звали Всеволодом Эмильевичем.  И, вспомнив то,  что  было только
что рассказано,  я несколько смутился. Странно: если он был моему репетитору
родным  братом, почему  же у  них, при  одном отчестве, --  разные  фамилии?
Двоюродным?  Еще  менее вероятно:  трудно  себе представить  двух братьев --
Эмилиев; не слишком  правдоподобно и существование двух сестер, которые обе,
как  одна,  вышли  бы замуж за  Эмилиев...  Может  быть,  я  что-то  неточно
уразумел, там, в 1915 году, когда у нас в семье обсуждалась биография Бориса
Устинова? А может быть, -- случается и это -- я сам позднее присочинил к его
истории  такое  родство, потому что мне  это  подсказало, с  одной  стороны,
некоторое  внешнее сходство черт моего  учителя и знаменитого режиссера, а с
другой -- это самое общее отчество.
     Бывает,  что  человек,  сам для себя незаметно,  примыслит  что-нибудь,
стремясь объяснить то, что его почему-либо поразило,  а затем, по прошествии
многих лет, впадает в соблазн и свой вымысел уже расценивает как открывшуюся
ему когда-то правду.
     Все это  так. Но, с  другой стороны,  лет  пятнадцать  назад  я  как-то
упомянул об этом  человеке, моем детском учителе,  в разговоре с братом. "Ну
как же,  конечно  помню!  -- сказал мне тогда брат. -- Он  же  был  каким-то
родственником Мейерхольда, что ли?"
     Из этой невнятицы  можно было  бы  и  тогда  так или иначе выбраться. С
одной  стороны, Борис Устинов  работал помощником  присяжного поверенного. В
архивах,  всего  верней,  сохранились сведения  о нем: адвокаты  в  те  годы
образовывали  достаточно   прочную   корпорацию.  С  другой  стороны,  можно
обратиться к театроведам,  занятым  жизнью Мейерхольда:  уж  они-то могли бы
рассказать  мне, был ли у него  родственник с тем  же  отчеством,  но другой
фамилией...
     Конечно, и  то и другое -- возможно,  но у меня как-то не было  желания
заниматься такими  розысками. Написанная  мною  главка  была главкой из моих
воспоминаний. Воспоминания -- одно, архивные разыскания -- другое. Я ведь не
помню в точности ничего, что могло бы  разрешить мои собственные недоумения.
Так  пристало ли мне,  мемуаристу, искать ответа на них на стороне, вне моей
собственной памяти? Не лучше ли просто  исключить  рассказ о моем репетиторе
из  "Записок",  тем  более  что  возник  он  в  них  по  довольно  случайной
ассоциации. Я же писал не о моих учителях -- о "подснежной клюкве"...
     Вполне вероятно,  я  так бы  и поступил. Но совершенно недавно, в одном
знакомом  доме, я увидел  на  столе двухтомник с надписью на  титуле: "В. Э.
Мейерхольд". Издание выглядело как "академическое" -- солидно, основательно.
Я взглянул на две красивые книжки, и у меня в голове мелькнуло: "Может быть,
тут есть примечания, комментарии, списки упоминаемых лиц... А что, если?.."
     Я протянул  руку и взял  одну из книжек  -- первый томик из двух;  ведь
вероятнее,  что  биографические данные окажутся  привязанными к началу жизни
человека... Я прикинул -- такие сведения  обычно помещаются в концах книжек,
не в середине...
     Был  когда-то способ гадать по Библии или по любой иной, примечательной
в глазах гадающего, книге: раскрыть на случайной странице, наугад и прочесть
первые слова ее. Почти так поступил и я.
     "Доверившись судьбе",  я  раскрыл томик  на  странице 313-й.  И,  очень
удивившись, сразу же прочел:
     "Однажды   я  вызываюсь  к   директору   Театров  Теляковскому   и   он
расспрашивает   меня   о   брате  моем   Борисе  Устинове  (социал-демократ,
преследовавшийся полицией по студенческому движению и  находившийся в ссылке
в Вологде)".
     "Здравствуйте,  Борис Эмильевич!  -- чуть было не  произнес  я над этой
книжной страницей.  -- Значит, все-таки, я ничего не выдумал и не перепутал.
Значит, мемуарист имеет  право  порою не меньше доверять  своей  памяти, чем
своим же собственным логическим построениям... Значит, вы были -- вы!"
     Прочтенная мною фраза была написана В. Э. Мейерхольдом в 1918 году. Она
напечатана  в  его краткой биографии. Данные же  о его  брате и о  вызове  к
всесильному  Теляковскому  относятся к несравненно  более далеким  временам.
Тот,  кто занимался когда-либо историческими разысканиями,  поймет, конечно,
что  остановиться  на  одной этой  фразе я не мог. Теперь уж  мне захотелось
разрешить и вторую часть загадки: разные фамилии у двух родных братьев!
     На 345-й странице того же томика я нашел ответ и на этот вопрос:
     "В "Сведениях о лицах, привлеченных к дознанию", в качестве обвиняемого
по делу о преступном  сообществе лиц, распространявших  в  ночь с  17 на  18
августа  1903  года революционные  прокламации в Пензе, указано, что  ученик
реального  училища  Борис  Эмильевич  Устинов,  живущий  у  воспитательницы,
заменяющей ему мать, Альвины  Даниловны Мейерхольд, "обыскан 18  апреля... и
отдан под особый надзор полиции"".
     Это сказано в  примечании. Примечание относится к 331-й странице самого
текста. А там Мейерхольд писал вот что:
     "Пензенская жандармерия следила за  мной, и  это косвенно отразилось на
моем брате Борисе Устинове (сын моего отца от другой жены), которого,  когда
он учился в последнем классе, арестовали..."
     Все  стало  на свои места, и я окончательно  убедился, что человеческая
память  является  достаточно точным и  острым орудием, чтобы ее  можно  было
принимать в  расчет рядом со свидетельствами документов.  Убедился я также в
том, что к  1915  году политические симпатии и антипатии моих родителей мало
изменились:  иначе  почему  бы мне  в репетиторы был приглашен именно  такой
человек?
     Вот о  чем  я  и сейчас совершенно не  могу  судить -- это  об истинных
причинах,  которые  заставляли юриста-студента,  а затем  и  юриста-практика
Устинова ежегодно превращаться в точильщика и пускаться по "старым  пустырям
Европы"  пешим  ходом,  с  тяжелым  точильным станком  за  плечами.  И  если
кто-нибудь откроет их мне, я буду очень рад и очень благодарен: гадать о них
мне не дано.

        "ЛОШАДИНЫЕ И ПАРОВЫЕ"
     Когда  вы,  прибыв из  лесов  за Лугой  или  с  Карельского  перешейка,
вылетаете из электрички и мчитесь в очередь на какой-нибудь 49-й автобус или
на   станцию  метро  "Балтийская",  ваши   легкие  впитывают  первые  глотки
городского воздуха, а ваш нос ощущает, что воздух этот -- далеко не тот, что
в лесу.
     Чем пахнет он, воздух Ленинграда?
     Ну, химики сказали бы, что этот запах сложен: в нем множество составных
элементов.  Но  нос  --  лучший  химик:  множество  их или не  множество  --
ленинградская улица  1969  года пахнет прежде  всего бензином. Автомобильным
выхлопом. Остальное -- детали.
     Когда, вплоть до самого 1917 года  (да ведь, пожалуй,  даже  и позднее,
примерно до конца нэпа),  человек приезжал с дачи или из деревни в Петербург
(а потом -- в Петроград,  а впоследствии и в молодой Ленинград) и,  выйдя на
площадь,  скажем  --  перед   тогдашним  Царскосельским  (теперь  Витебским)
вокзалом, принюхивался  к  атмосфере  Питера, ему  сразу  же  шибало  в  нос
устоявшимся, двухвековым духом конского навоза. Так сказать лошадиной силой.
А теперь...
     Поверну дело  иначе. Лето,  окна  -- нараспашку,  ветер шевелит  легкие
занавески  в них. Ваша жена начинает утреннюю приборку. И сразу же: "Ну, это
безобразие! Ну как тут сохранишь полировку? Смотри: вчера только вытирала, а
сегодня?.."
     Вы видите  тряпку. На тряпке -- городская свирепая пыль.  Мышино-серые,
угольно-черные,  темно-коричневые  пятна.  Возьмите  микроскоп  и  изучайте:
сегодняшняя наша пыль состоит на какую-то долю из  очень мелкого песка, а на
большую   --  из   частиц  каменного   угля   и  копоти.   Это  минеральная,
неорганическая пыль. Не удивлюсь, если исследование обнаружит в ней и металл
-- то, что вчера еще было частью  трамвайных колес, рельсов, трущихся частей
автомобильных шасси... Всякую ржавчину...
     А когда мне было десять, и пятнадцать, и семнадцать лет и когда летом в
доме открывали форточки, а час спустя я подходил к  роялю  или к зеркальному
трюмо со столиком, -- их лаковая поверхность была тоже покрыта хорошим слоем
пыли.  Но  какой? Нежной, канареечно-желтой. И  если бы вы подвергли ту пыль
химическому анализу, вы  бы обнаружили, что  на  90 процентов она состоит из
органического вещества.
     Из растертого в тончайший порошок обычного конского навоза.
     Откуда же он брался в городе?
     Сейчас разъясню.
     Выйдя  сегодня  из  дверей  вокзала на  улицу, вы слышите  прежде всего
рычание всевозможных моторов.  Шуршат шины. Подвывает  на завороте  или  при
торможении трамвай. Многим  кажется,  что шума на наших  улицах -- более чем
достаточно.  Уж во  всяком  случае  --  наверняка  в десять раз больше,  чем
пятьдесят или шестьдесят лет назад.
     А теперь расскажу вам такую историю.  Году в четырнадцатом, весной, мне
как-то пришлось поехать к  одному  моему однокласснику, жившему в  Юкках. Мы
получили некое  задание  от естественника: то ли набрать лягушачьей икры, то
ли добыть образцы растения-паразита -- "Петрова креста", сейчас уж не помню.
     Поехали мы туда с ночевкой, в субботу, чтобы провести там  и воскресный
день.  Перед  сном,  теплым,  но  еще темноватым  вешним  вечером,  мы вышли
подышать на крыльцо.
     Вокруг  стояла  глубокая,  спокойная  тишина:  речку  к  ночи  схватило
морозом, ветра не было... Чему же шуметь?
     И все же, когда мы тихо постояли на  крылечке, до нас стало  доноситься
откуда-то издали непонятное тяжкое рычанье. Чем дольше мы  молчали, тем  оно
становилось  явственней: не  то грохот отдаленного водопада, не  то  могучий
прибой,  бьющийся за  горизонтом  о  нависшие  над  морем  "скалы  грозные".
Какой-то  стихийный  гул,  сосредоточенный  в  юго-западной  части небесного
свода.
     Я прислушивался не  без некоторого смущения;  мой друг -- хозяин  -- не
обращал на шум ни малейшего внимания.
     -- Слушай, а что это там рычит так? -- наконец не утерпел я.
     --  Вот  это?  Так:  "у-у-у-у"? Да  Петербург.  Это, когда тихо, всегда
слышно...  Ну как  -- почему?  Время же  позднее, ломовики  теперь  как  раз
порожняком домой гонят. Ты же знаешь, какие у них колеса...  Обиты шинами по
вершку толщиной, дуют по  булыге  рысцой... Вот и грохочут. Петербург, брат,
-- это, знаешь...
     В 1900  году в Петербурге  ломовых  извозчиков  числилось 26485. В 1913
году их число выросло вдвое. Более двухсот тысяч пудовых колес, перескакивая
по мостовой с одного гранитного  обломка на другой, издавали грохот, который
словами не  изобразить:  где-нибудь на бойкой  боковой  улице, возле Сенного
рынка, у больших мостов, он мог оглушить непривычного человека.
     А  кроме  "ломовиков"  с их  громадными "качками",  с  колесами  в рост
невысокого мужчины, с  дугами толщиной  в  мужскую ногу, с  конями-битюгами,
важно шествовавшими на мохнатых, обросших по "щеткам" длинной шерстью ногах,
--  кроме  них в  городе  (в  1900 году) плелись,  неслись,  дребезжали  еще
пятнадцать тысяч  "легковых дрожек" --  "ванек". Их доля  в общем шуме  была
сравнительно  ничтожной.  Но  каждый  "ванька"  похлестывал  кнутиком   свою
лошаденку. В тринадцатом, предвоенном году их было, по моему впечатлению, на
глаз не  менее двадцати тысяч --  плюс  к тем  могучим битюгам.  И  все  эти
десятки тысяч  коней, коняг,  кляч, кровных жеребцов оставляли  на  мостовых
следы своего существования. Утром и вечером, днем и до глубокой ночи.
     Вот поэтому-то Петербург моей юности  и благоухал на всех своих улицах,
особенно  в жаркие сухие дни, высушенным на  солнце, растолченным в порошок,
вздымаемым даже легким ветерком в пыльные желтые вихри лошадиным навозом.
     Кто этому пел гимны -- так это воробьи. Плотными стаями срывались они с
крыш,  с деревьев,  как только по пустынной  улочке проезжала лихая упряжка;
клубками  катались  по мостовой,  выклевывая  из  еще  теплых  кучек  помета
сохранившиеся  в нем зерна овса. Они размельчали навоз; дворники с железными
совками лениво заметали его в  желтые холмики -- до ночной  уборки.  И запах
стоял  крепкий! Правда, только на улицах. Во  дворах --  теперь  у нас между
дворами  и  улицами  никакой разницы -- всегда  держался  совсем  иной, тоже
страшно  характерный для того времени, дух. Там остро пахло жареным кофейным
зерном.
     В  каждом доме, в центре и на окраинах, во множество  квартир,  комнат,
углов обитали тогда сотни тысяч старичков и старушек -- заядлых кофейников и
кофейниц.
     Они презирали  готовый размолотый кофе в жестянках  и пакетах,  будь он
там хоть сто раз "Эйнем"  или любой  другой фирмы.  Они, повязав  на  головы
платки и башлыки, в любой мороз тащились кто к "Дементьеву  и Сыновьям", кто
к "В. Г. Баскову",  покупали  у них свой излюбленный сорт, и, принеся домой,
жарили его в духовках и  противнях, и мололи на маленьких кофейных меленках,
и пили в свое удовольствие. Жареным кофе пахли тогда все питерские закоулки,
от Гавани до деревни Мурзннки, от Поклонной Горы до Расстанной улицы. Да что
там говорить, вспомним гоголевский "Нос":
     " -- Сегодня я, Прасковья  Осиповна, не буду пить кофию, -- сказал Иван
Яковлевич, -- а  вместо того хочется мне съесть горячего хлебца с луком. (То
есть Иван Яковлевич хотел  бы и того и другого, но знал, что было совершенно
невозможно  требовать двух вещей разом...). "Пусть  дурак  ест  хлеб; мне же
лучше, -- подумала про себя супруга: -- останется кофию лишняя порция!""
     Вот вам Петербург,  и  таким он был еще и в первых  числах февраля 1917
года.
     Впрочем,  все это --  в сторону: к "лошадиным силам"  оно  касательство
имеет лишь чисто ассоциативное -- по разным запахам.
     "На биржу тащится извозчик..." А какой? Легковые извозчики в Петербурге
до  революции,  вообще говоря, были  трех категорий: "простые",  "лихачи"  и
"ваньки".
     Простой  "ванька"  часами дремал на козлах своей пролетки, там,  где --
уже  после  того, как он заснул,  --  остановилась  и  заснула его  "HP"  --
"лошадиная сила". Он был одет  в "форменный" зипун не зипун, тулуп не тулуп,
но и пальто это было невозможно назвать... Армяк, что ли. синего сукна, туго
подпоясанный и достигавший по  ногам почти до щиколоток.  Что под армяком --
бог  его знает, а на голове  --  устройство, которое  я  не  могу живописать
словом: возьмите четвертый том Даля, откройте на слове "шляпа" и увидите там
"шляпу  кучерскую или прямую";  это оно  и  есть,  типичная, как  выражается
Владимир Даль, "мужская головная покрышка из твердого припаса".
     В  этой категории  извозчиков  опять  же  были  свои верхи и низы. Были
осанистые  бородачи  из  деревенских  середняков,  по-хозяйски  топавшие  на
стоянках  вокруг  сравнительно  нового  экипажа  могучими  ногами в  крепких
валенках. Такой  и  пыль с сиденья собьет специальной метелкой  из  конского
длинного волоса,  и коня нет-нет да почистит скребничкой,  достав ее  из-под
козел.
     А были  ездившие  "от  хозяина"  заморенные старички, вроде  чеховского
Ионы. У этих дрожки дребезжали  и скрипели на сто голосов; не  было ни одной
целой  медной бляшки  на  шлее, все половинки; да  и  ремешки то все связаны
веревочками...
     ...В десятых годах начальником Главного управления уделов был свиты его
величества генерал-майор, князь Виктор Сергеевич Кочубей. Служба его была на
Литейном, 39,  а жительство  он  имел на  Фурштадтской, 24, ближе  близкого.
Князю Кочубею было в это время уже не так мало лет; он был высокий, худой --
старик  не  старик, но близко  к тому. Каждый день в точно заведенный час он
выходил из казенного дома, где правил свою службу, плечистый, в генеральской
серой шинели,  в фуражке, по-моему с желтым  околышем.  И  в  тот же  миг от
Бассейной, от Пантелеймоновской, по обеим сторонам улицы, не считаясь  ни  с
каким  "право  держи",  к  садику  против Уделов  кидалось  десятка  полтора
"ванек". Но  --  каких!..  Самых  замурзанных, самых  худоконных,  с  ватой,
торчащей из зимних  тулупов, с чудовищными шапками на головах, с трясущимися
руками,  в продранных валенках... Князь Кочубей выжидал, пока они выстроятся
все  вдоль  тротуара:  "Васятельство,  а  вот домчу!", "Ваше  вяличество  --
пожалте  ко  мне!",  "Ваше  сиятельство,  я  вас  в  пятницу  вез,  довольны
остались!"
     Он придирчиво  шел вдоль  ряда "автомедонов" *, оценивая их  убожество,
выбирал   самую   страшную   пролетку,  самые   еле   живые   санки,  самого
разнесчастного мужичонку (флюс и одного глаза нет!), поднимался на подножку,
садился, выставив набок, на ту же подножку, острые колени длинных ног своих,
и, спокойно отдав честь любующимся на это зрелище подчиненным, тюкал пальцем
извозчика в спину: "Трогай, братец, трогай, что ж стоишь?"
     *  "Автомедон"  -- в  греческих мифах возница  Ахилла.  Здесь  шутливо:
ямщик, кучер.

     Подчиненные -- граф  Нирод, камер-юнкер Маврокордато, камергер Муханов,
Николай Николаевич, -- посмеивались, пеняли ему:
     --  Ваше сиятельство, ну  побойтесь вы бога! С детства читали: "Богат и
славен Кочубей... Там табуны его  коней..."  Неужто же  вы,  из  табунов-то,
приличного выезда себе выбрать не можете?
     -- Не по средствам, господа, не по средствам... Выезд теперь...  не то,
что когда-то!
     -- Мотор завели бы себе, Виктор Сергеевич...
     -- На сей  счет, батенька мой, к князю Виктору Викторовичу адресуйтесь.
Это им -- моторы, шоферы... Молодежь!..
     -- Ну так хоть велели бы швейцару приличного извозчика подгонять.
     -- Мне  приличного,  вам  приличного, а на таком,  сударь  мой, кто  же
ездить будет? А мне л такой сойдет...
     Он  не  изменял  своему  правилу,  даже когда ездил  завозить  визитные
карточки по табельным дням сослуживцам,  что  делал  неукоснительно.  И  наш
швейцар Алексей совершенно  неожиданно для всех проявил  широту образования,
доложив  однажды моей матери и отцу: "Так что сегодня  их сиятельство  князь
Кочубей...  заезжали на  этаком  Альдебаране-с... Приказали ихнюю карточку в
конверте вам передать-с!"
     Таков был князь Кочубей,  добрый гений "ванек", а может быть, и  просто
санкт-петербургский оригинал.
     Лихачи -- другое дело.
     Я как-то  недавно  прочел  в  одной рукописи молодого  автора о  старом
времени: "По Невскому сплошным потоком неслись лихачи..."
     Ну-с, нет-с,  такого быть не  могло!  Лихач  был  "avis rara" --  птица
редкая.  Двух-трех  лихачей  можно  было  порой  увидеть  возле  Европейской
гостиницы; можно было, иной раз, остановиться на тротуаре, где-нибудь против
Александринки,  у  Екатерининского сквера, и не без  удовольствия поглядеть,
как мимо тебя, выбрызгивая с визгом снег из-под полозьев, жарко, как дракон,
дыша густым  паром,  рвущимся из  страстно  трепещущих  ноздрей,  проносится
храпящий вороной или  буланый красавец. И за ним,  окаменев до озверения, на
козлах, готовый, если прикажут, не то что  раздавить какого-то там чиновника
Красинского,  как кучер  Печорина, а целый  департамент таких чиновников,  а
потом хоть вонзиться на всем  бегу в Балабинскую гостиницу, перегораживавшую
Невский проспект у вокзала между Гончарной и  Старо-Невским -- "Знай наших!"
--  сидит этаким Перуном сам  лихач...  Это  --  было. Но  чтобы они так  уж
носились взад-вперед  по  Невскому,  как  нынче  такси,  этого  я что-то  не
припоминаю.
     Один из  газетных  королей  того времени,  и едва ли  не "сам"  Аркадий
Руманов,  всесильный  временщик   "Русского   слова",  по   горячей  просьбе
француза-журналиста,  прибывшего  в  Россию с одной из  бесчисленных военных
миссий, согласился в дни войны показать ему "настоящую русскую зимнюю езду".
     Был  вызван --  короли  тянутся к  королям -- самый прославленный лихач
того сезона,  называли его Сорокой, -- могучий  старик с  бородой  Саваофа и
глазами конокрада-цыгана. Было сказано:
     --  Прокати-ка, Сорока, французского  барина  так,  чтоб  почувствовал!
Однако же не до смерти! Но -- важные места ему покажи!