое время...
     Энергия переполняла меня, и я, раскрывая кокон, направил ее поток к зениту. Этот щуп, соединявший мой разум с ноосферой, дрожал, вибрировал и был не очень-то надежен - в своей человеческой ипостаси я контролировал его с трудом. Я мог держать канал в стабильном состоянии лишь несколько секунд, но это было астрономическое время, отсчитанное по обращению Галактики, круговороту звезд и планетарных тел. Время же субъективное, биологическое, растянулось на гораздо больший срок. Какой, я в точности не знал, но мозг работал сейчас быстрее, чем в нормальном ритме, используя свои резервы, чтобы считать из центров восприятия лавину данных.
     Их было много, так бесконечно много! Звуков, образов, ощущений... Хрипы и шепот, крики и смех, обрывки слов и фраз, страстные стоны соития, ненависть и торжество, тоска и ужас, чувство горделивото превосходства, предсмертный вопль, безнадежность, тихая радость наркомана, возгласы боли... Лица - гротескные, гримасничающие, залитые потом или кровью, спокойные, застывшие в раздумье, искаженные яростью... Сонмы, мириады лиц, туманных и расплывчатых, скорченные фигуры, руки, протянутые с угрозой или мольбой, перекошенные рты, улыбки и оскалы, чьи-то огромные, полные муки глаза... Три слова - трепетное объяснение в любви... гневный выкрик... целая проповедь - что-то о божественном... видения ада и рая... воинственные кличи... суровый приказ: иди и умри!.. Я утонул в этом хаосе; нужное мне исчезло, растворилось в пучине слов и воплей, шепота, стонов и вздохов, кружившихся над Землей, подобно призрачному хороводу. Силы мои иссякали, нить, связавшая меня со Вселенной, трепетала, готовая порваться, мозг, переполненный звуками, гудел, как барабан под градом безжалостных ударов. Казалось, еще мгновение, и я не выдержу: либо сойду с ума, либо сверну канал, не получив послания.
     Затем что-то произошло. Странное, необъяснимое... Внезапно я почувствовал некую поддержку, словно меня осторожно вели - или скорее тянули - в определенном направлении; связующая нить окрепла, вопли призраков сделались слабее и вдруг растаяли совсем. Звенящая гулкая тишина... ощущение чего-то огромного, далекого... теплые ментальные волны - благожелательность, готовность помочь и что-то еще - неясное, но вполне ободряющее... И наконец, мысленный импульс, раскрывшийся веером знакомых звуков: бу-бу-бу шу-шу-шу невсть, ту-ту-ту за-ссст-мо би-ти-ти...
     Я не успел осознать услышанное, как импульс пришел снова, более сильный и четкий, на сей раз не бессмысленное бормотание, а ясные слова. Голос принадлежал Аме Палу, и что-то - интуиция или, быть может, ментальная окраска слов - подсказывало мне, что он произнес эту фразу за миг до кончины. Он не испытывал страха, он верил, что возродится вновь, и собственная участь его тревожила не больше, чем пепел прошлогоднего костра. Но уходил он не в покое, а с горестью и болью - знал, чувствовал, что вместе с ним уходят все его ученики от мала до велика и миллионы людей, чей жизненный срок был прерван с необъяснимой стремительностью.
     С необъяснимой? Кажется, он догадался, в чем дело...
     Бу-бу-бу шу-шу-шу невсть, ту-ту-ту за-ссст-мо би-ти-ти...
     Бушует ненависть, и туча затмевает свет моей обители...
     Я уже слышал эти слова - давно, в одну из наших первых встреч. В тот день, когда явился к Аме Палу после смерти Ольги, и он, утешая меня, пообещал: узнаешь, когда мой свиток развернется! Вот и развернулся... Но что он хотел мне сказать? Что означало его предсмертное послание?
     Выйдя из транса, я сидел в оцепенении, размышляя над этим и слушая голос ветра, напевавшего похоронные песни в скалистых теснинах. Где-то зашуршали камешки, скользнула неясная тень, но мои чувства все еще были вне реальности Анклава, словно я по-прежнему находился в коконе. Почти машинально я поднял обломок гранита величиной с кулак и сунул его в карман на память об этом месте и этой ночи. Камень и краткое послание... все, что осталось от Аме Пала... Камень не очень большой, однако тяжелый, как людская ненависть... Может быть, в нем разгадка?..
     Я попытался пристроить его в свою мозаику, но это не получилось.

Глава 16.

Сохраненное в памяти

     Ненависть... Земля переполнена ею не меньше, чем страхом и жестокостью. Собственно, ненависть - их производное, их жутковатое детище; страх и жестокость рождают ее постоянно, как пара разнополых монстров, охваченных неутолимой похотью. Здесь ненавидят врагов, соперников, партнеров, удачливых коллег, слишком красивых или слишком умных; ненавидят ближнего и дальнего, похожего и непохожего, питают ненависть к соседям и друзьям, а временами - к родичам, с коими делят кров, постель и пищу. Но эти чувства индивидуальны, ибо относятся к конкретному объекту, к супругу, начальнику или иному обидчику, а есть и другая ненависть, пострашней. Тут, в этом мире, умеют ненавидеть коллективно, целыми странами и расами, религиозными конфессиями, партиями и социальными слоями. Всякое отличие по цвету кожи, идеологии, богатству, языку и месту жительства - повод для недоверия и страха, которые перерастают в ненависть. В ее паутине запутались все обитатели Земли, как мошки, пойманные пауком; каждая принадлежит к какому-то роду и, значит, должна ненавидеть все остальные разновидности. Чтобы обозначить эти чувства, здесь разработали особую терминологию: апартеид, геноцид, патриотизм, классовое самосознание. Но даже это не самое страшное. Я понимаю ту ненависть, какую питают друг к другу мужчины, вступающие в соревнование или борьбу; эта беспокойная земная раса стремится к победам, а поскольку достигают их не все, что остается остальным? Само собой, завидовать и ненавидеть... Но женщины!.. Их ненависть еще ужасней. Они подательницы жизни, ее хранительницы, и этим биологическим признаком определяется спектр их эмоций: терпимость, милосердие и доброта, верность своему предназначению... Я мог бы назвать еще десяток качеств, но среди них нет места ненависти; по-моему, она никак не вписывается в женскую природу.
     Природа, впрочем, многолика. В том числе и женская.

***

     Год две тысячи шестнадцатый, Сидней. Я - уже не Даниил Измайлов, а Арсен - в инспекционном вояже; предмет инспекции - опорные пункты, которых к тому времени было сорок восемь. В разных городах и странах и разнообразных видов: где ранчо или усадьба, где вилла или скромный дом, роскошные апартаменты или квартирка в кондоминиуме. Эту сеть убежищ мне полагалось поддерживать и расширять в согласии с местными законами - то есть раз в двадцать-тридцать лет передавать по наследству: скажем, от Ники Купера - его племяннику Энтони Дрю либо от дона Жиго Кастинелли - фонду ?Пять и пять?, где я сменял усопшего Жиго в роли председателя. Со временем эту задачу - ввод в наследство и составление бумаг - мне удалось спихнуть на служащих информбюро, но по причине своей виртуальности они не годились для инспекций. А без хозяйского глаза разве обойдешься? Бумаги глаз не заменяют... Однажды, явившись в Матаморос, я обнаружил в своей гасиенде логово контрабандистов, а мою хижину в Мошико, под Лумбалой , жгли тринадцать раз. Случались и другие неприятности.
     В Сидней я прибыл из Мельбурна, где содержал квартиру в деловом районе под именем Жака Дени, парижского рантье и бонвивана. Солидная тихая нора: шесть комнат (одна из них - под офис фонда ?Пять и пять?), три выхода - считая с тем, который вел на крышу, к солярию и геликоптерной площадке, пятнадцатый этаж, просторные лифты в зеркалах и мраморные лестницы... Еще - окна с тройным остеклением, французская мебель, богемский хрусталь и лоджия-сад с видом на залив Порт-Филипп. В Сиднее мои апартаменты были поскромней: домик на северной окраине, милях в шести от дороги на Госфорд . Дом стоял на океанском берегу, и рядом с ним, за волноломом, покачивалась ?Рина?, моя яхта. Отличное суденышко: сорок футов в длину, двенадцать - в ширину, изящные обводы, автошкипер, мощный двигатель и, разумеется, паруса. За домом и яхтой присматривал Остин Ригли Пайп, надежный старичок из местных, не расстававшийся с огромным ?кольтом?; возможно, по этой причине никто не покушался на мое имущество.
     Распив с Остином Ригли бутыль ?Наполеона? и выспавшись под рокот океанских волн, я загрузил на яхту провизию и поднял паруса. Намерения мои были неопределенными: то ли совершить прогулку до рифа Мидлтон, то ли отправиться подальше, к острову Норфолк , затем повернуть на зюйд, к Новой Зеландии, и, обогнув Тасманово море, вернуться в Сидней. Я полагал, что этот маленький круиз будет приятной компенсацией за месяц суматохи, когда я мотался по материкам и странам, нигде не задерживаясь долее суток. Уренирская мудрость гласит, что без работы тяжело прожить, без отдыха же - просто невозможно, а лучший отдых - созерцание неба, облаков и океанских волн. Это очень древняя традиция, подчеркивающая близость наших предков к океану; Уренир - водная планета, его континенты невелики, и площадь суши в шесть раз меньше, чем поверхность вод.
     Итак, я удалился на сорок миль от берега и, миновав плавучие города Лорд-Райт и Лорд-Лефт (в ту пору они еще строились), взял курс на Мидлтон, а после включил автоматику и уселся в шезлонг на баке, чтобы есть ананасы, пить апельсиновый сок и созерцать. Я занимался этим еще четыре дня, пока моя ?Рина?, раскинув белые крылья парусов, мчалась мимо Мидлтона и Норфолка к морю Фиджи. Погода стояла прекрасная, ветер был попутный, а вечерами океан менял свой изумрудный оттенок на фиолетовый, так что, если забыть об одиноком солнце в небе, все походило на Уренир. По временам мне казалось, что, если плыть все дальше и дальше на восток, яхта достигнет материка Иггнофи и каменистого пляжа, где на темных валунах застыли морские ящерки и где в тени шатровых деревьев белеют стены отчего дома. Дома, а не убежища, не опорного пункта... Разница между тем и другим была велика и определялась не роскошью обстановки или количеством комнат, а человеческим фактором. Что такое настоящий дом? Место, где живут твои близкие... Тут, на Земле, я их потерял и потому был бездомным и бесприютным.
     Тридцать вторая параллель, тысяча двести сорок миль от Нового Южного Уэльса , поворот на юг, к Новой Зеландии... Я был готов отдать команду автошкиперу, но в этот момент пискнул локатор - что-то приближалось к ?Рине?, какое-то суденышко, затерянное в просторах океана. Шло оно на юго-запад, но не под парусом - ветер был встречный, - а на моторе, и я сначала решил, что встретился с рыбачьей лодкой. Или с маленьким катерком... Но до новозеландских берегов было двести десять миль - слишком большое расстояние для крохотной посудины!
     Мы сблизились, и я увидел небольшой катамаран. Два пластиковых корпуса, настил с каютой, мачта, два маломощных движка и груда емкостей с горючим... Это сооружение торчало над водой на две ладони и выглядело столь потрепанным, будто плавал на нем еще Магеллан или в самом крайнем случае Тур Хейердал в одной из первых экспедиций.
     Но я любовался не жалким судном, а его командой. Была она небольшой, такой же, как на ?Рине?, и отощавщей, однако выглядела очень привлекательно. Девушка лет двадцати, но с пышными женскими формами, рослая, статная, смуглая, почти нагая; жгучие огромные глаза, волосы до середины бедер, крепкие груди с темными сосками, мягкие черты полинезийки и неожиданно строгий решительный рот... Не женщина - гибель Помпеи! Я торопливо спустил паруса, она заглушила моторы, и мы сошлись среди безбрежных вод, словно сказочная нереида с мифическим тритоном.
     - Ты кто такой? - крикнула прекрасная незнакомка.
     - Жак Дени, вольный мореплаватель, - представился я.
     - Француз?
     - Самый натуральный. Из Парижа.
     - Это хорошо, - одобрила она, уставившись голодным взглядом на ящик с ананасами. - Мой отец тоже был французом. Из Марселя.
     Мы помолчали, разглядывая друг друга. Потом я спросил:
     - Хочешь есть, ваине?
     Она энергично кивнула, темные пряди заплясали по плечам и груди.
     - Прыгай ко мне. У меня не яхта, а целый плавучий ресторан.
     Она прыгнула. Так я познакомился с Ивон Сенье, дочерью Клода Сенье из Марселя и Ваа Отоо с островка Наори. Впрочем, ее отец и мать были давно мертвы, как и большая часть жителей острова.
     Этот клочок скалистой тверди в Тихом океане был местом весьма примечательным. Тридцать градусов южной широты, сто семьдесят восточной долготы, две тысячи миль до австралийского побережья, пятьсот - до ближайшей суши, островов Кермадек, пустынных и почти необитаемых. Но о Наори этого не скажешь; во времена расцвета здесь теснилось тысяч десять полинезийцев и европейцев - огромное население для островка в три мили в поперечнике! Остров был открыт в 1798 году и девяносто лет принадлежал британцам, затем его захватила Германия, а в Первую мировую оккупировали австралийцы. Еще полвека Наори считался подмандатной территорией, сначала австралийской и британской, затем - ООН, и, наконец, в конце шестидесятых, став суверенным государством, вступил в эпоху процветания. Ее основой были фосфориты, добыча коих велась Британской фосфатной компанией на протяжении многих лет. Само собой, этот доходный промысел отошел государству, добыча выросла до трех миллионов тонн, и в результате к началу нынешнего века остров сделался пустыней. Затем сырье иссякло И люди разъехались, кроме немногих упрямцев, ютившихся на южном берегу. Было их около двухсот, и жили они на узкой полоске земли меж океаном и пустошью, изрытой карьерами да ямами. Индустриальная эра закончилась, цивилизацию смыло с наорийских берегов, зато остались три приятных, полезных и мирных занятия: рыбная ловля, сбор кокосовых орехов и размышления о вечном. Островитяне предавались им лет десять, пока Наори не погрузился в пучину забвения - иными словами, считалось, что остров необитаем.
     Эти сведения, датированные две тысячи девятым годом, я выловил из покет-компа. О новейших временах поведала Ивон, и это оказалась совсем не та история, какую можно слушать на ночь. Лет пять тому назад Наори был открыт вторично, но кем, она не знала; просто явился корабль с людьми, и были среди них похожие на европейцев, на малайцев, на китайцев и не похожие ни на кого - темные, но не такие, как полинезийцы. Корабль, судя по описанию Ивон, напоминал британское сторожевое судно класса ?Блэквуд?, списанное давным-давно, однако в хорошем состоянии, без пушек, но с пулеметами и даже с ракетной установкой. Пришельцы (Ивон называла их ?мердерс?, убийцами) высадились на берег, согнали жителей деревни в кучу и принялись сортировать: девочек лет с десяти, девушек и молодых женщин - направо, всех остальных - налево. Этих вместе с родителями Ивон отвели к ближайшей яме и перебили - всех, включая грудных младенцев; яма потом была пересыпана хлоркой и зарыта. Девочек и женщин - а их осталось тридцать шесть - распределили среди мердерс, но всем добычи не хватило; кое-кому из пленниц пришлось обслуживать троих, а то и четверых. Ивон, можно сказать, повезло - ей покровительствовали главари, и потому она уцелела. Что удалось не каждой островитянке в последующие годы.
     Корабль уходил и приходил, команда сгружала еду и спиртное и развлекалась с наорийками - неделю, две недели, месяц. Потом убийцы исчезали, оставив на острове стражей - когда пятерых-шестерых, когда и больше. Это был спокойный период, если не сопротивляться насильникам, не вспоминать умерших и не плакать слишком часто. Но Ивон не плакала - от ненависти сохли слезы и горело сердце.
     Потом все кончилось.
     - Каким образом? - спросил я, подкладывая ей на тарелку ломти консервированного тунца.
     - Мы подорвали корабль. - Ивон прожевала кусок и потянулась к банке с тоником. - Отправили к дьяволу этих убийц! Я нашла взрывчатку в старых карьерах... оммо... аммо...
     - Аммонал, - подсказал я.
     - Да, аммонал. В карьерах много аммонала, Жак, но мне были нужны машинки... - Она неопределенно повела руками. - Такие, чтобы одну прикрепить к взрывчатке, а на другой повернуть рукоять. Я их искала, и я их нашла!
     - Ты знаешь, как обращаться с радиоуправляемым запалом? Откуда, ваине?
     - Отец научил. Он старый, мой отец... был старым, все умел, работал подрывником... - Ивон отодвинула пустую тарелку и принялась за ананасы и бананы. - Вкусно! Никогда такого не пробовала!
     - Ты протащила взрывчатку на судно?
     - Да. Я носила и другие девушки. - Она помрачнела, вспомнив, должно быть, зачем их звали на корабль и что там с ними делали. Потом, оскалившись в мрачной усмешке, сложила пальцы щепотью: - Носили вот столько, целый месяц. Я принесла машинки - эти, как ты называешь, запалы... А когда мердерс ушли, когда отплыли на милю... - Ивон резко крутанула пальцами, словно поворачивая рычажок взрывателя. - Бумм! Бумм, бумм, бумм! Ни корабля, ни мердерс!
     - А те, что были на берегу?
     - Остались шестеро. Перепились. Мы их связали и бросили акулам.
     Врет, почувствовал я, однако настаивать не решился. Налил ей сока и спросил:
     - Что ты знаешь об этих людях? И для чего им ваш Наори? Устроили там базу? Хранили какой-нибудь товар? Оружие, наркотики?
     Ивон замотала головой.
     - Нет. Никто не видел, что у них в трюмах... База, наверное, была, но где-то в другом месте, не у нас. С нами они развлекались... говорили, что отдыхать на Таити или в Ницце дорого