не слышен в шуме падавшей воды. Вуаль, подумал я, вуаль! Слишком долго провисел в вуали! Как действует она на полимер? Разъедает? Инициирует процесс старения? На миг мелькнула безумная мысль: может, вуаль каким-то образом повязана с законом Мэрфи - все, что способно ломаться, ломается, а заодно ржавеет и гниет? В самом стремительном темпе?
     Выбросив эту идею из головы, я с ужасом следил за Фэй. Ее полет прервался; раскинув руки, она устремилась вниз словно планирующая птица, но вдруг тело ее обмякло и, взметнув фонтаны брызг, девушка рухнула в воду. За грядой камней в кипящих бурунах, и это было хорошо; но плохо, что ее потащило в среднюю протоку. Под вуаль! Если вынесет к дальнему берегу озера, тоже прикрытому вуалью, как до нее добраться? Но я уже знал, что не брошу ее, не оставлю - погибну, но загляну ей в лицо хотя бы один-единственный раз.
     Сжатые губы и помертвевшие глаза... Не так уж приятны вести из будущего! Любые, хорошие или дурные - не важно; получив их и зная, что произойдет, мы покоряемся обстоятельствам. Река событий уносит нас, словно безвольную щепку, тащит и направляет к тому, что должно случиться, лишая главного - надежды. Прозрение будущего полезно лишь тогда, когда представляешь его как многовариантный и управляемый процесс; неумолимые тиски детерминизма противны человеческой природе.
     Я уже плыл, сражаясь с течением и энергично загребая воду. С того момента, как рухнула наша переправа, прошло совсем немного времени, минуты две, но Фэй провела их в потоке, который нес ее через вуаль - возможно, мертвую или израненную, но я надеялся на лучшее. Комбинезон и каска были хорошей защитой, да и камней в нижнем течении нет - плыви и только старайся не задохнуться. А вот вуаль... В мозаике, которую я терпеливо складывал, зияли слишком большие прорехи, чтобы ответить на главный вопрос: что происходит с живым организмом? С одной стороны, быстрое - очень быстрое! - пересечение вуали нам не повредило, с другой - останки китайской экспедиции и Лашт, заваленный костями... Возможно, дело в сроках? Малый не опасен, большой ведет к летальному исходу... Но что это значит - большой? Месяц? Сутки? Час? Тридцать три минуты - срок, за который износился трос?
     Оранжевое пятнышко мелькнуло среди волн, и я устремился к нему с надеждой в сердце. Течение вынесло Фэй из-под вуали и толкало теперь к берегу, к лабиринту утесов и глыб, где находились наши рюкзаки. Она, очевидно, была в сознании и дрейфовала на спине, чуть пошевеливая руками, стараясь, чтобы не заливало рот; шлем ее был целым, даже бинокль не поврежден - знак отсутствия серьезной травмы. Приблизившись к ней, я нашарил маленький насос у пояса и подкачал немного воздуха в комбинезон. Она протяжно вздохнула.
     - Командир?
     - Да. Как ты, девочка?
     - Не вижу... ничего не вижу... все мелькает... кружится...
     - Чувствуешь боль?
     - Нет. Но...
     - Тогда помолчи.
     Я поплыл к скалам, подталкивая ее перед собой и ощущая странную ауру покоя, которая окружала девушку. Покой, но не тот, что приходит на смену усилию, напряжению, схватке за жизнь и, к счастью, не вечный - умирать она явно не собиралась. Скорее апатия, сонное безразличие, какое охватывает контуженых... Ударилась о воду? Или все-таки протащило по камням?
     Пришлось повозиться, пока мы выбирались на берег: дно тут было глубоко, а накат течения - жестокий и сильный. Наконец я справился с ним, поднял Фэй на руки и зашагал к той нише, где было сложено наше имущество. Кажется, этот момент явился мне в видении - ее лицо с плотно стиснутыми губами, и глаза, глядевшие вверх, но, вероятно, не замечавшие ничего. Была еще какая-то странность, к которой я не присматривался - путь по камням был нелегок и поглощал меня целиком.
     В нише я вытряхнул вещи из рюкзака, надул его и перенес Фэй на это упругое ложе. Потом осмотрел, освободив от башмаков, комбинезона и шлема. Их яркий цвет поблек, но вмятин и разрывов не нашлось; на теле тоже ничего, ни переломов, ни открытых ран, лишь пара синяков. Однако ее сонливость и апатичный вид внушали опасения. В наших аптечках имелись всякие бодрящие снадобья, и, будь мы не одни, я вколол бы ей адреналин с глюкозой или дал таблетку алеф-стимулятора. Но в это время и в этом месте таиться не было нужды.
     Я прикоснулся к ее вискам, провел по нежной коже пальцами, нащупывая контактные зоны, почувствовал едва заметное тепло и, дождавшись, когда оно перейдет в покалывание, что было признаком резонанса, послал энергетический импульс. Не очень мощный, но достаточный, чтобы справиться с ее апатией, восстановить истраченные силы и подстегнуть обмен. Фэй вздрогнула; черты, до той поры расслабленные, вялые, внезапно отвердели, и я, отшатнувшись в изумлении, на миг закрыл глаза.
     Потом открыл и посмотрел в ее лицо.
     Знакомое и будто без особых перемен: брови, приподнятые к вискам, густые, загнутые вверх ресницы и вертикальная морщинка над переносицей, яркие, изящных очертаний губы, ямочка на подбородке, глаза, словно темный янтарь, бледно-смуглая гладкая кожа... Но детская припухлость щек исчезла, а вместе с ней - та мягкость, неопределенность черт, которая свойственна юности и околдовывает многих, скрывая, как полупрозрачный туман, будущую красоту и Тайну. Многих, но не меня; мне нравятся формы зрелые и завершенные, пришедшие в гармонию и обещающие тайны не в грядущем, а сейчас.
     Я смотрел на Фэй, она смотрела на меня. Уже не девочка - женщина, каким-то чудом шагнувшая за две минуты к порогу тридцатилетия.

***

     Она пошевелилась и села, прикрыв ладошками нагие груди.
     - Что? Что-то не так с моим лицом?
     - Не так, - подтвердил я. - Ты стала много краше. Это бывает с девушками, когда они взрослеют.
     - Но разве я...
     - Не волнуйся. Ничего плохого с тобой не случилось. Даже наоборот.
     Я поднялся и вылез из расщелины. О том, что произошло с Фэй, могли быть разные мнения: то ли она потеряла годы жизни, то ли нет. Останется такой, как нынче? Или механизм перемен, запущенный вуалью, будет раскручиваться все быстрей, от зрелости - к увяданию, от увядания - к дряхлости?
     Впрочем, маловероятно; слившись с Фэй в момент резонанса, я не нашел никаких патологий. Ровным счетом никаких, кроме одной-единственной: в биологическом смысле она постарела лет на восемь-десять.
     Внезапная мысль кольнула меня. Быть может, все дело во времени? Нет никакой субстанции, ни газа, ни силового поля, ни коллоида, которые могут ускорить процессы распада, а просто в вуали оно течет иначе? Десять лет за две минуты... Месяц за секунду... Шагнув через вуаль у Лашта, мы потеряли несколько дней, чего, пожалуй, не заметишь, но трос, провисевший полчаса, состарился на полтора столетия и лопнул... И все эти люди, что жили в Анклаве или пытались его исследовать, погибли естественной смертью, состарившись так же стремительно, как наш канат... Люди и животные, дома и техника, и кости, и тот ковер в мечети... Вспомнив про кости и ковер, я решил, что в разных зонах время может течь по-разному - или, возможно, этот процесс связан с плотностью вуали. Кто ведает? Высокие звезды! Время - такая тонкая материя! Даже на Уренире оно остается тайной, полностью открытой лишь Старейшим; мы, существа из плоти и крови, кое-что знаем о времени, но не умеем им управлять.
     Смеркалось. Я уже не различал цветов, и две фигурки над обрывом были одинаково темными: побольше - Сиад, поменьше - Макбрайт. Увидев меня, он замахал руками, подавая сигналы в принятом у экстремальщиков коде, - спрашивал, как Фэй. В порядке, ответил я и погрозил ему кулаком. Руки Джефа снова пришли в движение - теперь он интересовался, должны ли они с напарником форсировать преграду. Я сделал отрицательный жест, потом уточнил: ?Слишком темно. Переправитесь завтра. Ночуйте на плоскогорье?.
     С вершины скалы, служившей нам убежищем, свисал канат. Большая часть его полоскалась в воде, унесенная течением, и я потратил несколько минут, чтобы вытянуть ее, уложить аккуратной бухтой и осмотреть место разрыва. Трос был диаметром в пять миллиметров, но кончик его утончался, словно прочнейший полимер растягивали год за годом, десятилетие за десятилетием, пока он не лопнул, сбросив в пропасть непосильный груз. Не стоило на него обижаться; он честно отслужил нам больше века.
     Вытащив нож, я обрезал подвергшийся старению конец и вернулся в нишу. Фэй, по-прежнему нагая, сидела на матрасе-рюкзаке, скорчившись и уткнувшись лицом в колени. Ее дыхание было неровным; кажется, она старалась не разрыдаться, но всхлипы и стоны, едва слышные, все же нарушали тишину. У босых ног девушки лежало зеркальце - круглое, маленькое, в треть ладони.
     Я опустился рядом и обнял ее за плечи.
     - Командир... - Долгий протяжный всхлип.
     - Зови меня Арсеном. И говори на русском. Это ведь наш родной язык, твой и мой.
     Фэй приникла ко мне, дрожа. Но не от холода; я знал, что полученный ею импульс живой энергии бодрит и согревает.
     - Что со мной, Арсен? - Она произнесла мое имя так просто, так естественно, что не было сомнений: произносила его не раз, но лишь в мечтах и снах. - Что с моим лицом?
     Я погладил ее шелковистые волосы.
     - А как ты думаешь?
     - Я постарела, да? Я совсем дряхлая и некрасивая?
     - Ну, я бы не сказал. Ты стала ближе мне по возрасту, хотя бы внешне. Это плохо?
     - Не знаю. Еще не знаю. - Она помолчала, шмыгнула носом, вытерла глаза ладошкой. - Вы... ты... ты понимаешь, что случилось? Воздействие вуали?
     - Вероятно. Что ты почувствовала?
     - В первый момент - ничего. Потом темнота... Нет, не так! Все будто расплылось перед глазами, размазалось, замелькало... серый фон и тишина... такая тишина, будто умерли все звуки... Я знала, что плыву, дышу и шевелю руками, но это было знание, не ощущение... - Фэй откинула головку и посмотрела на меня. - Я ничего не чувствовала, понимаешь? Ни тела, ни воды, ни ударов о камни... Потом ты меня выловил. Это все.
     - Уже немало, - заметил я. - Совсем немало! Выходит, я удачливый рыбак - выловил жемчужину из моря жизни, такого обширного и бурного. Большая редкость, славная добыча!
     - Смеешься... Знаешь, ты повторил сейчас слова моих наставников в Хэйхэ. Они говорили, что жизнь - служение, долгое унылое служение, и радости в ней редки, как жемчуг в море... Разве не так?
     Она прижалась ко мне еще тесней, словно боясь, что я разомкну объятия. Кожа девушки пахла водой, текущей с гор, и ветром, что носился над ковыльной степью.
     - Не так. Твои наставники лгали, Фэй; жизнь - не служение, а праздник, и радость в ней частая гостья. Просто бывают радости большие и малые. Такие, как жемчуг, и такие, как скромное колечко из перламутра.
     Слезы ее высохли, дыхание сделалось жарким. Щекоча губами мое ухо, она прошептала:
     - Я - твоя большая радость? Да, Арсен?
     В голосе Фэй было столько надежды, такое желание найти тот самый драгоценный жемчуг, что я невольно вздрогнул. Я одинок, но в этом мире одиночество не исключение, а правило; лишенные связующей телепатической сети, мои земные соплеменники не в силах разделить ни горя, ни тоски, ни радости друг друга. Этот грех отчасти искупается любовью, но и она - редкостный дар, который скудные сердцем и разумом путают с похотью, физиологией или инстинктом продления рода. Любовь совсем иное чувство, синтез красоты и веры, ума и искренности, самоотверженности и отваги, а это даровано не всем. Одним - одно, другим - другое, и вечно чего-то не хватает...
     Ольга, моя радость, моя боль... Был ум, была красота, и были самоотверженность и искренность... Чего же не хватило? Смелости и веры?..
     Хватит ли у этой девочки?
     Я поцеловал ее. Губы Фэй, сухие и горячие, обжигали. Я видел ее лицо в наступающих сумерках - повзрослевшее, полное жажды понять и разделить. Ее аура обволакивала меня любовью, теплом и желанием.
     Но нет, еще не сейчас, не сейчас...
     - Скажи, о чем вы спорили с Макбрайтом? Был приказ не лезть в вуаль, но ты его нарушила. Как он тебя уговорил?
     Она виновато моргнула.
     - Хитрый, словно змей... Сказал, что мы прошли через вуаль у Лашта и ничего плохого не случилось... сказал, что ты напрасно осторожничаешь... сказал, что мы еще пересечем вуаль, пересечем не раз, если не сегодня, так завтра... - Фэй стиснула руки, и я почувствовал, как тело ее напряглось. - Когда-нибудь придется пересечь, - пробормотала она, - и ты это сделаешь первым, меня не пустишь... Тем более что ты не слеп. Зачем тебе мои глаза?
     ?Ловко!.. - подумал я. - Не вышло с Спадом, так сыграл на чувствах девушки, чтобы отправить ее в вуаль! Но с какой целью??
     Ответ был прост: Макбрайту хотелось собрать побольше информации. Тем или иным путем, правдой или неправдой, даже рискуя жизнью Фэй, нашего проводника в этой гибельной пустыне. Как ни удивительно, меня он считал большей ценностью - чем-то наподобие компьютера, который все запоминает, раскладывает по полочкам и может сделать выводы из собранных фактов. Мне казалось - нет, я был уверен! - что нежелание делиться с ним моими гипотезами и наблюдениями раздражает Макбрайта; он, несомненно, привык, что всякий смертный, удостоенный беседы, будет горд подобной честью.
     Такова психология миллиардеров, королей, народных избранников и прочих власть имущих, одна из их божественных прерогатив... Но они, как правило, лишнего не болтают, не выдают секретов фирмы и, контактируя со смертными, излучают харизматическую силу и уверенность, чего о Макбрайте не скажешь. Странная личность и странные комплексы...
     Стемнело. Небо придвинулось к нашему убежищу, накрыв его темным сукном, кое-где истертым до дыр, - и, приглядевшись, я понял, что вижу силуэты созвездий. Свет встававшей на востоке луны казался более ярким, чем вчера, и, значит, с флером действительно что-то происходило: он таял, редел, расплывался. Вуаль подрагивала в отдалении, словно колеблемая ветром кисея, мертвые речные воды бились о берег, долгий протяжный вопль донесся с равнины за лабиринтом скал.
     - Что-то живое, - промолвил я. - Чувствуешь? Фэй кивнула. Ее дыхание грело мой висок.
     - Арсен?
     - Да, милая?
     - Я хочу сказать... Я...
     Она замерла в нерешительности, сжалась, будто испуганный зверек. Выбор, схватка между любовью и долгом, мелькнуло в моей голове. Но что она должна Великому Китаю? Не больше, чем я - России или любой другой стране в этом нелепейшем из миров. Долг за право родиться на определенной территории, впитать идеи, что выгодны властям, и получить толику знаний? Нонсенс! Бессмыслица в сравнении с реальными долгами - перед любимым человеком, своим потомством, будущим и всей планетой, наконец.
     Судорожный вздох. Мне не хотелось выпытывать ее тайну, но дело могло закончиться слезами.
     - Тебе что-то поручили? Следить за мной? За Макбрайтом и Дагабом?
     - Следить, да... И еще... Еще, если узнаю что-то важное, уйти. Бросить вас в Анклаве.
     - А если не узнаешь?
     - Тоже бросить и уйти. Я должна вернуться одна. Так велели.
     Кто велел, выспрашивать не стоило - ясно, что не Жиль Монро, координатор. ?Вот тебе и сбалансированный состав участников экспедиции! - подумал я. - Каждый подводит свой баланс, и если с Фэй мы разобрались, то остальная бухгалтерия темна, словно доходы мафиози?.
     Фэй всхлипнула - переживала совершенное предательство. Любовь и государственные интересы... ?Да здравствует любовь!? - подумал я и отыскал ее губы.
     Спустя минуту, задыхаясь, плача и смеясь, она спросила:
     - Ты не сердишься? В самом деле, не сердишься?
     - Нет, моя фея.
     - И я тебе нравлюсь? Нравлюсь такой, как сейчас? Правда?
     Был лишь один способ доказать ей, что я не притворяюсь и не лгу.
     Моя рука потянулась к застежке комбинезона.

Глава 10.

Сохраненное в памяти

     Не бойся предателей и убийц, сказал мудрец, бойся равнодушных, ибо с их молчаливого согласия в мире свершаются предательство и убийство.
     Конечно, он был не прав. Равнодушие - смерть разума, гибель ноосферы, но, если она еще цела, это означает, что на Земле нет равнодушных людей; каждый преследует те или иные цели, каждый обуреваем чувствами, возвышенными или низкими, каждый кого-то благословляет или проклинает, любит или ненавидит, а если и притворяется равнодушным, то исключительно из страха. Страх, не равнодушие, плодит насильников, убийц, предателей; страх, что не успеешь урвать кусок, страх, что тебя опередят другие, страх перед властью, начальниками, богатыми, бедными, умными, глупыми и просто непохожими на тебя, боязнь унижения, недугов, пыток, смерти. Разумеется, страх перед собственной неполноценностью, который побуждает к глумлению над красотой, над существами беззащитными, как репликанты в раю элоев на тверской дороге или как в прошлом над рабами. Мне могут возразить, что страх функционален и полезен, ибо хранит популяцию от вымирания; в древности люди страшились холода, голода, безвластия и беззакония и потому сумели выжить. Но это наивный подход к проблеме, так как неясно, о людях ли речь или всего лишь о сырье, которое преобразуется в людей в далеком будущем.
     Прежде чем толковать о пользе страха, надо задаться основным вопросом: что есть человек? Задаться им, отбросив земной антропоцентризм и ссылки на разумность двуногого бесперого: насильник, терзающий детей, бесспорно, разумен и двуног, но человек ли он?
     Я определяю человека как существо разумное, свободное в своих желаниях, не ведающее, что такое страх. Эта формула - как генератор с обратной связью: если желания благонамеренны, то страха нет, а если страха нет, то, значит, и желания благонамеренны. Иными словами, ваша личная свобода не вредит другим разумным существам; они вас не боятся, а вы не боитесь их. Примерно так, как на Сууке.
     Из всех разновидностей страха я понимаю - и оправдываю - лишь одну: страх перед неведомым. Страх перед тем, что ждет нас за гранью земного круга, трепет перед непонятной силой, перед крушением реальности - той, которая была незыблема, как три кита, держащих Ойкумену. Этот страх дано изведать всем, кто приближается к концу пути, но в молодые годы он настигает немногих. Мечтателей, фантазеров, отшельников или людей, которые чувствуют остро и тонко и потому, узрев необъяснимое, приходят в ужас...
     Случается, что шок, испытанный ими, очень силен. Настолько силен, что угасает разум и рвутся жизненные нити.

***

     Ольга...
     Мы встретились в начале восьмидесятых. Не самые плохие времена, но душноватые, как воздух перед бурей, - а в том, что буря близится, я не сомневался. Реальность наступала, мифы отступали вместе с мечтами пожить при коммунизме или хотя бы в отдельной квартире; не хватало мяса и хороших книг, но угля и нефти было вдоволь; диссидентов почти не сажали, а клеймили всем трудовым коллективом и высылали за рубеж; в космосе летали спутники, в Афганистане шла война, Берлинская стена еще стояла, и на прилавках - не очень часто, чтоб не разбаловать народ, - желтели апельсины и бананы. Верхи еще могли, низы еще терпели, и ситуация была не хуже обычной. Правда, не в египтологии, к которой я прикипел всеми печенками и селезенками. Согласно державной установке, за первобытно-общинным строем следовал рабовладельческий, и мы, из российского далека, из эры цветущего социализма, пытались найти мириады рабов, строителей храмов, пирамид, каналов , стонавших под пятою фараона и угнетателей-рабовладельцев. Пытались, не находили и черной завистью завидовали генетикам и кибернетикам - их науки, продажные девки империализма, давно перешли в разряд солидных дам, каких не насилуют партократы. Но история - дело другое; история связана с идеологией, а значит, не допускает компромиссов.
     Мне, ассистенту восточного факультета, было двадцать восемь, Ольге, физику с геологического, - двадцать шесть. Она трудилась на кафедре кристаллографии - как говорили в те годы, ?выпекала? атомные структуры на дифрактометре. Это серьезный прибор; не синхрофазотрон, но все же внушительная установка, почти вершина земной технологии. Киловольтовый источник пи